Глава тринадцатая

Камышовым зарослям не было конца, иногда показывались болотца, где среди густой осоки росли чахлые кустики, а из воды торчали сухостойные деревца. Болота обходили стороной, но вскоре появлялась новая топь, и приходилось давать крюка на полкилометра. Истопник, шагавший первым, часто оборачивался назад – не отстал ли напарник? Временами Гречко останавливался, чтобы перевести дух, долго смотрел на небо, проверяя по солнцу направление пути. Он повторял, что места тут опасные, сколько народу утопло, черт не знает, поэтому надо быть осторожным. Лучше потерять десять минут времени, чем пузыри пустить.

– На моей памяти пятеро молодых туристов пошли к морю через лиманы, – рассказывал он, делая очередную остановку. – Трое парней и две девки. Ну, глянули на карту, ходу, по их прикидкам, получилось всего ничего. Если, конечно, напрямик. Они и двинули. Но по лиманам или болотам человек идет со скоростью полтора километра в час, не больше. А тут еще и солнце село. Им, видно, не хотелось в темноте куковать. Потому что ночами тут жутко.

Гречко прикурил сигарету, замолчал, предаваясь страшным воспоминаниям, и пошел дальше. Пару минут только жидкая грязь хлюпала под сапогами.

– Ну, и чего? – не выдержал Радченко.

– Ясно чего… – Гречко остановился и зловеще закатил глаза к небу. – Искали их потом. Долго искали. Местных привлекали, милицию из района. На исходе второй недели обнаружили одну девчушку. Полуживую. Вся облепленная грязью, лежала в камышах. Даже говорить не могла, только мычала, как корова. Водой ее отпоили, сказала, будто черти на них налетели и в самую топь всех утащили. Ясно, умом тронулась от страха.

Он обломал молодую осину, смастерил из нее жердь и тыкал палкой в вязкую почву. Когда солнце начало клониться к закату, Гречко вместе с торбой, которую нес на спине, провалился в глубокую промоину, погрузился в жидкую грязь по грудь. Радченко, распластавшись на земле, вытянул истопника, бросив ему бельевую веревку. Около получаса Гречко обсыхал и подсчитывал урон, нанесенный нежданным происшествием. Сапоги остались в болоте. Четыре буханки магазинного хлеба, пропитанные зловонной водой, можно выбрасывать, пакет с сухарями – тоже на выброс. Но хуже всего, что в пучине сгинула недопитая чекушка водки, выскользнула из кармана – и на дно.

Гречко сидел на брезенте, поджав ноги, и перекладывал с места на место то, что удалось спасти. Банки с рыбой и галеты в герметичном пакете. По физиономии разошлись полосы грязи, а волосы, пропитанные болотной жижей, высохли и встали дыбом.

– Слышь, Водяной, может нам идти пора? – усмехнулся Радченко. – А то мы как те туристы, что к морю шли, заночуем тут и с концами. Может быть, найдут тебя одного, а ты расскажешь своим спасителям про чертей. И натурально в психушку загремишь.

Не ответив, Гречко достал из торбы и натянул стоптанные ботинки. Повздыхал и тронулся дальше. Через полтора часа Радченко заметил, что определенного направления Гречко не придерживается, идет, куда глаза глядят. Видно, заблудился, но сознаться не хочет. Еще час они блуждали по камышам между болотами и песчаными отмелями. Радченко думал о том, что художнику Петрушину в жизни попадались не самые лучшие люди, а человеческой доброты и хорошего отношения к себе он видел столько, что все это хорошее отношение вместе с человеческой добротой уместится в детском носовом платочке. Иначе почему сам себя загнал в эту забытую богом дыру, где нормальный человек, пусть даже он в бегах, не протянет и недели. Умом двинется.

Истопник уже выдохся. Замедлив ход, он матерился не по делу или принимался стонать, вспоминая мать, которая родила, чтобы ее ребенок только мучился и страдал на этом свете. Ботинки слетали с босых ног, Гречко вытаскивал свои опорки из жидкой грязи и, кажется, уже готов был пустить слезу. Пришлось устроить привал, перекусить консервированной килькой и галетами. И запить это дело водой из фляжки. Когда Гречко расстелил брезент и уже готовился задремать, Радченко поднял его пинком под зад и сказал, что надо идти.

Истопник безропотно поднялся и поплелся дальше.

– Ты же рассказывал, что на лиманах ориентируешься лучше, чем в родной станице, – говорил Радченко. – Говорил, что с завязанными глазами найдешь…

– Мало что я говорил. – Истопник облизал пересохшие губы. – Ориентиров не вижу. За лето такой тростник вымахал.

Через час они вышли на узкую тропку, проложенную в камыше. Двинули по ней и уткнулись в болото. Кажется, здесь они уже были, и тропинку эту они проложили.

– Вот же бляха…

Радченко не успел закончить фразу, сделал шаг в сторону, наступил на кочку, сделал еще шаг и по пояс провалился в воду. Гречко засмеялся во всю глотку. Прижал ладони к животу, согнулся пополам, продолжая ржать и показывать пальцем на Радченко, будто вокруг собралась публика. Отсмеявшись, бросил ему веревку с петлей и поплевал на ладони.

Через просвет в камышах за Радченко и его спутником внимательно наблюдали две пары глаз. Мужчины, одетые в болотные сапоги и тельняшки, переглядывались, решая, когда удобнее вылезти из укрытия. Они видели, как бедолагу, попавшего в промоину, извлекли из воды. Радченко сбросил с плеч мокрый рюкзак, видимо тяжелый, усевшись на землю, стянул сапоги, рубаху и штаны. Гречко нарезал стеблей камыша, притащил охапку сухого хвороста и запалил костерок. Быстро темнело, и путники решили продолжить свои изыскания утром.

Радченко открыл консервы и распечатал пачку галет. Гречко от угощения отказался, потому что мучился изжогой еще с обеда.

– Ну, и куда дальше идти? – спросил Дима, запивая кильку водой.

– Утро вечера мудреней, – философски заметил Гречко.

Он хотел еще что-то сказать, но из камышей появились две темные фигуры. Ствол пистолета ткнулся в затылок истопника. Радченко, не успевший даже обернуться, почувствовал, как к шее приставили нож.

– Поужинали? – спросил один из незваных гостей. Голос был хриплый, простуженный. – И хорошо. А теперь подняться, расставить ноги. Руки за голову. Одно неверное движение – и завернете ласты.

После короткого обыска тот же мужик с хриплым голосом сказал:

– Берите пожитки и пошли.

– Темно уже, – ответил Радченко. – Может быть…

– Или вы идете добром, или…

– Добром, конечно, добром, – отозвался Гречко. – Раз приглашаете, пошли. Мы согласные.

На след потерявшегося мотоциклиста и его спутника Безмен вышел легко. Таксист, подвозивший до рынка лжемилиционера, недолго отбрыкивался. Только поначалу заявил, что его с кем-то перепутали, утром он якобы доставил к родильному отделению больницы женщину, у которой начались преждевременные схватки, а потом около часа прождал ее супруга, чтобы отвезти его обратно домой. Безмен терпеливо выслушал эту сказку и даже поинтересовался, кто родился у той бабы: мальчик или девочка.

Разговор происходил на пустыре у моста, место безлюдное, никто не мешал. Таксист хотел еще что-то наплести: у этого мужика фантазии на троих хватит. Но Безмен решил, что время идет, а он еще не обедал. Вытащил монтировку и раздолбал фонари и заднее стекло «Волги», потом обогнул машину и долбанул по ветровому стеклу и фарам. На глаза таксиста навернулись слезы, он только прижимал руки к груди и повторял:

– Ради всего святого… А у той бабы девочка родилась.

– Девочка? – выкатил глаза Безмен. – Не мальчик?

– Точно, девочка, – шмыгнул носом таксист.

– Значит, девочка? Младенец женского пола? Не ошибаешься?

– Не ошибаюсь. Так молодой отец сказал.

– Молодой отец сказал? – Глаза Безмена налились кровью.

Шагнув вперед, он съездил таксиста кулаком по морде, слева добавил по шее. И провел прямой правый, срубив мужика с ног. Парни поставили таксера на колени, и Безмен отвесил ему еще несколько зуботычин и разорвал мочку уха. Тогда память к дядьке вернулась, и он подробно, в живописных деталях, обрисовал мента и мотоцикл «Иж», без номера, синий, с хромированными крыльями.

От милицейской формы, что пассажир оставил в машине, таксист благоразумно избавился, бросив мундир и фуражку в мусорный бак.

Безмен лично обыскал машину, под пассажирским сиденьем обнаружил компьютерный диск в пластиковом футляре. Разочарованный результатами поисков, он еще пару раз двинул в рыло таксиста, на том и расстались. Уже в доме после обеда Безмен вставил диск в ноутбук и стал читать копии отчетов Радченко, но долго не мог понять, что это за тексты. Под записками не было подписи, только две буковки Д. Р., кому предназначались послания тоже неизвестно. Оказалось, что Д. Р. вплотную занимался поисками какой-то тетради или дневника, который вел Олег Петрушин. За последнюю неделю Д. Р. встретился с тремя десятками граждан, которые были знакомы с художником, собрал кипу его рисунков, но ни фига не нашел.

Труды пропали попусту, но одна зацепка все же имелась: истопник из санатория, некто Николай Гречко. И надо так понимать, что истопник и Д. Р. на мотоцикле отправились за десятки верст от города, на лиманы, искать то ли хижину, то ли дом художника, который он себе построил. Последняя запись сделана два дня назад, к ней прилагалась карта лиманов. На ней нарисованная от руки неровная линия, надо так понимать – путь следования этих искателей приключений. И крестик – на этом месте должна находиться та самая хибара. Д. Р. писал: «Я сканировал карту, нарисовал маршрут следования к месту, где, по словам Гречко, находится домик художника. Отправляю вам эту карту на всякий случай. Если я не вернусь, будете знать, где искать мои останки. Места там безлюдные. Кругом болота, непроходимые топи и прочая экзотика. Гречко не самый надежный проводник, но другого нет. Ноутбук, рисунки Петрушина спрятаны на бабкином подворье. Там же кое-какие личные вещи».

– На бабкином подворье? – Безмен трижды перечитал фразу и решил, что искать бабкино подворье и ноутбук нет смысла, если посчастливилось добраться до этого диска и текстов, записанных на нем. – Подворье… В нужнике небось утопил свой ноутбук, скотина.

Безмен снова уткнулся в монитор, продолжив чтение: «На лиманы мобильная связь не добивает, поэтому свяжусь с вами сам, когда все закруглю. Ориентировочно дня через два-три, хотя смутно представляю, сколько времени придется угробить на поиски. И напоследок одна просьба. Позвоните моей жене. Придумайте что-нибудь складное и убедительное, чтобы она не волновалась».

Перечитав тексты с первого до последнего, Безмен повеселел сердцем. История занятная: этот мотоциклист ищет Петрушина, человека, который нужен Безмену. Удачное совпадение. Можно прихлопнуть двух мух одним ударом.

Не откладывая дела в долгий ящик, Безмен с парнями наведались по адресу, где прописан Гречко, но дом оказался на замке. От соседей узнали, что истопник женат, но два месяца назад Нина Ивановна после ссоры с мужем ушла к своим родителям. Бабу разыскали под вечер, но она, кажется, до сих пор не остыла после того скандала. Женщина была представительная, шестьдесят четвертого размера. И Безмен поймал себя на мысли, что робеет перед этой здоровой бабой, которая к месту и не к месту вставляла в разговор слова «надо думать».

– Я вернусь к нему, надо думать, когда он уволится из своей кочегарки, – сказала Нина Ивановна. – Найдет другую работу, где, надо думать, платят деньги, а не пособие по бедности. И, надо думать, научится доносить получку до дому, а не оставлять ее в привокзальной пивной. Или в шашлычной «Парус».

– Работу я ему найду, – бездумно пообещал Безмен. – Хорошую работу. Будет деньги лопатой загребать и в потолок поплевывать, надо думать. Я, собственно, по этому поводу его и разыскиваю. Хорошая работа подвернулась. Но сначала надо бы увидеться с человеком. Поговорить. Он собирался куда? Может, уехать хотел?

– Надо думать, собирался, если его дома нет. – Нина Ивановна уперла руки в бока. – Походи по городу. Загляни во все канавы. Надо думать, там Кольку и найдешь. И поговори с ним, если этот хмырь языком пошевелить сможет.

– Поищу, – пообещал Безмен и добавил: – Надо думать, поищу.

Нина Ивановна захлопнула калитку и пошла кормить гусей. Безмен плюнул ей вслед:

– Вот же зараза.

Ближе к ночи местные парни привели в хозяйский дом человека, опытного охотника и рыболова, который взялся за приличествующее вознаграждение отыскать на лиманах хоть черта, хоть его мать. Звали мужика Владимиром Фомичом Купцовым, но откликался он и на дядю Вову.

– На тех лиманах я прятал икорку и осетрину от рыбнадзора. – Дядя Вова влил в бездонную глотку третий стопарь водки и занюхал выпивку рукавом куцего пиджачка. – Да, жил я тогда как бог. Свой домина, коптильня, гараж на две машины. И спал на матрасе с деньгами. Толстый такой матрас. Приятно прилечь. Дрыхнешь на нем, а сны только хорошие. И мысли в голове ясные, светлые. Какую девку в постель затащить? Или в какой кабак забуриться?

– И где он сейчас? – заинтересовался Безмен. – Ну, твой матрас?

– Менты распатронили при обыске, – вздохнул дядя Вова. – И товар, и деньги – все, суки, прибрали. Тринадцать лет назад эта история случилась. Свои же дружки сдали за тридцать серебреников. Убирали конкурента. По первости получил условно. А на следующий год огреб уже реальный срок. Потому что в жизни никому доверять нельзя, особенно друзьям. И денег, чтобы откупиться от легавых, уже не осталось. Суд был показательным. Тогда в краевой газете на первой полосе пропечатали. Пойман самый злостный браконьер. Я, дескать, отправлял в Москву осетровую икру чуть ли не бочками, использовал рабский труд. И лично расправлялся с ленивыми рабами, бил до полусмерти, истязал. И всякая такая муйня.

Купцов засиделся дотемна, рассказывая грустную историю своей жизни. Теперь у него уже три срока, лучшие годы остались за забором колонии. Рыбным бизнесом давно заправляют другие люди, молодые, денег у них как грязи, дяде Вове с ними не тягаться. А осетров в море почти не осталось – извели. На лиманах по-прежнему хранят рыбу, а менты в округе и местное начальство крышует браконьеров. Короче, дядя Вова хоть завтра готов двинуть в дорогу и вывести парней к тому месту, что обозначено на карте. Он рад любой работе и любым деньгам. Купцов выпил на посошок и обещал разбудить Безмена и его людей еще до первой зорьки, потому что дорога неблизкая, а переходы по болотам длинные.

Безмен с сомнением глянул на щуплого дядю Вову:

– Со здоровьем у тебя как?

– До сих пор не жаловался.

– А годков тебе сколько?

– Полста и еще трешник.

– А ты сам-то выдержишь длинный переход? – Безмен поскреб ногтями макушку. Он все еще сомневался в этом хлипком мужичке. Но выбора не было.

– Когда охота на двуногих зверей, я всегда в форме, – подмигнул Купцов. – Людская кровь… Она меня как-то бодрит, заводит. Будто прожитые годы сбрасываю. Моложе делаюсь. И премия, которую вы обещали, будет нелишней. Найдем этих бакланов, без проблем. И того…

Дядя Вова плотоядно облизнулся и ушел.

Около полудня Ольга Петровна появилась в помещении киностудии «Оникс». Она оставила машину на заднем дворе, поднялась на третий этаж и по длинному темному коридору дошагала до большой комнаты, где в два ряда стояли пустые стулья, а в углу за конторским столом скучала молодая женщина в очках с толстыми стеклами.

Узнав Дунаеву, секретарь усадила ее в единственное мягкое кресло, сказала, что режиссер Олег Сергеевич Мутовкин только что звонил, велел, чтобы до его появления Дунаева просмотрела сценарий с пятидесятой по шестидесятую страницу. Секретарь передала Ольге Петровне сброшюрованные листки. Подумав минуту, предложила чая, спросила, когда выйдет новый диск Дунаевой и состоится ли осенью ее сольный концерт в Кремлевском дворце. Подумала еще минуту и попросила автограф для себя и еще один, для близкой подруги.

Ольга Петровна, отвечая на бесконечные вопросы секретаря, успела по диагонали пробежать страниц пять-шесть, быстро сообразив, о чем будет новый фильм и какая роль ей выпала. Мутовкин замахнулся на костюмированную мелодраму с роскошными декорациями и обилием музыки. Ольге Петровне досталась роль породистой дамочки, которая гуляет в саду с молодым поклонником, а потом танцует на званом балу то ли во дворце, то ли в замке.

– Я так рада, что вы будете сниматься у Олега Сергеевича, – защебетала секретарь. – Он такой человек…

Узнать, что за человек Мутовкин, не удалось. Из темноты коридора выскочил длинноволосый, остроносенький мужчина средних лет в мятом пиджаке. Подхватив Дунаеву под локоть, затащил ее в просторный кабинет, усадил в кресло, наговорил кучу комплиментов и рассыпался в извинениях. Сев за письменный стол, сделался серьезным, постучал кончиком карандаша по столешнице и сказал:

– Ваш продюсер позвонил мне, спросил, не могу ли я занять вас в своем новом фильме… – Мутовкин говорил так тихо, что приходилось прислушиваться. Он раскачивался в кресле, запрокидывал голову к потолку и не выпускал изо рта ароматизированную сигарету. – Я никогда не отказываю людям сразу, в отличие от своих коллег я сначала думаю, а потом говорю. А не наоборот. Это предложение меня слегка удивило. Эстрадные артисты нечасто предлагают свои услуги. У вашей братии своя кормушка, очень сытная. В отличие от киношной. Но раз такое дело. Раз вам нужны деньги и тем более срочно. Нет, я не альтруист. И у меня частная киностудия, а не собес.

– Понимаю, – кивнула Дунаева.

– И я кое-что понимаю. – Режиссер возвысил голос и хитро подмигнул Ольге Петровне: – Тут дело вовсе не в деньгах. Просто сыграть в новом фильме Мутовкина – это хорошая реклама для эстрадной звезды. Это больше, чем реклама. Ведь так? Правда, поезд ушел: все роли в новой постановке давно распределены и утверждены. Но… Я не имею ничего против этого предложения. Даже наоборот – оно мне понравилось. Я просто увидел сцену бала во дворце, где вы танцуете венский вальс с графом. И решил, что это то самое, что мне надо.

– Но вы сказали, что поезд ушел.

– Не для вас. Я пригласил на эту роль профессиональную танцовщицу. Известную, но не будем называть имен. А потом вдруг решил – это как озарение в ночи, – что профессионал здесь не годится. Лицо должно быть узнаваемо. Зритель должен увидеть популярную любимую певицу. Вы играете саму себя. То есть вам ничего не нужно играть. Вас приглашают на танец, вы танцуете. Вокруг дворцовый интерьер: зеркала, позолота, гобелены ручной работы, лепнина, огромные хрустальные люстры под потолком. Звучат «Сказки Венского леса» Штрауса.

Мутовкин перестал раскачиваться, откинул за спину длинные волосы. Раздавив окурок в пепельнице, доброжелательно посмотрел на гостью и улыбнулся. Ольга Петровна улыбнулась в ответ, решив про себя, что режиссер человек немного странный, какой-то дерганый, но, кажется, дельный.

– Спасибо.

Она хотела добавить, что решилась на этот шаг конечно же не ради денег, на самом деле она давно мечтала сняться в кино. Но не просто в проходном детективе или слезливой мелодраме, а именно у Мутовкина, потому что на сегодняшний день он один из немногих серьезных российских режиссеров, чье имя вписано золотыми буквами в историю… Она не довела мысль до конца, решив, что врать сейчас необязательно, никто ее за язык не тянет. А Мутовкин выслушивает на дню столько комплиментов, что от них тошнит, уши вянут и начинается мигрень.

– Я запускаюсь уже через пять дней. – Режиссер прикурил новую сигарету. – Сначала павильонные съемки. Первой будем делать как раз бал во дворце. У меня всегда так: сначала снимаю самые сложные массовые сцены, а уж потом что полегче. Всякую там говорильню и поцелуи в диафрагму. Это очень ответственный материал, потому попрошу вас отнестись к работе серьезно.

– Само собой, – ответила Ольга Петровна, хотя собеседник не ждал ответа.

Порывисто поднявшись с кресла, он прошелся по комнате, стряхнул пепел на ковер. И стал нарезать круги, продолжая говорить на ходу:

– Я видел ваши выступления. Вы хорошо двигаетесь на сцене, прекрасно танцуете. Пару дней, начиная со следующей среды, с вами поработает наш балетмейстер и мой ассистент. С технической точки зрения никаких трудностей не возникнет. Облегчает задачу то, что вам не надо учить роль. Всего несколько реплик. Возможно, позднее доснимем сцену в саду перед началом бала, где вы гуляете с молодым поклонником. Но этот эпизод под вопросом. Нужен он или нет – станет ясно позднее. Итак, три съемочных дня. Оплата пять тысяч долларов за день. Устраивает?

– Вполне, – кивнула Ольга Петровна.

– Я не зануда, не люблю сто раз повторять одно и то же. Но хочу, чтобы вы прочувствовали всю важность моего проекта, его масштаб. Наше кино делится, грубо говоря, на два неравных сегмента. – Мутовкин, которому надоело болтаться по комнате, присел на угол стола. – Киношка для широкой аудитории. Всякие там пиф-паф или слезливая тягомотина. Такие вещи не приносят славы, но на этом можно заработать. И есть кино иного свойства. Выставочные образцы, фильмы ручной работы. Их возят на фестивали, и они не остаются без наград. Фильм «Дар» – это не ширпотреб, а настоящее искусство. Высокобюджетная постановка, выставочный образец. Могу поспорить хоть на что: через полтора года на той полке, – он показал пальцем на противоположную стену, – будет стоять полдюжины разных позолоченных статуэток. Я не самый тщеславный человек в этом городе. И все же… Славы никогда не бывает много.

Дунаева слушала молча, невпопад кивая головой. Она думала, что пятнадцать тысяч долларов за три дня танцевальных упражнений – это неплохо. То есть это хорошо, когда ты совсем на мели. А режиссер действительно неплохой мужик и к тому же не жлоб.

Мутовкин продолжал трещать и сделал остановку, когда в комнате появилась женщина неопределенных лет, одетая в короткую облегающую юбку, блузку с большим вырезом и короткими рукавами. Ноги у женщины оказались мускулистыми и жилистыми, руки длинные, на пальцах два десятка колец с крупными камушками. Женщина представилась балетмейстером Юлией Петровной, попросила гостью пройтись по комнате, покружиться, присесть и выполнить еще два десятка телодвижений. Она говорила нараспев, растягивая гласные.

Благосклонно кивнув, достала из сумочки бумажку, попросила автограф для внучки. И, пробормотав «восхитительно» и «прекрасно», с достоинством удалилась в смежную комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Мутовкин, закругляя беседу, спросил, нет ли вопросов, и выразительно посмотрел на часы, давая понять, что его время стоит куда дороже пяти тысяч баксов за съемочный день.

– Нет. – Дунаева покачала головой и раскрыла сценарий. – Но только тут на пятьдесят первой странице. Впрочем, это, наверное, неточность или опечатка. Тут сказано… Тут написано: «Между ног кавалера, танцующего с первой дамой, болтается внушительных размеров член». Надо бы вычеркнуть эту ерунду.

– Ничего не надо вычеркивать. – Мутовкин сморгнул и сжал губы. – Послушайте, вы же пришли ко мне, режиссеру авторского кино, а не к какому-то Пупкину. Я вам целый час толковал о том, что занимаюсь высоким искусством, а не дерьмо лопатой кидаю. Каким местом вы меня слушали? И каким местом вы читали сценарий? Там все сказано и расписано. Страница пятьдесят два тире пятьдесят четыре. Перечитайте сейчас же.

Дунаева пошелестела страницами. Наклонилась, постаравшись сосредоточиться на тексте. Закончив чтение, не сразу нашла подходящие слова.

– Но я… Но вы… Это как-то странно. То есть это дико, – сказала она. – Целый зал голых людей. И я среди них. Тоже голая. И почему-то танцую с голым низкорослым мужиком, заросшим волосами с головы до ног. У него короткие ноги, широкая спина и далее по тексту плоть до члена очень внушительных размеров.

– Господи, – Мутовкин шлепнул по столу ладонью, – что вас удивляет? Все ясно как божий день. Поначалу вы стесняетесь своей наготы? Стесняетесь того, что на вас смотрят сотни глаз, что все люди, присутствующие в зале, следят за вами. Ловят каждый жест. Вам не нравится ваш кавалер. Он похож на обезьяну, рожа противная, руки как грабли. Ноги как палки. Он скалит желтые кривые зубы…

– У моего кавалера еще и зубы кривые? Где вы нашли такого артиста?

– Не придирайтесь к словам. Постарайтесь ухватить суть. Послушайте. Итак, бал начинается… Никто еще не танцует. Звучит вальс. Кавалер идет к вам через зал. Вы начинаете танец. Постепенно вы отдаетесь прекрасной музыке и забываете обо всем. О своей наготе. О внешности кавалера, о его отвратительной роже. Об окружающих людях. Вы плывете по волнам вальса Штрауса, вы живете только музыкой. Вы ей дышите. Вам не нужно ничего больше. Вы не испытываете сексуальных влечений или отвращения. Вы хотите только плыть и плыть… Дышать и дышать воздухом музыки… Теперь понимаете?

– Кажется, понимаю.

Дунаева продолжала сидеть на стуле, положив руки на колени, как провинившаяся школьница. Хотя стоило бы подняться и уйти, хлопнув дверью. Надо уйти.

Мутовкин упал в кресло и стащил с босых ног туфли.

– Это арт хаус, территория чистого искусства, – крикнул он. – Законы логики, все эти «почему» и «зачем» здесь не работают. Это фильм не для кухарок и поломоек. Фильм для интеллектуалов, для людей, живущих высокими страстями, а не борщом из семейной кастрюли. Танцевальный зал – это не просто танцевальный зал. А собрание обнаженных людей – не солдатская баня. И здесь нет и намека на эротику. Это современное буржуазное общество как оно есть, это…

Дунаева поднялась на ноги.

– Простите, – сказала она. – Дальше можете не объяснять. Наверное, я слишком глупа для таких умных фильмов. Эта роль не для меня.

Мутовкин тоже встал, как был, босиком, вышел из-за стола. В этом кабинете он никогда не слышал слова «нет», тем более от женщины. Он чувствовал себя сбитым с толку, начиналась мигрень. Он целый час распинался перед этой певичкой, а Дунаева даже не хочет дослушать его монолог, понять высокий замысел картины. Странно. Все-таки эти эстрадные артистки, все как одна, с большим приветом, с мозгами, вывернутыми наизнанку. Впрочем, мозги этой бабы уместятся в кофейной чашечке.

– У вас есть два дня, чтобы передумать, – сказал он. – А потом прийти сюда, подписать договор и получить аванс. Скажем, семь тысяч американских рублей. Без налогов.

Дунаева протянула режиссеру руку и даже улыбнулась, хотя хотелось поступить иначе. Сказать, что она не снимается в порнушке, и добавить что-нибудь покрепче, от души. На языке вертелось десяток слов, первым, самым мягким в этом ряду стояла «сволочь». Но почему-то не хватило дыхания, воздуха. Она смолчала, повернулась и вышла из кабинета.

Сердце застучало неровно, пол вдруг качнулся, как уже бывало, стал уплывать из-под ног, на глаза навернулись слезы. В просторном предбаннике было пусто, даже секретаря, ту очкастую девицу, что просила автограф, словно ветром сдуло. Сквозь немытое окно долетали звуки улицы, напоминая о том, что жизнь продолжается. Дунаева присела на край стула, решив, что не выйдет отсюда, пока не успокоится. Она расстегнула сумочку, достала зеркальце и платок.

Из-за полуоткрытой двери слышался голос балетмейстера.

– Дунаева ни на что не годится, – пела Юлия Петровна. – Двигается, как паралитик. Грация, как у старой, заезженной кобылы. На эту роль нужна барышня помоложе и посимпатичнее. Дунаева вышла в тираж, ее звезда закатилась, но она этого еще не понимает. Вы сделали ей великое одолжение, а она стала ломаться, как примадонна. Ваше золотое сердце, ваша доброта, ваше безграничное терпение когда-нибудь выйдут вам же боком. А с этой певичкой я бы и разговаривать не стала. Глянула на нее разок и завернула прямо с порога. Иди гуляй…

– Не рубите сплеча, – вяло запротестовал Мутовкин. – Мне она показалась стильной штучкой. Хотя разговаривать с ней трудней, чем с моим секретарем.

– Вы так мудры в своих фильмах и так наивны в жизни… – Юлия Петровна заговорила быстрее. – Вчера, когда в семье я объявила, что к нам придет Дунаева, мой старший внук Эдик залез в Интернет. И нашел про нее что-то вроде статейки. Оказывается, старший брат Дунаевой – настоящий маньяк. Он убивал… насиловал и зверски убивал женщин. А младшая сестра будто бы знала обо всех его кровавых делах, но в милицию не сообщила. И последовала новая череда жестоких убийств. Там и фотографии жертв были. Разрубленные на куски трупы, кровь… Господи, у меня просто кровь в жилах остановилась, когда я взглянула на экран монитора.

– А вы не смотрите, – посоветовал Мутовкин. – И не читайте всякую белиберду, что сливают в Интернет. Кстати, я иногда понимаю всех этих маньяков, убивающих женщин. У самого, знаете ли, время от времени руки чешутся. Взять придушить какую-нибудь стервозу в юбке. А потом башку ей оттяпать тесаком. Или так: сначала башку оттяпать, а потом выпотрошить.

– Какой вы кровожадный.

Балетмейстер заливисто расхохоталась. Дунаева медленно поднялась со стула и по темному коридору зашагала к лестнице.