Девяткин появился в пивном ресторане с получасовым опозданием, когда Олейник, ожидавший встречи за дальним столиком в углу, уже проглотил овощной салат, выпил чашку темной безвкусной жижи под названием кофе и просмотрел утреннюю газету. Заведение оказалось паршивой дырой, расположенной в полуподвале старого дома купеческой постройки, больше похожего на бомбоубежище или тюрьму. Сводчатые потолки, узкие бойницы зарешеченных окон. Бар еще не работает, ресторан открывают после шести вечера, но с утра здесь можно скоротать время за кружной пива и рыбной закуской. Посетителей всего раз два – и обчелся: командировочные из ближней гостиницы, да парочка местных потаскушек, заступивших на утреннюю вахту. Пахнет суточными щами и бочковым пивом.

Извинившись за опоздание, Девяткин присел и, поманив заспанного официанта, заказал пару бутербродов и кружку пива. Сделал жадный глоток, стер пену салфеткой и снова глотнул.

– Не рано ли начинаете? – спросил Олейник.

– Я с утра, – Девяткин щелкнул себя пальцем по горлу, выбив смачный звук, – привык немного освежаться. А сегодня еще и голова раскалывается.

Он допил пиво и, позвав официанта, заказал новую кружку. Олейник, выпивавший редко, по большим праздникам, глядел холодно, делал про себя какие-то выводы. Кажется, этот мент, жадный до денег, тупой и драчливый, ко всем своим достоинствам еще и алкаш. Он видите те ли привык освежаться. С утра пораньше заправляется пивом по самые жабры. И в таком состоянии отправляется на службу шить заказные дела и ломать бейсбольные биты о спины подозреваемых.

– Вот уж не думал, что встречусь с вами по такому случаю, – сказал Девяткин. – Еще история с самолетом не закончена. А тут адвокат такие кренделя выделывает.

– На истории с самолетом можно ставить крест, – ответил Олейник. – Тут новостей уже не появится. Если бы Зубов остался жив, он давно дал о себе знать. Жаль мужика… А денег, которые я вбухал в самолет, разве не жаль? Короче так: я подсчитал убытки и списал их.

– Но дело еще не закрыто. Мне начальство каждый день мозги вправляет. Газеты об этом пишут. Читали?

– Полная лабуда, – поморщился Олейник. – Ну, попишут еще неделю. А потом появятся другие новости. Посвежее и поинтереснее.

– Возможно, – кивнул Девяткин. – Однако я рад, что история с самолетом помогла нам свести знакомство.

– И я рад, – через силу улыбнулся Олейник. – Рувинский вчера по телефону сказал, что вы можете чем-то помочь. Я правильно понял? И хорошо… Но прежде чем мы начнем беседу, придется соблюсти некоторые меры предосторожности, – он кивнул начальнику службы охраны Алексею Озерову, сидевшему за столиком у двери. – Понимаете о чем я?

Девяткин обернулся на назад, добродушно усмехнулся и похлопал себя ладонями по груди, давая понять, что ни диктофона, ни камеры, вмонтированной в заколку галстука, на нем нет. Вот разве только тощий бумажник и грошовая самописка, купленная в магазине «Школьник».

– Я согласился встретиться на вашей территории, – покачал головой Олейник. – Ваша очередь сделать шаг навстречу. Минутное дело. Пройдите в туалет. Мой человек убедится, что все в порядке. Иначе…

– Что «иначе»?

– Разговора не получится.

– Бросьте. Даже если бы нашу беседу писали на пленку – все это туфта на постном масле, а не доказательство вашей или моей преступной деятельности. Мы можем говорить о чем угодно. Наш треп – это всего лишь набор слов. Ни один суд никогда…

– Запись разговора – это оперативный материал, но не доказательная база. С этим я согласен. Но судьи принимают такие вещи во внимание. Так сказать, держат в голове. Вчера вы сказали, что я ничем не рискую. Готов с вами поспорить. Итак: ваше решение?

Молча кивнув, Девяткин поднялся и следом за водителем отправился в туалет. Он вернулся через пару минут, пережив не слишком болезненную, но унизительную процедуру личного обыска. Сделал знак официанту и заказал еще одну кружку пива. Олейник наблюдал за Озеровым. Тот, махнув рукой, мол, все в порядке, поднялся по лестнице наверх и вышел из ресторана.

– Еще Рувинский сказал, что с вами можно иметь дело, – Олейник прикурил сигарету и стряхнул пепел в пустую чашку, потому что пепельницу на стол никто не поставил. – Я по своим каналам навел справки о ночных похождениях моего адвоката, но, честно говоря, ни фига не понял. Женщина легкого поведения, которую Михаил Семенович якобы придушил и пырнул ножом. А потом скрылся с места происшествия. Все это на него непохоже. Не его стиль. Как-то несерьезно и странно… Рувинский никогда не связывался с проститутками и вдруг среди ночи отправляется на поиски приключений. А потом хватается за нож.

– Но факты – упрямая вещь.

Девяткин коротко обрисовал ситуацию, особо отметив, что на руках следствия неоспоримые прямые доказательства, от которых будет очень сложно отпереться, даже если нанять пяток лучших в городе адвокатов с астрономическими гонорарами. Обвинение Рувинскому будет предъявлено не сегодня, так завтра. И вытащить его из этого дерьма – задача чертовски трудная. Если не сказать – невозможная.

Со свидетелями обвинения, гражданами Говоровым и Марчуком, договориться можно. Люди они, так сказать, из интеллигентов, не слишком обеспеченные. Один – кандидат наук, заведует лабораторией научно-исследовательского института, другой осветитель на киностудии. У Говорова две дочери учатся в частных вузах, плату за обучения повысили с этого семестра, и бедолага не может вписаться в семейный бюджет. А Марчуку деньги еще нужнее: больная мать живет на импортных лекарствах. Некоторая сумма наличными, и эти люди смогут запутаться в своих показаниях или что-то забыть.

Труднее с доказательствами, собранными следствием. Их из дела не выкинешь. Тут грошовыми подачками не обойдешься, потому что придется выходить на людей в прокуратуре, искать с ними общий язык и, разумеется, платить. Кроме того, следователь Кобзев, который занимается делом Рувинского, – человек жесткий, не склонный к компромиссам. Служака и педант. Недавно его перевели в главк из области, поэтому он роет носом землю, боится проколоться даже в мелочи. Словом, это крепкий орешек. Купить можно любого мента, но этот будет стоить недешево.

Олейник внимательно выслушал собеседника и спросил:

– Как по-вашему, в какую сумму мне вылезет вытащить Михаила Семеновича? Сколько получится на круг? Хотя бы приблизительно.

Девяткин вытащил из пластикового стаканчика салфетку, нарисовал на ней несколько цифр и передвинул бумажку на противоположный край стола. Олейник округлил глаза и присвистнул. Он хотел сказать вслух: «Тогда лучше пусть сидит. На зоне у него будет хороший подогрев». Но сказал совсем другие слова:

– Трудновато будет наскрести такую сумму. Как вы понимаете, деньги у меня не в сейфе пылятся. Все вложено в дело.

– Понимаю, что трудно, – кивнул Девяткин. – Так что ему передать?

– Передайте привет. И мои соболезнования. Пусть держится и не вешает носа. Скажите, что я помню о нем и сделаю все, что в моих силах. Но сразу, вот здесь, в эту минуту, дать ответ не готов. Я рассчитывал на другие деньги.

Олейник подумал, что у мента разыгрался какой-то нечеловеческий звериный аппетит, Девяткин просто потерял чувство реальности. Набраться наглости и спросить такие деньги. После этого он просто сумасшедший, законченный идиот, которого надо на казенной машине отвезти не на Петровку, а в желтый дом, в отдельный бокс закрытой психушки. Неужели этот майор всерьез думает, что Олейник готов выложить такие бабки за свободу хорошего парня Миши Рувинского? Существует некий негласный прейскурант, расценки на такого рода услуги. Сколько стоит прекратить уголовное дело об убийстве какой-то жалкой потаскушки, Олейник себе смутно представляет. Впечатление такое, что Миша не шлюху зарезал, а министра федерального правительства пришил. И сделал это с особой жестокостью. Но откуда взялась цифра на салфетке? Почему Девяткин сам устанавливает беспредельные цены? Господи, какой он все-таки идиот.

– Ваш друг будет разочарован, – сказал Девяткин. – Он очень на вас надеялся.

– Лучше бы немного подумал перед тем, как баб резать, – раздражено выпалил Олейник. – Пусть займет денег, если своих нет, и купит себе немного мозгов.

– Хорошая идея, – улыбнулся Девяткин. – Кстати, Рувинский просил передать, что в случае вашего отказа, он молчать не станет. Ему одному тонуть в дерьме не хочется. Ему за компанию веселей.

– Это в каком смысле? – Олейник округлил глаза.

– В том смысле, что ему есть, что рассказать следствию, – спокойно ответил Девяткин. – А взамен получить некоторые поблажки. Одиночная камера, заключение судебно-психиатрической экспертизы о том, что убийство было совершено в состоянии аффекта. Или переквалификация убийства на нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего. И в сухом остатке – всего три года колонии. Он информированный человек, хорошо знает законы, умеет торговаться с милицией. И, если вы откажетесь помочь, он выложит многое. И начнет как раз с той темы, которой я занимаюсь. Ваши отношения с Зубовым, пропавший самолет. И многое другое. Он так и сказал: я один на зону не пойду.

– Сволочь, мразь, – процедил Олейник. – Мешок с блевотиной. Передайте ему: пусть болтает, пока не устанет язык, скотина. Грош цена его болтовне. Впрочем, нет… Ничего не говорите. Ни слова.

Олейник откинулся на спинку стула и плотно сжал губы, переваривая новость. Девяткин смотрел в дальний угол. Что, собственно, ему известно об Олейнике? Бизнесмен, владелец фирмы грузовых и контейнерных перевозок. Отправляет за границу грузы, ввозит в Россию импортную сантехнику, строительные материалы и бытовую электронику. Перед налоговыми органами чист или почти чист. Числились за ним какие-то недоимки, но на сегодняшний день все долги погашены. Член Ротари клуба и Союза промышленников и предпринимателей. Человек, имеющий такой бизнес, надо думать, завел хорошие связи в городской администрации, а то и выше, на правительственном уровне. Он играет по правилам, платит всем, кому положено платить. И у него нет больших проблем.

Родители умерли. В разводе со второй женой. Сын учится в американском колледже где-то в Калифорнии. Приезжает в Москву редко. Олейник увлекается авиацией и футболом, к выпивке и азартным играм равнодушен. Из недвижимости две квартиры в Москве, загородный дом на Рижском шоссе, что-то есть и за границей. Ведет уединенный образ жизни, не любит всякие тусовки, не замечен в громких скандалах.

– Я всегда говорил, что Рувинский – продажная тварь, – Олейник взял себя в руки и снова заговорил спокойно. – Ничем не лучше той покойной шлюхи. У него один интерес в жизни – собственная выгода. Всегда бежит к тому, кто больше платит. Человеческие отношения, мужская дружба, – этих понятий для него не существует. Я вот что думаю: его свобода стоит слишком дорого. Наверное, смерть этого придурка обойдется дешевле? А?

– Вот тут уже мне надо подумать, – Девяткин хмыкнул. – Это ведь не так просто сделать. Кроме того, я не специалист по мокрым делам.

– Я и не говорил, что это просто. И не говорил, что лично вы должны… Ну, понимаете. Его наверняка переведут в Бутырку или Матросскую тишину, заткнут в камеру, набитую уголовным сбродом. Бедный Миша может проснуться со сломанной шеей или дыркой в горле. Такой сплошь и рядом случается. И концов не найдешь. Как вы думаете?

– Случается, – кивнул Девяткин. – Но не так часто, как вам хотелось бы. И не с адвокатами. Для справки: в уголовном мире немало людей, которые… Ну, постукивают. Поэтому ваше предложение насчет камеры, где с Рувинским может случиться несчастье, оно не годится. В принципе не годится. Если уж делать – только своими силами. Чтобы знали только вы и я. И третий человек, который выполнит работу. У вас есть на примете толковый исполнитель? Если нет, я могу порекомендовать человека.

– Не понял. Что вы задумали?

– Если Рувинскому в камере нанесут травму, скажем, ногу сломают, его перевезут в обычную городскую больницу. Потому что в нашей медсанчасти переломами не занимаются. Он будет неделю лежать в отдельном боксе. Охрана: два милиционера. Или один. Который может отлучиться по своим делам. Спуститься в столовую или еще куда. Ведь его подопечный со сломанной ногой никуда не денется… У вас будет четверть часа или около того. Это много. И расходы уменьшатся на порядок. Ну, как вам такой сюжет?

– Я подумаю, – ответил Олейник. Вариант, безусловно, неплохой, но он не привык сходу без раздумий принимать даже самые заманчивые предложения. – И позвоню вам. В ближайшее время. А теперь всего наилучшего.

Олейник поднялся, бросил на стол пару мятых купюр и вышел из ресторана. Девяткин допил пиво, покинул зал тем же маршрутом, постоял во внутреннем дворике. И вернулся назад через служебный вход. Прошел в конец коридора, до двери, обитой красным кожезаменителем. В кабинете директора ресторана сидели два сотрудника технической службы ГУВД и заспанный парень в фартуке, оперативник, исполнявший роль официанта. На столе стоял магнитофон, усилитель и еще какая-то аппаратура в двух плоских коробках.

– Как успехи? – спросил Девяткин.

– Запись разговора нормальная, нет лишних шумов и помех, – ответил один из технарей. – Голоса разборчивые. Мы использовали два направленных микрофона, замаскированных под декоративные тарелки. Они стояли за барной стойкой, на зеркальной витрине. С нашей техникой можно слушать разговор двух людей с расстояния в сотню метров. Даже если эти люди говорят тихо и стоят на самой шумной городской площади. Скажем, у трех вокзалов. А тут задача простая.

Сегодня Девяткин не был скуп на похвалы.

– Молодцы, орлы. А теперь сматывайте удочки. И отправляйтесь в контору. Через пару часов, когда прослушаю запись, расскажу, как ее смонтировать. Какие реплики оставить и что убрать. К шести вечера готовая запись должна лежать у меня на столе. Вот так.

Девяткин повертел в руках записанную кассету и опустил ее во внутренний карман пиджака.

С рассветом тело Суханова, завернутое в кусок брезента, опустили в неглубокую яму и забросали землей и песком. Зубов стоял у могилы и тер ладонью щеку, заросшую щетиной. Минуту назад он хотел что-то сказать вслух, но в последний момент все важные подобающие случаю слова куда-то пропали, в голове осталась одна чепуха. Но подумал, что слушателей, кроме Таймураза и Лены Пановой, все рано нет, а этим людям его пафосная риторика сейчас до лампочки.

Зубов воткнул в землю самодельный крест, две деревяшки, скрепленные одна с другой куском медной проволоки и сказал:

– Я вернусь, Витька, и увезу отсюда. Похороню тебя по-человечески. В русской земле, – Зубов задумался над этими обещаниями и поправил себя. – Вернусь, если жив буду.

Он повернулся и зашагал к джипу. Ветер дул в лицо, взгляд туманили слезы, и трудно понять природу этих слез. То ли пыль попадала в глаза, то ли Зубов и вправду плакал от горя. Он сел за руль, хлопнул дверцей и глянул в зеркальце. Тайм шел к машине, едва волоча ноги. Одной рукой он запахивал на груди пиджак, залитый чужой кровью, другой рукой придерживал тюбетейку, снятую с головы Суханова, чтобы ее не унесло ветром. Узкие в обтяжку штаны продрались на коленях, кроме того, ночью Тайм потерял ботинок, а когда рассвело так и не нашел его. И натянул на свои маленькие женские ноги солдатские башмаки с высокими берцами, почти новые, но слишком большие, которые завалялись в багажнике чужой «Нивы».

Следом за Таймом, пошатываясь, брела Панова. Бритая голова, замотанная бинтами, мотается из стороны в сторону. Ночью она не спала, сидела возле костра и клацала зубами, будто в ознобе. Смогла говорить, когда Зубов заставил ее выпить сто грамм спирта напополам с водой. Сейчас хмель еще не выветрился. И это хорошо, без спирта такие приключения пережить непросто, особенно женщине.

Машина тронулась с места и покатила по степи. Путь пролегали по равнине, иссеченной оврагами. На горизонте показались пологие холмы, Зубов взял напрямик, решив, что на этой тачке осилит любой подъем.

Таймураз, сидевший сзади, дважды просил остановиться и выходил на воздух справить большую нужду. То ли от грязной воды, то ли от душевных переживаний у него расстроился желудок. Таймураз рылся в аптечке, что нашел в джипе. Лекарств много, но все какие-то иностранные, с непонятными названиями. Пришлось из каждой упаковке доставать инструкцию по применению препарата и долго перечитывать забористые ускользающие от понимания фразы и спрашивать значение слов у Зубова.

– Эффект достигается при приеме двух таблеток, – вслух читал Таймураз. – Основные выделения препарата происходят с калом. С мочой выделяется только четырнадцать процентов препарата. М-да…

– Ты когда-нибудь заткнешь пачку, – обернулась Панова и посмотрела на Тайма с такой ненавистью, что он поперхнулся. – С тобой рядом сидеть невозможно. Воняет как от умного козла. Который читать научился.

Таймураз скомкал бумажку, бросил ее в коробку.

– Только четырнадцать процентов выделяется с мочой, – с горечью повторил он, положил в рот две таблетки и запил их глотком солоноватой воды из фляжки.

Через полчаса он попросил Зубова остановиться. Таймураз едва успел вывалиться из машины, как горлу подступила кислая жижа, и его вырвало.

После неудачного эксперимента с таблетками, пришлось попробовать спирта. И это помогло. Еще через четверть часа наступило неожиданное облегчение, желудок успокоился настолько, что Тайм начал сладко вздыхать, представляя себя, как он вскоре станет хозяином джипа. Так обещал Зубов, а летчик слово сдержит, потому что вранью не обучен, да и машина ему без надобности. Он улетит отсюда на своем самолете. Хоть бочек с бензином в Первомайце им никто и не думал оставлять, в багажнике джипа канистры с девяносто пятым. И топлива летчику хватит, чтобы вырваться отсюда. И, совершив посадку, дозаправить самолет где-то в пути. Хватит и еще останется.

А Таймураз на «ленд ровере» рванет через границу с Казахстаном, там, в Байнеу он двинет джип за хорошие деньги. Выручить за шикарную машину сомнительного происхождения и без документов можно две тысячи баксов. Крайняк – две с половиной. Больше не дадут. А если Тайм будет упрямиться, его живым закопают и заберут джип забесплатно. Тачки они как люди. Их уважают, если бумаги в порядке. Но даже две тысячи зеленью в этих краях – целое состояние. Тайм купит или спроворит документы и спокойно перезимует в Казахстане. А по весне видно будет, что делать дальше.

Планов много. Надо найти могилу Вакса и Богата. Выкопать тела и забрать деньги. А потом… Правда, теперь эта затея представляется сомнительной. Если могилу глубоко не замело песком, ее вскроют или уже вскрыли те солдаты или менты, что сейчас рыщут по округе в поисках беглых заключенных. И деньги уже прибрали и поделили. Офицерам – основная сумма. А прапорщикам и сержантам – мелочь на папиросы. Поэтому нечего губы раскатывать. Если могилу не нашли солдаты, найдет ли ее Тайм в следующем году, когда ветер передвинет с места на место песчаные холмы. Сомнительно.

Но в запасе есть и другие соблазнительные варианты грядущей жизни. С новыми документами и деньгами, вырученными за джип, он не пропадет. Купит кусок плодородной земли где-нибудь под Ташкентом. В этой стране владелец земли с голоду не опухнет. Правда, плодородной земли в Узбекистане – с гулькин клюв. И стоит она недешево. Но если уж купил, – ты уважаемый человек. Таймураз наймет трех работников и вместе с ними познает радость нелегкого крестьянского труда. Будет встречать в поле рассвет, честно вкалывать, хотя честных людей никто не любит. За год можно собрать до трех урожаев мака, с выгодой сбыть все выращенное перекупщикам дури. И еще он посадит немного марихуаны, всего несколько кустов. Не для продажи, для души. Тайм представил себе, как перетирает пальцами молодые соцветия, как мешает канабис с табаком. И голова закружилась от удовольствия безо всякого ширева и пырева.

Чего доброго так он и разбогатеет по-настоящему. Можно забрать к себе старика Саида Афлатуни, единственного родственника, правда, очень дальнего, который остался у Тайма. У деда бельма на обеих глазах и куча разных болезней. И еще у него на черный день заначены большие деньги. Скоро старик врежет дуба, а Тайму за его хлопоты, за уход за стариком отойдут его сбережения и полдома под Бухарой. Да, у Таймураза нет под рукой карты, где указан маршрут, как проехать к городу по имени Счастье. Но с деньгами он точно не заблудится.

Захотелось переброситься словом с Зубовым, рассказать ему о своих планах. Может быть, наступят времена, когда летчик приедет к нему в гости. И они, усевшись под навесом, станут пить зеленый чай и травить похабные анекдоты.

– Слышь, ты как к старикам относишься? – Тайм дотронулся до плеча Зубова.

– Нормально отношусь.

– А то я тут думаю одного старика, ну, вроде как родственника, приютить, – Тайм раскрыл пачку с папиросами, найденными в кармане убитого, и пустил дым. – Ну, вроде как взять его на воспитание. Это когда домом обзаведусь. Он ничего себе старик. Богатый. В свое время держал скобяную лавку. Торговал, да. Старый такой старик, даже детей своих пережил. И почти ни хрена не видит.

– А что это ты вдруг возьмешь его на воспитание? – заинтересовался Зубов. – С чего у тебя разыгрался приступ великодушия?

– Я же говорю: он богатый. Поживет немного и приберется. А старики что… Я против них ничего не имею. Им много не надо. Миску риса за день – и ту не съест. Старики, они слабые, безответные, – Тайм вздохнул, будто представил себе нелегкую стариковскую долю. – Треснешь такого мухомора кулаком по репе. И шабаш. Всех дел на копейку. И владей его имуществом.

Панова подскочила на сидении и заорала:

– Заткнись, вонючка. Чертова помойка. Если он скажет еще слово, я выйду и дальше пойду пешком.

Таймураз поджал губы и замолчал.

К высохшему озеру приехали быстрее, чем рассчитывал Зубов. Самолет стоял на том же месте, под крутым склоном холма. Ветер неожиданно стих, а солнце выбралось из-за тучи и стало припекать. Соль, покрывавшая дно озера, заблестела, как снег в горах. Оставив джип внизу, втроем поднялись на ровную площадку между двумя холмами. Возле кострища лежал хворост собранный еще Сухановым.

Зубов притащил снизу боевые трофеи, взятые в Первомайце: двадцатилитровую пластиковую канистру с чистой питьевой водой, две вязанки настоящих дров, полмешка угля. Вместе с Таймуразом они поставили палатку, развели огонь, в котелке сварили кофе и разогрели банки с консервированным бобовым супом. Панова, отказавшись от супа, перекусила галетами и выпила кружку кофе. Она сидела у костра, глядя на огонь тоскливыми темными, как осенние омуты, глазами.

– Может быть, в палатку пойдешь, поспишь? – спросил Зубов.

Он расстелил на земле военную карту. Отсюда до места в степи, названного таинственным словом Саиф, какая-то жалкая сотня километров.

– Не хочу, – ответила Панова. – Посижу тут.

– На воздухе благодать, – поддакнул Таймураз. – Солнышко светит.

Он стянул с себя солдатские башмаки, снял влажные от пота носки. Посмотрел на серо-голубое небо и улыбнулся: зеленых ракет не видно со вчерашнего вечера, значит, ветер, разгулявшийся ночью, замел отпечатки протекторов, погоня давно сбилась со следа. Таймураз, подвинулся поближе к огню, воткнул в землю две веточки, повесил на них носки, в которых еще из тюрьмы бежал. Бросив на землю пиджак, пропитанный кровью, улегся на него, зажмурился и блаженно пошевелил пальцами ног.

– Хорошо, – сказал он.

– Так хорошо, что дышать нечем, – бросила Панова. – Лучше пойду в палатку, иначе помру тут от асфиксии.

Тайм подумал, что эта русская баба его презирает, для нее он даже не человек, а лицо мусульманской национальности без определенного места жительства. И пусть себе злится, пусть с ума ходит, – ему это по барабану. Панова изнутри закрыла молнию палатки и стала терзать транзисторный приемник, пытаясь найти в эфире российскую станцию.

Зубов, отмерив пятнадцать шагов от кострища, саперной лопаткой копал яму. Скоро он все закончил, поднял снизу четыре дощатых ящика, промаркированных какими-то цифрами и надписями «вес брутто 10 килограмм» и «взрывоопасно». Он снял крышку, убедившись, что перед ним не куски хозяйственного мыла, завернутые в вощеную бумагу, а тротил фабричного производства, сложил ящики один на другой в тени склона и сказал громко, чтобы и Панова услышала:

– Я к самолету. Заправлюсь и подниму машину в воздух. Когда вернусь, точно не скажу. Может быть, через пару часов. А, может, только утром. Это как повезет. Не скучайте.

И, не дожидаясь ответа, стал спускаться вниз.

Панова выключила музыку и, закрыв глаза, растянулась на спальнике. Надо бы уснуть, потому что ночью она даже не задремала. Но сон не шел. Долетал звук двигателя самолета. Он медленно удалялся и вскоре совсем исчез. Стало слышно, как потрескивают веточки в костре и похрапывает разомлевший на солнце Таймураз.

Она снова закрыла глаза и увидела перед собой лицо человека, которого пристрелила вчерашней ночью. Чернявый мужик в куртке с накладными карманами лежал на земле, разбросав руки по сторонам. Кровь на лице быстро засохла, а в открытый рот ветер надул песка. Зубов сказал: «Не смотри». Посветил фонариком и выключил его. А потом взял Панову за руку, отвел в какой-то темный двор, где разложил костер. «Нас тут ждали, чтобы убить, – сказал он. – И это у них получилось. Почти получилось». Пановой хотелось заплакать, но слез не было. Сердце стучало как отбойный молоток, а ноги дрожали так, что она не могла стоять. Зубов сунул ей в руку кружку с разведенным спиртом и сказал, чтобы она выпила. А потом сам хлебнул, стянул с себя рубаху и позвал Таймураза.

Они долго покопались в аптечке, нашли антисептик, лейкопластырь и бинт. Тайм вытащил из лацкана пиджака иголку, а Зубов дал нитки. Он глотнул еще спирта, лег у огня, чтобы Тайм хорошо видел его рану на боку. А этот новоявленный фельдшер все повторял, что лучше его никто человека не заштопает, он по хирургической части первый человек в округе, запросто сможет вырвать зуб и даже удалить грыжу. Нахваставшись вдоволь, Тайм промыл спиртом свои грязные лапы и взялся за иголку. Зубов закричал один раз, когда Тайм, закончив штопку, плеснул на свежий шов разведенного спирта.

А потом Зубов бледный, как покойник, грел руки у огня и рассказывал Пановой и Тайму свою историю. Про дочь, про жену. Когда кремировали дочь Зубова, стоял весенний день, но почему-то шел дождь. Жена Зубова не могла идти без посторонней помощи, ей становилось плохо, она висла на руках мужчин. Последний раз она лишилась чувств в крематории, когда гроб с телом стал опускаться вниз. Ее не успели подхватить на руки, и она упала на мраморные плиты пола…

Зубов отчетливо помнил, как после трагической гибели Гали он, тогда летчик, обслуживающий международные линии, проходил внеплановое медицинское обследование. Начальник авиаотряда Котов вызвал его на следующий же день в кабинет и сказал, что с результатами обследования он уже познакомился. В бумагах написано, что к полетам Зубов годен, с такими данными можно в хоть космос отправлять. Но до полетов его все равно не допустят. «Я не имею права доверить лайнер и жизни двухсот пассажиров человеку, который… У которого… Короче, смерть дочери – ужасная трагедия. Человек в твоем состоянии летать не должен и не будет. Можешь подать на меня в суд, но ты проиграешь».

Зубов погорячился, о чем потом сто раз пожалел. Приложил начальника кулаком, сломал ему нос и вообще здорово попортил физиономию. Но вся эта мышиная возня уже не имела значения. Путь в большую авиацию оказался закрыт, и в какой бы высокий кабинет Зубов не стучался, везде его заворачивали. С удивлением и страхом он обнаружил, что они с женой почти ничего не отложили на черный день. Как-то вечером Зубов долго сидел за столом, расписывая на листочках все выплаты, полученные на службе за последние три года. Денег много, может, по сегодняшним меркам это не астрономия, но все же… На другом листке он отметил все значительные покупки. Сервант в квартиру, дачная мебель, плата за учебу дочери, за ее лечение… Нет, концы с концами близко не сходились. А долгов уже порядочно набралось.

Расследование смерти дочери зашло в тупик: менты не нашли криминала в гибели Гали, сначала выпустили задержанных, а потом и дело прикрыли. Зубов начал с того, что продал дачу. Он долго мотался по частным детективным агентствам. Вскоре понял, что правду в Москве найти гораздо труднее, чем бумажник, под завязку набитый валютой. Потратив уйму денег и времени, он узнал имена тех людей, что оказались в номере гостиницы в тот роковой день, и обстоятельства гибели дочери. Но это была только первая самая легкая часть долгого пути.

И тут случай свел Зубова с неким Олейником, бизнесменом, у которого к Фараду Батырову были свои счеты. Через него удалось узнать, что Батыров и Юрий Родимин живут в Ташкенте по известному адресу, зарабатывают большие деньги, организуя поставки героина из Афганистана в центральную Россию. Но подступиться к ним нет ни малейшей возможности. Вокруг полно продажных ментов, платных осведомителей и мордоворотов из охраны. В окружении Батырова у Олейника есть свой человек, он даст знать, когда его босс выберется из свой норы. Для охоты на Батырова нужен легкий самолет, взрывчатка и люди, умеющие обращаться с оружием. Олейник все организовал. Но ждать пришлось долго, очень долго. Но и тут помог случай: на южной границе Узбекистана начались народные волнения, что-то вроде мятежа. Испуганный Батыров поспешил смыться из своей охраняемой резиденции…

Застежку молнии дернули снаружи, в палатку просунулась голова Таймураза.

– Я там совсем задубел от холода, потому что ветер переменился, – Тайм шмыгнул носом. – Можно я тут…

– Пошел к черту. Скажи спасибо, что жив до сих пор. Чтобы ты знал: у меня под спальником ствол. Еще раз сунешься и заработаешь дырку между глаз. Теперь мне человека замочить, а тем более такую мразь как ты, – что высморкаться.

– Тогда хоть одеяло дай, – жалобно проблеял Тайм.

– Иди в машину. Там грейся, хрен собачий.

– Ключей нету.

Панова выкинула наружу спальник и застегнула молнию.