Глава 21
Алексей Алексеевич Романенко лежал в большой комнате на неровных досках пола. Он наблюдал, как кровавое пятно медленно расплывается вокруг его головы, и слышал бесконечные телефонные звонки. А на кровати сидела и плакала, прижимая ладони к лицу, жена Зоя.
Сначала Романенко было больно, потом он несколько раз терял сознание, но быстро приходил в себя. Он видел, как жену бросили на кровать и стали хлестать по спине собачьим ошейником. А дальше снова кровавый туман. Сейчас он видел, как какой-то мужик поднял полено из тех, что были свалены у печки, подошел к Зое, размахнувшись, ударил ее по шее. Полено отскочило куда-то в темноту, женщина закричала.
– Не бейте ее, – прошептал Романенко. – Прошу вас, ради бога… Она больной человек.
– Зато ты, гляжу, здоровый, – сказал Вадим Гурский. – Говори громче, тварь. Или тебе зубы жмут?
– Чего? – с усилием переспросил Романенко.
– Я говорю: зубов во рту у тебя много, вот они и жмут. Ну, это дело поправимое…
Гурский сидел на стуле задом наперед, положив предплечья на спинку, и дымил сигаретой. Когда казалось, что табак горчит, сплевывал на пол. Вытянув ногу, он пнул старика в лицо подметкой башмака, норовя попасть по передним зубам. Толик Тузенко стоял возле кровати. Он хотел приложить старуху кулаком, но передумал, решив, что с этой сволочью надо поделикатнее, а то еще откинет лыжи. А с него спросят. Он накрутил волосы старухи на пятерню и стал давить ей на затылок ладонью, пока та не закричала в голос. Другой рукой хлестнул по спине обрывком телефонного провода. Старуха снова закричала, повалившись на бок, перепачкала кровью подушку. И стала дышать тяжело и часто.
* * *
Стас увеличил скорость до ста десяти километров. Машина мчалась по ровному шоссе в темноту. Огоньки фар, отраженные зеркалом, не исчезали и не становились ближе. Водитель идущей сзади машины тоже прибавил скорость, но сохранил ту же дистанцию, метров триста с гаком. Стас сбросил газ, нажал на тормоз и, съехав на обочину, остановился.
Он увидел, что задняя машина – кажется, внедорожник – тоже притормаживает. Вот она остановилась, через мгновение тачка пропала из вида. Это водитель выключил фары и габаритные огни. Наступила тишина, только в степи стрекотали цикады, и ветер гонял по асфальту отломившиеся от корней клубки спутанной травы.
– Ну, что? – спросил Стас. – И сейчас скажешь, что едут не за нами?
– И сейчас скажу, – ответила Алла. – Какой-то придурок просто развлекается от нечего делать. Но нам-то зачем шутки шутить? Поехали.
– Дай телефон. – Стас взял трубку, по памяти набрал новый номер Радченко. И, услышав его голос, обрадовался. – Привет, ты уже едешь?
– Все еще на станции торчу. Поезд подали с опозданием почти на час. Когда все расселись по местам, выяснилось, что у них локомотив неисправен. Сейчас его меняют. Я успел перекусить в буфете. Теперь гуляю по перрону. И мучаюсь изжогой.
Стас коротко обрисовал ситуацию и добавил:
– Может быть, это лишь пустые страхи, но… Я сердцем чувствую: что-то идет не так.
– Где вы сейчас?
– Примерно в пятидесяти километрах от города. Справа по шоссе – кусты и приметный издали, покосившийся телеграфный столб с подпоркой. На столбе выцветшей краской написан номер – пятьдесят один. Сейчас я сверну с дороги налево. Следы протекторов на такой почве видны сутки. Ну, если нет очень сильного ветра. Это я так сказал, на всякий случай. Ты нас в степи не ищи, езжай с богом. А я довезу Аллу до места.
– Обязательно довези, – сказал Радченко. – Чего бы это ни стоило, довези. Обещаешь?
– Само собой, – кивнул Стас. – Ну, все. Теперь пока. Нет времени на разговоры.
Он дал отбой, нажал на акселератор и, вывернув руль, съехал с дороги и погнал машину в степь. Едва Стас тронулся, сзади вспыхнули фары дальнего света. Задняя машина, ускоряя бег, покатилась по шоссе.
– Мы уйдем? – спросила Алла изменившимся глухим голосом.
– Уйдем, если ты умеешь быстро бегать.
«Жигули» трясло и бросало из стороны в сторону. Езда по гладкой с виду степи оказалась сплошным наказанием. Временами попадались только мелкие кочки, затем грунт становился ровнее, а дальше начинался мягкий песок и пологий склон холма. «Жигули» забирались наверх с трудом, выплевывая из-под колес песок и камушки, достигали вершины и, перевалив через нее, катились вниз. И начинали прыгать по новым ухабам, круче прежних. Приходилось сбавлять ход, но тут следовал новый подъем, и Стас прибавлял газу, чтобы не застрять.
В зеркальце показывались и гасли огни машины, что ехала следом. Расстояние сократилось примерно до двухсот метров. Стало видно, что это довольно большой черный внедорожник, который взлетает на холмы легко, будто едет по ровному полю. С таким тягаться трудно. Стас рассчитывал выехать на относительно ровный участок, где можно будет выключить фонари и габаритные огни, разогнаться, попетлять в темноте. И, получив хотя бы небольшое преимущество во времени, затеряться в ночи. И в конце концов оторваться от погони.
Но ровного участка не попадалось, а гонять тачку впотьмах по холмам, пусть и невысоким, – это почти самоубийство. Легкая машина ни разу не забуксовала, заехав на песок. Она карабкалась вверх и не глохла. И то неплохо. Но долго так продолжаться не будет. Стас подумал, что им не уйти. Надо приготовиться к тому, что события будут развиваться по наихудшему сценарию.
– Сейчас начало подъема, затем будет спуск вниз, – торопливо заговорил он, от волнения срываясь на крик. – На этом участке они нас не увидят. Потому что мы спрятаны за вершиной холма. Я тормозну. Ты прыгай. И что есть сил беги направо. Я тебя догоню. Если потеряемся, встреча будет на старом кладбище. По карте это десять километров строго на восток.
– А если я не найду кладбище?
– Найдешь. За последние сто лет оно никуда не переезжало.
– Без тебя я не побегу.
– Дура, тогда мы вдвоем сдохнем в этой пустыне. Беги.
– Ты обещаешь, что догонишь? Обещаешь…
– Давай же! – заорал Стас.
Периферическим зрением он увидел, как распахнулась дверца. И захлопнулась. Правое сиденье оказалось пустым.
* * *
Тузенко вытер ладонью липкий пот. В этом чертовом доме духота и жара, как в бане. Он отступил от кровати назад, потому что старуха снова потеряла сознание. И подумал, что эта стерва только с виду вся больная и слабая, а на самом деле – жилистая и живучая, как змея.
– Вообще-то у меня первой любви вообще не было. – Толик подошел к ведру с водой, зачерпнул кружку и напился. Вода была ржавая, горько-соленая. – Сразу вторая любовь. Высокая такая девка, носатая. Дианой звали. Возомнила, что я очень богатый. Я подарил ей позолоченные часы и пылесос. У нее пылесоса не было. А она мне отдала свое сердце.
– Ты дешево отделался, – сказал Гурский.
– Наоборот, это неравноценный обмен. Пылесос денег стоит, а сердце Дианы задаром никому не нужно было. Кстати, есть такая примета, вроде как народная мудрость: если сигарета гаснет, значит, жена изменяет.
– Я и смотрю, у тебя все время сигарета гаснет.
Толик еще о чем-то спросил, но Гурский не слушал. Он представлял, как, вернувшись в Москву, отправится в Центральные бани, смоет дорожную грязь, а затем растянется на массажном столе. Там еще девчоночка новая, совсем свежая работает. Выходит к ВИП-клиентам в коротком прозрачном халатике. Руки у нее такие быстрые, нежные… И ротик как карамелька.
А потом… Надо не забыть отправить перевод матери в небольшой город Котлас. Прошлый раз он посылал деньги две недели назад и еще позвонил, напомнил, чтобы мать ни в чем себе не отказывала, покупала что хочет. Но она хитрила, пересылала деньги старшему сыну и дочери, оставляя себе сущие копейки. Гурский, сколько себя помнил, сам помогал старшему брату, который давно и безнадежно запутался в неудачах, в женщинах. А с бабами ему никогда не везло. Помогал Гурский и младшей сестре, растившей без мужа двух детей.
– Старик, упрямство до добра не доводит.
Гурский покосился на ножовку для распиловки железа и молоток, лежавший на обеденном столе. Это был тяжелый молоток, тронутый ржавчиной, с рукояткой, обмотанной изоляционной лентой. Одним ударом можно сломать бедренную кость или раздолбать палец в кровавую лепешку.
– Ты, старик, все расскажешь. Но когда у тебя развяжется язык, мы зайдем слишком далеко. Понимаешь? Так далеко, что ни тебя, ни старуху я уже не смогу оставить в живых. Но и этого мало. Алла будет умирать на твоих глазах. Трудно умирать. И ты все досмотришь до конца. Конечно, если сердце выдержит глядеть на такое. Ну как, поговорим?
– Где Алла?
– Ее привезут. Скоро.
– Тогда подожду, – сказал старик. – Когда привезут.
Гурский поднялся, прикурил сигарету и подумал, что не стоит волноваться, все идет как надо. Два-три часа назад, наблюдая за домом Романенко с другой стороны оврага, он и его люди не пропустили ни одну мелочь. Видели, как со спортивной сумкой за ворота вышел Радченко. Буквально через минуту по улице проехал рейсовый автобус, идущий к станции. В этом паршивом городишке у всех автобусов только два маршрута: от станции и обратно. Юрист никуда не денется, пусть катится. Гурский свяжется с кем надо, и Радченко достанут на подъезде к Москве. Отберут документы и вышвырнут из поезда. Башкой вниз.
С Аллой тоже все ясно: ее хотят спрятать где-нибудь в глухом месте, подальше от людских глаз. Может быть, в пустынном селении по эту сторону границы. Или в Казахстане – этот вариант еще лучше. Окажись Гурский в положении зверя, на которого ведут смертельную охоту, он сам поступил бы подобным образом. Через час, когда со двора старика выехали «Жигули», следом за ними помчался внедорожник «Ниссан». Паша Пулемет и Эльдар Камов получили простую инструкцию: действовать очень осторожно. Хорошо бы взять Аллу и сопровождающего ее мужика живыми и невредимыми.
Женщина громко закричала. Гурский прикурил сигарету, плюнул на пол.
– У тебя, старик, нет сердца. На том месте, где должно биться сердце, кусок камня. Посмотри, как жена мучается.
Романенко до боли сжал челюсти, сомкнул веки и так замер. Поднявшись на ноги, Гурский взял со стола молоток.
* * *
Первые несколько часов, проведенные в тюрьме Главного управления внутренних дел Москвы, показались Солоду вечностью. Его одиночная камера, насквозь провонявшая хлоркой, находилась в подвальном этаже. Окошко под потолком оказалось таким маленьким и мутным, что дневной свет внутрь почти не проникал. Над дверью весь день и всю ночь горела яркая лампочка в металлической сетке. Вдоль правой стены узкая койка, на которой в дневное время лежать и сидеть не полагалось. Поэтому Солод томился, усевшись на привинченном к полу табурете за крошечным столиком. Он мусолил страницы книги, что привез из дома. Это был роман, написанный живым выразительным языком, местами смешной, местами грустный. Но теперь смешные эпизоды виделись Солоду в темном свете, а грустные сцены казались беспросветно глупыми, надуманными. Чтение вызывало приступы раздражения.
Солод откладывал книгу и принимался ходить по камере взад-вперед. Всего пять шагов от двери до стола и обратно. Измученный этими телодвижениями, он снова падал на табуретку и листал книгу. Из коридора доносились шаги – это через глазок в железной двери за задержанным внимательно наблюдает тюремный контролер.
Солод немного оживился, когда ближе к вечеру его вызвали на первый допрос. В следственном кабинете он увидел Девяткина и своего адвоката. Девяткин заявил, что завтра Солоду будет предъявлено обвинение в организации похищения и убийстве при отягчающих обстоятельствах гражданки Веры Панич двадцати пяти лет, жительницы поселка Дачное.
– Если у вас есть вопросы или заявления, можете сделать их сейчас, – сказал Девяткин.
Солод проворчал, что отказывается давать показания и не станет отвечать на вопросы. Затем сложил руки на груди и угрюмо замолчал. Адвокат механически кивал головой и что-то черкал в блокноте. Девяткин вызвал конвой и приказал отвести задержанного в камеру.
Вернувшись, Солод снова стал мусолить книжку, но на этот раз с интересом. Во время несостоявшегося допроса адвокат несколько раз подмигнул ему. Значит, все в порядке. Надолго в этой клетке Солод не задержится.
До вечера, когда дали отбой и погасили свет, он просидел на табуретке, вспоминая одну историю.
Стояла ранняя весна, моросил дождь вперемежку со снегом, лужи покрывал ломкий лед. Над старым одноэтажным зданием на задворках усадьбы, где он принимал посетителей, поднималось серое облако печного дыма. Хозяин расположился на низком лежаке; он шуршал газетами, отрываясь от чтения, слушал, как в окно барабанят тяжелые капли, а под полом скребутся голодные мыши.
Это был понедельник, неприемный день, поэтому в соседней комнате не сидели ни секретарь, ни люди, которым назначена аудиенция. Скромно одетая женщина внесла поднос с пирогами, орехами, халвой и большим фарфоровым чайником, расписанным цветами и вязью арабских слов. Поставила поднос на низкий столик возле топчана и удалилась неслышными шагами.
Дверь не успела закрыться, как зазвенел звонок переговорного устройства, и начальник службы безопасности Вадим Гурский сказал, что все готово, человек дожидается в служебном помещении.
– Давай его сюда, – ответил Солод.
Через минуту вторая дверь, ведущая в комнату охраны, открылась. Порог переступил долговязый мужчина в очках. Вытянутое лицо, вьющиеся каштановые волосы, усики. На длинном носу очки в пластиковой оправе с треснувшим стеклом. Одет в костюм, какие давным-давно вышли из моды, свежую белую рубашку и однотонный галстук. В руках зачехленная гитара. Выглядит как учитель музыки из младших классов и волнуется, словно сейчас ему предстоит провести первый в жизни урок, решил Солод. В целом картина благостная. Пожалуй, мужчина больше похож на пуделя, чем на учителя. На ласкового домашнего пуделя, исхудавшего и запущенного. Вид портил распухший нос, ссадина на скуле и синяк под левым глазом.
Сопровождал мужчину Вадим Гурский. Начальник службы безопасности остановился у окна и скрестил руки на груди. Он кивнул мужчине на стул, стоявший у противоположной от кушетки стены – мол, садись и не мозоль глаза. Человек робко устроился на стуле, прислонив гитару к стене, наклонил вперед корпус. Словно собирался сказать, что очутился здесь не по своей воле. Утром его, полусонного, вытащили из кровати незнакомые люди. Ни слова не говоря, набили морду. И дали пять минут, чтобы привести себя в порядок и выбрать лучшие из тряпок, что болтались в шкафу. Мужчина шмыгнул носом и ничего не сказал.
Солод продолжал лежать, не меняя позы, только движением руки смахнул на пол ворох мятых газет. И, распахнув халат, поскреб ногтями волосатый живот.
– Значит, это ты и есть Максим Карлов? – дружелюбно спросил он. На этот раз Солод разговаривал достаточно громко, чтобы собеседник не пропустил ни единого слова. – Кто я, знаешь?
– Знаю. – Максим потрогал ссадину на скуле и косо глянул на Гурского.
– Хорошо, что ты нашел время заглянуть, – кивнул Солод. – Я много чего о тебе слышал. Ну, что ты песни пишешь. Романтик в душе – ты сам так себя называешь. Еще на гитаре играешь… Да, да… И люди ходят тебя послушать, платят за это деньги. Значит, хорошо поешь. Да… Еще ты с концертами ездил по России. Словом, молодец. Поправь, если я что напутал.
– Нет, нет… Все так.
– Я сам когда-то мечтал гитару освоить, – вздохнул Солод. – Но оказался слишком ленивым для музыки. И живот большой, гитара на коленях не помещалась. Падала все время. Да… На пол падала.
– Если нужно несколько уроков игры на инструменте, я готов…
– Я уже стар, чтобы учиться этому, – помотал головой Солод. – Не разделяю общего мнения, что лучше поздно, чем никогда. Я бы по-своему сказал: лучше – никогда, чем поздно. Ну, а теперь сбацай чего-нибудь. На твой вкус.
Певец вопросительно глянул на Гурского. Тот молча кивнул головой: сказано петь, значит, пой, а не выдрючивайся. Карлов быстро расчехлил гитару, пристроил ее на правом колене. И, перебирая струны, запел:
– Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары…
Голос певца звенел от волнения, а плохо настроенная гитара фальшивила. Солод неподвижно растянулся на лежаке, закатив глаза, вдохновенно чесал живот. Когда песня закончилась, щелкнул пальцами, мол, давай дальше. Сам спустил голые ноги на пол, налил чашку чая, с аппетитом съел пару пирогов и освободил от бумажки шоколадную конфету. Он одобрительно кивнул головой, когда песня кончилась.
– Хорошо, душевно, – сказал он. – С песнями у тебя нет проблем. А с картами… Дурак ты. Лучше бы не садился, если не умеешь. А если сел, помни, что карточные долги – священны. Короче, я тебе помог. Выкупил всю твою задолженность до последней копейки. Теперь никакие кавказцы на тебя больше не наедут. И голову не отрежут, как обещали.
Карлов прижал руки к впалой груди и всхлипнул, готовый пустить слезу.
– Этого не надо, не люблю. – Солод брезгливо поморщился, показал рукой на чайный столик. – Ты угощайся. Бери, чего нравится.
Певец сглотнул слюну. Во рту со вчерашнего дня не было маковой росинки, а в глотке пересохло, словно в пустыне жарким днем. Он перевел вопросительный взгляд на Гурского, неподвижно стоявшего возле окна. Тот отрицательно помотал головой.
– Спасибо, я сыт, – ответил Карлов. – Большое спасибо.
Откуда-то из-под халата Солод извлек несколько цветных фотографий и вытянул руку, дожидаясь, когда певец возьмет снимки и рассмотрит их. Карлов быстро перебрал фотографии и, не зная, что делать дальше, вопросительно посмотрел на Гурского. Тот не сделал никакой подсказки. Солод дожевывал пирог с квашеной капустой. Вытерев губы рукавом халата, спросил:
– Нравится баба?
– Интересная женщина, – робко ответил Карлов, догадавшись, что именно этого ответа от него ждут. – Даже очень.
– Хочешь ее трахнуть?
– Но я… А кто она такая?
– Моя жена всего-навсего.
Карлов побледнел от страха. Солод взял новый пирог, разломил его, посмотрел, что за начинка внутри, и отложил в сторону. Взял другой пирог, тоже разломил и стал жевать.
– Ну, чего молчишь? Потрахаешь ее немного. Поиграешь в любовь. Ты ведь учился в театральной студии, знаешь, как это делается. Ахи, охи, при луне вздохи… Стихи ей почитаешь, на гитаре потренькаешь. И она уже твоя. Сама природа тебе помогает. На дворе весна, время любви и всего такого прочего. Короче, устроим тебе с ней случайную встречу на одном из твоих квартирных концертов. А дальше уж ты сам. Своими силами овладеешь… Да… Овладеешь ситуацией.
– Почему именно я? И как же…
Солод не дал певцу закончить вопрос.
– Такие ребята – ну, вроде тебя – нравятся моей жене, – сказал он. – Ей это все по кайфу: гитара, романтика… Сам слышал, как она крутила твои записи. Все никак не вырастет, не превратится во взрослого человека. А твои долги я обнулю, об этом больше не думай. В дальнейшем дадим тебе несколько поручений, не очень сложных.
– Спасибо! Уж и не знаю, как благодарить.
– Но предупреждаю: надумаешь динамо крутить… Будешь подыхать очень тяжело и, главное, долго. Пять дней, неделю… Не стану описывать все то, что тебе придется перетерпеть. Потому что даже меня от этого тошнит. Вадим Вадимович, – он кивнул на Гурского, – поставит задачу более конкретно, все объяснит. Ответит на вопросы. Ты не стесняйся, спрашивай. И усы свои дурацкие сбрей. Алла не любит, когда усы.
– Я все понял, – шмыгнул носом Карлов. – Я вообще понятливый.
– В таком случае больше не задерживаю.
Солод подобрал с пола еще не читанную газету и снова развалился на топчане.
