Климов высунул голову из кабины.

Он видел, как Ашкенази открыл заднюю дверцу, вывалился в овраг, перевернулся со спины на живот. Поднялся и припустил к лесопосадкам. Климов выхватил из сумки обрез, открыл дверцу, с подножки сиганул на обочину. Он бросился наперерез Ашкенази.

Ашкенази бежал так быстро, как только позволяли силы. Он ждал выстрела, но никто не стрелял. Он промчался метров пятнадцать, оступился на корне дерева, вылезшим из земли. Упал, вскочил и снова споткнулся. До густых зарослей орешника оставалось всего ничего. А за кустами сосны, там можно затеряться, спрятаться.

– Стоять, скотина, – крикнул Климов.

От Ашкенази его отделяли какие-то двадцать метров. Ашкенази прибавил хода. Теперь он бежал, подпрыгивая, высоко поднимая ноги, чтобы снова не оступиться и не загреметь на землю. Климов резко остановился.

– Стой, – заорал он.

Поднял обрез, совместив целик с мушкой, не раздумывая, выстрелил из одного ствола. Заряд картечи достал Ашкенази, когда спасение было уже близко, буквально в нескольких шагах.

Картечь пробили внешнюю часть левого бедра, порвала икроножную мышцу. Ашкенази по инерции выбросил вперед простреленную ногу, приземлился на нее, взвыл от боли и пропахал носом землю. Климов рванулся вперед, вспомнив, что в спешке забыл в кабине патроны к обрезу. В патроннике остался один единственный заряд.

Ашкенази лежал на спине, запустив руку во внутренний карман пиджака. Бумажник, какие-то мелочи… Пистолета не было на месте, ни в левом, ни в правом кармане. Видимо, оружие выпало в овраге, или тот момент, когда он грохнулся на землю, зацепившись за корень.

Климов подбежал к Тамазу, встал над ним, заслонив солнце. Ашкенази смотрел на Климова снизу вверх, облизал языком черные потрескавшиеся губы.

– Сука ты, – процедил Ашкенази.

– Смени подштанники, придурок, – усмехнулся Климов. – Я вернулся из ада. Вернулся, чтобы ты сдох.

– Зря мы тебя тогда в «России» не замочили, – выдавил из себя Тамаз. – Честно сказать, я был за то, чтобы тебя грохнуть. Это идея Островского, загнать тебя на зону. Неудачная идея.

Со стороны Ашкенази выглядел страшно. Светлый костюм заляпан бурыми пятнами крови, продран на локтях и на груди, галстук на спине, лицо черное от копоти, поцарапанное, искаженное гримасой животного страха. На раздробленной картечью ноге висят мясные ошметки. На шее в такт ударам сердца быстро пульсирует голубая жилка.

– Почему? – спросил Климов. – Где я перешел вам дорогу?

– Ты сам все знаешь, кретин. Ты не давал нам заниматься бизнесом. Не давал зарабатывать деньги. Строил из себя чистоплюя, мать твою. Дерьмо собачье.

Ашкенази отвернул голову в сторону, открыл рот. Кажется, он хотел ещё что-то сказать. Возможно, попросить о пощаде или послать проклятье в адрес своего врага. Не важно. Времени на болтовню давно не осталось.

Климов поднял ногу, поставил подметку ботинка на щеку Ашкенази. Нажал ногой на лицо и услышал, как затрещала сломанная каблуком нижняя челюсть. Тамаз вскрикнул. Климов приставил ствол обреза к его уху, убрал ногу и выстрелил.

Он хотел бросить обрез, но передумал, повернулся и побежал к дороге.

Цыганков был в сознании он лежал на боку между «Жигулями» и дорожной обочиной. Он подогнул ноги к животу и тихо стонал. Урманцев приподняв его за плечи, перевернул на спину. Густая кровь, пролитая в дорожную пыль, потеряла свой цвет, сделалась темно серой и густой, стала похожа на разлитую ртуть.

Климов присел на корточки, нагнулся, рассматривая сквозную рану в боку. Цыганков зашевелился, провел ладонью по лицу.

– Я ни хрена не вижу, – прошептал он. – Что, у меня глаза лопнули? Почему я не вижу?

Климов наклонился ниже.

– Это пройдет, – сказал он.

– А что у меня с ногами?

– Все нормально, – ответил Климов. – Тебя заштопает доктор. Будешь, как новенький. Через неделю я выправлю тебе отличную ксиву. Ты полечишься в санатории. Прямо на берегу моря.

– Я один раз был у моря. Меня там взяли. Слышь, командир, меня там взяли. Туда я больше не поеду.

– Хорошо, – кивнул Климов. – Как хочешь.

Изо рта Цыганкова сочилась розовая пена, слова выходили с трудом, с глубоким нутряным глубоким свистом.

– Слышь, Клим, только к морю меня не вези.

Климов потрепал Цыганкова по щеке.

– Молчи. У нас слишком мало времени. Позже поговорим.

Климов подхватил Цыганкова под плечи и потащил к машине.

– Подними его ноги, – крикнул он Урманцеву.

– Отставь его, – ответил Урманцев. – Он готов.

Климов отпустил плечи Цыганкова. Нагнулся, поднял веки. В небо смотрели стеклянные глаза. Климов дотронулся кончиками пальцев до шеи, пульса не было. Урманцев забрался в «»Жигули» на водительское место, завел двигатель.

– Садись в машину, – крикнул он. – Надо уходить.

Климов захлопнул крышку багажника, упал на заднее сиденье. Машина медленно тронулась с места, осторожно объехала «восьмерку», проехалась колесами по телу убитого охранника. Урманцев прибавил газу.

Через минуту они выскочили на проселочную дорогу, заметая следы, повернули не к Москве, а в сторону Истры. Когда добрались до очередной дорожной развилки, навстречу попалась милицейская машина с включенными маячками. За ней пронеслась другая. Видимо, охранники дач, слышали выстрелы, но, не рискнув соваться на опасное место, просто вызвали ментов по телефону.

– Фу, неужели мы вырвались? – спросил Урманцев то ли Климова, то ли самого себя. – Ну, и дела.

Егор Островский узнал о гибели Ашкенази через полтора часа после случившегося.

В этот день он засиделся в рабочем кабинете допоздна, там-то его и застал звонок Касымова, помощника покойного Ашкенази. Голос доносился издалека, так что пришлось переспрашивать. Касымов рассказывал о происшедшем долго и сбивчиво, перескакивал с пятое на десятое, щедро сдабривая рассказ площадной бранью, ставя самые неожиданные ударения в простых русских словах. Однако смысл рассказа можно было схватить.

На пустой проселочной дороге, ведущей к дачному поселку, Ашкенази ожидала засада. Тамаза не защитили ни охранники, ни бронированная машина. В перестрелке погибли три телохранителя и один из убийц. Как можно предположить, Ашкенази, выбравшись из машины, искал спасения в лесу. Но бандиты настигли его и зверски убили. Зарядом картечи бедняге снесло полголовы.

– Картечью, ты не ошибаешься? – крикнул в трубку Островский.

– Картечью, именно картечью, ядрена мать, – подтвердил Касымов. – Из ружья Тамаза добивали. В голову…

Островский поблагодарил Касымова за ценную информацию, стал наматывать по кабинету круги, словно пойманный паук по дну стеклянной банки. Островский разволновался ни на шутку. Только вчера состоялись похороны адвоката Финкеля. Суеверный Островский нашел убедительный предлог, чтобы не присутствовать на тягостной церемонии прощания. Послал венок с красной лентой.

В случайность гибели адвоката пусть с трудом, но верилось. Судя по словам свидетелей, которых удалось отыскать, у Финкеля на улице вырвали барсетку с документами. Когда адвокат и его охранник устремились в погоню, их заманили в заброшенный дом и там перестреляли. История странная, дикая, что и говорить. Но её обстоятельства поддаются осмыслению и объяснению. В конце концов, чего в жизни не бывает.

А вот гибель Ашкенази – это уже типичное заказное убийство. Тщательно спланированная расправа.

И в том и в другом случае роковые выстрелы были сделаны из ружья картечью. Такие совпадения случайными не бывают. Даже не разум, само сердце подсказывало Островскому имя убийцы. Но в эту минуту он ещё не был готов поверить даже собственному сердцу.

Время позднее, но сейчас не до церемоний, не до приличий. Полистав телефонную книжку, Островский нашел номер домашнего телефона знакомого чиновника и министерства юстиции. Трубку снял хозяин. Извинившись за беспокойство и за свою странную просьбу, Островский изложил суть дела.

Нужно узнать, желательно прямо сейчас, отбывает ли срок в колонии строгого режима в республике Коми некий Климов Дмитрий Юрьевич, осужденный московским городским судом и так далее. Если чиновник и удивился, то виду не подал. Пообещал перезвонить через полчаса и сообщить все, что удастся узнать. В ожидании звонка Островский бродил по кабинету, обдумывая свою необычную версию, взвешивая все «за» и «против». И, в конце концов, решил, что гадать на кофейной гуще дело не самое благодарное, когда на кону собственная жизнь.

Знакомый мент позвонил через двадцать минут.

Его сообщение напугало Островского, как неожиданный выстрел у самого уха. Оказывается, Климов в компании четырех бандитов около месяца назад совершил побег из мест лишения свободы. Двух беглецов поймали. На поиски оставшихся на свободе Климова и ещё двух бандитов были брошены лучшие силы. Однако беглецов так и не нашли. У местного начальства есть твердое убеждение, что зэки утонули в растаявшем болоте.

– Почему именно в болоте? – спросил Островский.

– Там вокруг зоны одни болота, на многие километры непроходимые топи, – поясни мент. – Выбраться оттуда – один шанс на миллион.

Островский понял, что сбылись самые худшие опасения. Сработал именно тот шанс, который на миллион.

Он поблагодарил знакомого за информацию, снова уткнулся в записную книжку. Набрал номер официанта Эдика Балагуева. Домашний телефон отвечал бесконечными длинными гудками. Телефона ночного клуба «Богомол» в записной книжке не оказалось. Тогда Островский узнал номер по платному справочному.

Он дозвонился с первого раза, попросил администратора пригласить к телефону Эдика Балагуева. Ответом было долгое молчание, чье-то перешептывание на другом конце провода. Наконец, администратор ответил, что Эдик трагически погиб несколько дней назад. Общий ответ.

– Его застрелили из ружья, картечью? – уточнил Островский.

– Откуда вы знаете? – насторожился администратор.

– Деточка, я ведь в милиции работаю, а не в богадельне, – ответил Островский. – Всего наилучшего. Береги себя.

Островский положил ноги на стол, закрыл глаза.

Надо было раньше чесаться: наводить справки, интересоваться судьбой Климова. Глядишь, Ашкенази остался бы жить. И Финкель тоже. Впрочем, о собственной жизни не поздно позаботиться и сейчас. Островский набрал номер домашнего телефона. Жена ещё не спала.

– Что случилось, Егор? – голос Вероники звучал тревожно.

– Так, одна небольшая неприятность, – усмехнулся Островский. – Пару часов назад отстрелили голову Тамазу. Один маньяк сбежал из психушки тюремного типа и теперь устроил на нас охоту

Островский не стал тратить драгоценное время на сомнительные остроты. Жену надо было напугать, чтобы поверила в реальность угрозы, а не думала, что у мужа развивается паранойя. В ярких деталях он описал страшную гибель Финкеля и Ашкенази, сказал, что теперь очередь дошла и до самого Островского. Не исключено, и до его близких.

Короче, немедленно, прямо сейчас, он высылает на квартиру вооруженных до зубов парней, которые неотлучно, день и ночь, станут охранять покой жены и сына. Ни Вероника, ни Сергей не должны шага ступать за порог. Отменить все встречи, походы в магазины и увеселительные мероприятия.

Островский и сам отменит все, что запланировал на ближайшее время. Он будет держать оборону, пока убийцу не обезвредят. Сегодня он останется ночевать в своем рабочем кабинете, отсюда легче управлять людьми и контролировать ситуацию.

– Егор, ты не шутишь? – голос жены дрожал. – Это не очень удачная…

Если Островский хотел её напугать, то попал в яблочко.

– Дорогая, такими вещами не шутят.

Островский вызвал к себе Виктора Черных, руководителя охраны. Коротко обрисовал картину: за Островским начал охоту опасный психопат, возможно, у него есть сообщники. Жертвами психа уже стали два близких друга Островского. Возможны любые неожиданности.

Островский велел собрать пять-шесть надежных хлопцев, выдать им автоматическое оружие и отправить на его квартиру. Сам Черных домой не уходит, теперь его рабочее место здесь. На казарменном положении они будут находиться, пока не открутят башку убийце.

– Я знаю этого человека, он скоро нарисуется, очень скоро, – пообещал Островский. – Этот гад хочет увидеть меня. Просто мечтает. И тогда… Я предвкушаю большой удовольствие. Перед тем, как эту суку упакуют в мешок для трупов, он поймет, что такое настоящая боль.

Отпустив Черных, Островский разобрал диван. Разделся, потушил свет, долго смотрел в темный потолок. На потолке плясали отблески неоновой рекламы. Островский поднялся с дивана, опустил жалюзи, в кабинете стало темно, как в могиле. Он снова лег, долго ворочался, поглядывая на светящийся циферблат настенных часов. В половине первого ночи понял, что не заснет.

Островский поднялся, натянул майку, поставил на журнальный столик шахматную доску и вызвал Черных. Начальник службы безопасности ещё не спал, но собирался отойти ко сну. Он доложил, что приказ шефа выполнен. На его квартире дежурят…

– Ладно, – махнул рукой Островский. – Садись, Витька. Играешь белыми или черными?

Черных погладил ладонью бритую налысо голову, выбрал белые. И быстро проиграл партию. Победа не вдохновила Островского, Черных далеко не самый сильный партнер. Прикурив сигару, Островский развалился в кресле, глотнул из чашки холодного чая.

– Вообще-то говоря, этот псих, который начал охоту за моими друзьями и мной, не совсем псих, – сказал он. – Точнее, он вообще не псих. Когда-то мы были друзьями. Настоящими друзьями. В свое время мы разошлись с ним во взглядах на бизнес. Попросту говоря, поругались. Витька, у тебя были настоящие друзья?

Черных задумался так глубоко, что лоб пошел морщинами.

– Да, конечно, – ответил он. – У меня был друг, с котором мы несколько лет назад познакомились на отдыхе в Сочи. Позже наше знакомство переродилось в дружбу. В настоящую мужскую дружбу. Я сблизился с его семьей. Какое-то время я трахал его жену. И дочку тоже трахал. Молоденькая такая, симпатичная девочка. А он трахал кого-то на стороне.

Островский почесал подбородок, он был озадачен столь вольным толкованием понятия «дружба».

– Короче, дружба была вот такая, – Черных погрозил неизвестно кому тяжелым налитым кулаком. – Крепкая, как морской канат. Но потом мы тоже немного поссорились. Тоже не сошлись во взглядах. Опять из-за женщин.

Островский горько вздохнул.

– Я, собственно, не о твоем блядстве спрашивал. Спрашивал о дружбе.

– О дружбе? – не понял Черных.

– Ладно, Витек, ступай, – махнул рукой Островский.

Да, Черных совсем оскотинился, он безнадежен в своей моральной тупости. Трахать чужую жену и чужого ребенка в его представлении значит дружить семьями. Островский, отпустив начальника службы безопасности, снова погасил свет, лег и, обхватив ладонями голову, долго лежал на спине. Сна не было.

Климов сидел за столом и ладонью перекатывал с места на место гранату Ф-1 без взрывателя. Катал гранату так, будто это был апельсин или яблоко.

За окнами дачной веранды наливалось всеми цветами жизни молодое прекрасное утро. Но Климову было не до лирики. Он думал о том, как встретиться с Островским. Однако ни один мало-мальски остроумный вариант не приходил в голову. Островский окружен бойцами своей охраны. Весь день напролет торчит в офисе, почти никуда не выходит. В магазинах, театрах и питейных заведениях не бывает. Поздним вечером отправляется домой в сопровождении все тех же вооруженных громил.

Встреча в подъезде, перед входом в офис, в театре, на улице сами собой отпадают. Прицельный выстрел с близкого расстояния, выстрел в упор – полностью исключены. Такой возможности у Климова не будет. Что остается? Климов крутанул гранату. Она закружилась, как волчок. Так что же остается?

Урманцев, уже сбегал в магазин, купил в дорогу кое-что по мелочи. Он вышел на веранду из комнаты, поставил на стул собранную сумку. Снова ушел в комнату, на этот раз вернулся с поллитровкой. Сел к столу, сковырнул пробку, плеснул водку в стаканы.

– Ну, за помин души Цыганкова, – предложил Урманцев.

– Дай чего-нибудь подавиться, – попросил Климов.

– А я думал, ты гранатой закусишь.

Урманцев отошел к холодильнику, поставил на стол блюдце с жухлыми солеными огурцами и увядшими ломтиками колбасы.

Помянули Цыганкова, махнули ещё по сто за то, чтобы Урманцев добрался до Рязани без происшествий. Остальную водку допили молча, просто потому, что посуда любит чистоту. Урманцев застегнул «молнию» сумки. Он чувствовал что-то вроде вины, чувствовал, что какие-то слова, очень важные, так и остались не сказанными.

– Что ты думаешь предпринять? – спросил Урманцев. – И когда?

– Сегодня же. Чего тянуть резину? – ответил Климов. – Я уже обмозговал все возможные ходы. Полная жопа. Остался один реальный вариант. Просто забить стрелку с Островским. В этом случае у меня есть шанс сделать один, а, возможно, и два выстрела.

– Сомневаюсь, – покачал головой Урманцев. – Тебе не дадут выстрелить.

– Я не сказал, дадут или не дадут. Я сказал: есть шанс. Вчера мы бросили на дороге много оружия. Теперь мне его не хватает. Вот, что есть у меня. Крохи.

Он нагнулся, выложил из спортивной сумки на стол обрез ружья, пистолет Макарова и пакет с патронами. Климов взял в руку пистолет, коснулся большим пальцем тыльной части затвора, опустил флажковый предохранитель и прицелился в горшок с засохшей геранью, стоящий на дальнем подоконнике.

– У этой пуколки слишком короткий ствол. Я могу продырявить человеческую голову с расстояния в тридцать метров. Обрез годиться для прицельной стрельбы метров на сорок. Дальше пропадает убойная сила. Проблема в том, как подойти к Островскому на такое короткое расстояние.

– Не мучайся, – ответил Урманцев. – Эта проблема не имеет решения.

Климов бросил пистолет в сумку, туда же отправил обрез и патроны. Он потянулся рукой к телефонной трубке, но Урманцев остановил его.

– Подожди. Где собрался забить стрелку?

– Это по большому счету не имеет значения.

– Имеет, – покачал головой Урманцев. – Тебе нужен один прицельный выстрел. Значит, место нужно подбирать такое, где у тебя будет шанс это сделать. И я дам тебе один совет.

Урманцев расстелил на столе карту Москвы. Взял карандаш. Провел линию от Бакунинской улицы к набережной реки Яузы.

– Смотри, вот здесь ты поворачиваешь на Рубцовскую набережную. Едешь от центра. Тут развилка с Госпитальной улицей. Ты едешь дальше. Проезжаешь всю Лефортовскую набережную и сворачиваешь на Салтыковскую. Вот здесь останавливаешься.

Урманцев начертил на карте кружок.

– Такая длинная трехэтажная постройка из красного кирпича с воротами посередине. Это бывший склад трикотажной фабрики, построенный ещё в начале века. Теперь просто нежилое помещение. Склад сначала хотели ремонтировать, потом сносить, но так все и осталось на своем месте. Единственный вход через ворота.

– Так, так, – прищурился Климов.

– На воротах цепь с замком. Возьми с собой молоток, сбей замок. В этом месте набережная – пустынное место, почти нет пешеходов. Когда пройдешь во двор через калитку в воротах, распахни обе створки настежь. Это нужно затем, чтобы Островский въехал на территорию склада на машине. Тачка у него приметная, «Эксплорер», изумрудный металлик.

– Но там, наверное, есть охрана?

– Ни души. Был сторож, но его уволили, потому что охранять нечего. Кроме пустых кирпичных стен, которые и так не украдут. Когда ты проникнешь во двор, без труда найдешь то место, откуда можно сделать прицельный выстрел. Лучше всего подняться на второй этаж. Занять позицию возле окна, чтобы тачка оказалась точно в зоне обстрела, под тобой. Возьми на прицел левую заднюю дверь, потому что Островский ездит на заднем месте, за водительским местом. Как только его репа высунется наружу, стреляй.

Климов усмехнулся и покачал головой.

– Ты слишком хорошо ориентируешься в Москве для человека, который не был тут несколько лет. Это подозрительно. Откуда тебе известны все эти подробности?

– На этом складе был мой тайник с оружием. Когда я туда ехал забрать стволы, думал, там все перекурочили и разворовали. Ничего подобного. Все осталось на своих местах. Как и много лет назад. Все та же вековая пыль. И ещё совет: забивай стрелку с таким расчетом, чтобы у Островского не осталось времени приехать на место раньше тебя, осмотреться и везде расставить своих людей. Назначай время не ранее и не позднее, чтобы ещё светло было. Лучше часов на восемь вечера. Догнал?

– Кажется, – кивнул Климов.

– А теперь мне пора. Опаздываю. Электричка в десять с копейками. Не поминай лихом.

– И ты не поминай лихом.

Климов услышал, как его голос дрогнул. Не надо было пить водку.

– Тебя, дурака, подстрелят, – сказал Урманцев. – Тебе не дадут уйти живым.

– Возможно. Но ты все рано меня не отговоришь.

Урманцев поднял сумку, шагнул к двери. Климов встал, протянул ему руку. Урманцев сжал ладонь Климова. Бросив сумку на пол, шагнул вперед, обнял Климова за плечи, похлопал пятерней по спине. Вздохнув, Урманцев опустил руки, отступил назад, подхватил сумку.

Климов не стал смотреть ему вслед.

Сев к столу, крутанул гранату. Он слышал, как за спиной закрылась застекленная дверь на веранду, тихо звякнули стекла, державшиеся на ржавый гвоздиках. Тихо скрипнули ступеньки лестницы, хлопнула калитка. Стало слышно, как незнакомым голосом поет птица. Где-то вдалеке лает собака. Шумели на ветру яблони, покачивался пустой гамак.

Урманцев добрался до Казанского вокзала двадцать минут одиннадцатого. Сначала опоздал автобус, потом, уже в Москве, возле станции метро, Урманцева остановил милицейский патруль. Молодой сержант долго перелистывал странички паспорта, сличал фотографию с оригиналом, расспрашивал, куда гражданин Плотников Роман Викторович держит путь.

Наконец, милиционеры отпустили Урманцева, тут же прицепились к другому прохожему. На вокзале Урманцев купил билет, выскочил на перрон, и только для того, чтобы увидеть, как покачивается хвостовой вагона набиравшей ход электрички. Урманцев долго разглядывал расписание, натыкаясь взглядом на объявление «поезд отменен».

Он выяснил, что ближайшая электричка до Рязани отправится только в четыре вечера. Купив пончики и газеты, Урманцев устроился на жесткой скамье в зале ожидания. Здесь было людно и прохладно, как в читальном зале городской библиотеки. Урманцев жевал приторно сладкие пончики, вытирал жирные пальцы о газетные страницы и читал репортажи о жизни иностранных артистов под рубрикой «светская жизнь».

К полудню жизнь светских львов и львиц утомила Урманцева. Он поднялся со скамейки, зашел в универмаг и купил отрез на платье жене, а сыну машинку на батарейке.

В четыре часа электричку подали на перрон, Урманцев занял место во втором с конца вагоне, закинул сумку на полку и, съев последний пончик, скомкал и бросил пустой пакет под лавку. Вскоре поезд тронулся, за окном долго тянулась унылые московские многоэтажки, деревья с молодой, ещё не запыленной листвой.

Когда поезд остановился на станции Люберцы, небо нахмурилось, в окна застучали тяжелые дождевые капли. В мутных облаках сверкнула короткая вспышка молнии, бухнул далекий гром.

Словно отзываясь на беспокойство погоды, Урманцев начал ерзать на мягком сидении.

– Черт побери, – сказал он вслух. – Так дело не пойдет.

– Что вы говорите? – старичок, сидевший на противоположной лавке наклонился вперед. Не расслышав слов соседа, он решил, что его о чем-то спрашивают.

– Ничего, это у меня такая привычка, – объяснил Урманцев. – С самим собой разговаривать. Пару лет я провел в полном одиночестве, в запертом помещении, у меня не было собеседников. И я научился разговаривать с самим собой.

– Понимаю, – кивнул дед. – С тех пор как умерла старуха, я тоже сам с собой разговариваю. Часто.

В Малаховке, не усидев на месте, Урманцев вышел в тамбур и скурил подряд три сигареты. Электричка врубалась в стену дождя, истошно кричала на перегонах и при подъезде к станциям.

Когда подъезжали к Быково, Урманцев выплюнул окурок, вернулся в вагон, снял с полки спортивную сумку и попрощался со стариком. Набросив ремень на плечо, вышел из вагона под дождь. Накрыв голову газетой, по мосту перебрался на противоположную платформу, откуда уходили поезда до Москвы.

Через четверть часа он ехал в обратном направлении.

Островский, чувствуя себя пленником собственного кабинета, смог усидеть на месте только до обеда. Он отложил все дела, перенес деловые свидания на следующую неделю. Однако отменить встречу с одним из важных чиновников, своим старым знакомым Василием Степановичем Рогачевым никак не смог.

От Рогачева зависело, станет ли сын Островского Сергей студентом МГИМО. Парень уже сдал документы, получил абитуриентскую книжку, вступительные экзамены на носу, а ясности в вопросе ещё нет.

Несмотря на занятия с частными репетиторами, Сергей не мог похвастаться ни глубокими знаниями, ни эрудицией. И, главное, английский в школе едва дотянули до четверочки. Однако сама идея честной конкурентной борьбы между молодыми людьми на вступительных экзаменах казалась Островскому смешной и абсурдной.

Все на свете имеет свою конкретную цену, и высокое звание студента института международных отношений в этом ряду не исключение. Собрав охрану, он занял заднее кресло в джипе «Эксплорер» и тронулся на Кутузовский проспект, на квартиру, где Рогачев вторую неделю безуспешно лечил ревматизм.

Сам разговор не отнял много времени, Островский положил на стол пакет с деньгами.

– Это первый взнос, – сказал он. – Остальное, как договорились. Позже.

Пожелав дорогому Василию Степановичу скорейшего выздоровления, Островский уже собирался встать и откланяться, когда Рогачев спросил, как дела сына по милицейской части.

Островский выругался про себя последними словами.

Черт, кто-то из доброхотов, которыми кишит Москва, уже донес старому грибу Рогачеву, что Сергей влип в нехорошую историю в ночь выпускного школьного бала. Островский изобразил снисходительную улыбку и вставил несколько общих оправдательных слов. Мол, мальчишка, ветер в голове, какой с него спрос? Мол, я и сам был молодой, влипал в разные истории, в милицию попадал, и с низкопробными девками путался.

Такое объяснение Рогачева не устроило.

– Так что все-таки там произошло? – спросил он. – Мне это нужно знать, чтобы потом не краснеть перед людьми.

Старик нахмурил седые кустистые брови, выпятил нижнюю губу и, главное, с брезгливой гримасой отодвинул в сторону конверт.

Пришлось все рассказывать подробно, по нотам. Конечно, история не очень приятная и Островский, как отец ребенка, несет за все моральную ответственность. Но с другой стороны, ничего серьезного ведь не случилось. Закончив прелюдию, Островский рассказал о происшествии.

Сперва парень напился на выпускном балу, затем в мужском сортире трахнул одноклассницу, выбрав для совокупления самую толстую и самую страшную девчонку. Ну, тут претензий к Сергею никто не выдвигал. Пусть эта корова радуется, что нашелся на неё охотник и денег не взял. Под утро веселье переместилось на какую-то хату.

Там сын опрокинул ещё несколько рюмок. Затащил в спальню другую одноклассницу. Но переоценил себя, заснул прямо на девчонке, та еле вылезла из-под парня, да и то с помощью подружки.

Но вот беда, злые языки утверждают, что во время квартирного веселья Сережа жестоко избил какого-то там отличника, пентюха по фамилии Толстой. Якобы сломал ему нижнюю челюсть и нос. После чего Толстого с разломанной мордой доставили в Склиф. А Сергею на следующий день оформили принудительный привод в отделение милиции, где продержали почти сутки.

Все это наговор. Да, Сергей занимается боксом, но в тот вечер он был просто не в состоянии кого-то приложить кулаком. Родители Толстого уже забрали заявление из милиции. Инцидент исчерпан.

Островский умолчал, что видел после выпускной ночи костяшки на кулаках Сергея, сбитые до крови. Да и сын, протрезвев, не стал прятать правду от отца.

Островский не рассказал, в какую сумму обошлась ему мировая с родителями Толстого. И о взятках ментам умолчал. Рогачев человек старомодных взглядов, ему такие вещи не понять.

– Значит, с милицией ты договорился? – спросил Рогачев, видимо, и на половину не поверив рассказу. – И с родителями потерпевшего тоже все уладил? Осложнений не будет? Точно?

– Как перед богом клянусь, – взметнул руки вверх Островский.

– Ладно, поможем парню. Но если ещё хоть раз…

– Клянусь всеми святыми, – Островский прижал руки к сердцу. – Он ведь мой единственный сын. Все надежды на Сережку. Кто ему поможет, если не отец? У него есть я, у меня есть он… Мы есть друг у друга.

Островский скорчил такую плаксивую гримасу, что морщины на лице старика Рогачева разгладились, а глаза увлажнились. От умиления к слепой отцовской люби что ли…

Окрыленный успехом своего визита, Островский в сопровождении охраны покинул гостеприимную квартиру, спустился по лестнице с третьего этажа и вышел во двор.

Погода переменилась, накрапывал мелкий серый дождь, мелкие лужицы дрожали на ветру. Островский не дошел до автомобиля трех шагов, и тут в кармане ожила трубка мобильного телефона. Островский сказал «але», остановился, прижал трубку ближе к уху.

– А я ждал твоего звонка, – голос Островского казался спокойным, даже веселым. – Знаешь, если я услышал тебя пару дней назад, не поверил, что ты звонишь с воли. Ведь сейчас можно звякнуть по межгороду из зоны. Сам знаешь, за образцовое поведение премируют звонками на волю. А деньги за междугородний звонок выдирают из «заборной книжки» зэка. Так?

Услышав утвердительный ответ, Островский улыбнулся. Пальцем поманил к себе начальника службы безопасности Виктора Черных, подмигнул ему одним глазом, поднял кверху большой палец и потряс кулаком.

– Значит, ты хочешь встретиться сегодня в восемь? Нет, я не возражаю. Просто хочу чтобы ты знал: произошло недоразумение. В том, что ты оказался на зоне моей вины нет. Я по-прежнему твой друг, я чист перед тобой. Но об этом при встрече. Так, записываю адрес. А почему именно там? Нет, все в порядке. Меня все устраивает. В восемь, я уже записал.

Островский достал блокнотик, чиркнул в нем пару слов.

– Обещаю, я приду без охраны, – продолжил Островский. – Клянусь могилой матери, со мной приедет только водитель. У меня не будет оружия, даже тупого перочинного ножа. Мы поговорим, как мужик с мужиком. Мне надо многое тебе сказать. Согласен? А хорошо мы с тобой пообщались. Даже не ожидал.

Он опустил трубку в карман, потер ладони и протянул Черных бумажку с адресом: Салтыковская набережная, старый склад текстильной фабрики.

– Ну, что я тебе говорил? Не долго мы ждали, пока эта падла нарисуется?

– Не долго, – улыбнулся Черных.

– Витек, стрелка в восемь вечера. Бери самых лучших ребят, двенадцать бойцов. Оружия столько, сколько унесешь. Всем выдать бронежилеты. Выезжаем на трех машинах. Этот хрен придет один. Возможно, у него будет сообщник. Это нам по зубам.

– Еще бы, – сказал Черных. – Мы с ребятами можем выехать хоть сейчас.

– Ни в коем случае. Приедем, как договорено, ровно в восемь. Главное, человека не спугнуть. А то лови его потом с фонарями и жди пули в спину. Я хочу, я очень хочу все кончить сегодня. Именно сегодня.