Климов думал, что история со Шмелем закончилась в тот самый момент, когда останки вымогателя схоронили на кладбище, расположенном за оградой колонии, а в холмик мерзлой земли воткнули деревянную дубину с номером, который при жизни носил зэк.

Климов ошибался, история имела продолжение.

Наступил май, а вместе с ним первые оттепели. Откладывать побег дальше не имело смысла. Урманцев получил от Маргариты деньги и, не проходя промацовку конвоя, пронес их на зону. Через знакомого лепилу из зэков Урманцев сунул на лапу врачу Пьяных. Взятка по здешним понятиям весьма приличная, коновал не стал отказываться, без звука согласился поместить Климова в больницу на две, а то и все три недели. Он передал Климову через фельдшера, чтобы тот явился на осмотр с утра, перед построением.

Пьяных, не стесняясь присутствия вольнонаемного санитара, положил своего пациента на кушетку, велел приспустить штаны и задрать рубаху. Пощупав живот, Пьяных зевнул во всю пасть и объявил, что у Климова, по всей видимости, дизентерия. Придется, как это ни прискорбно, пройти обследование в стационарных условиях, отдохнуть и полечиться киселем. Климов, играя свою роль, сокрушенно покачал головой и пожаловался на невезуху: надо же, как не вовремя я заболел, в бригады план горит.

Санитар отвернулся к стене, он едва сдерживал рвущийся из горла смех. Климов и сам едва сдержался, чтобы не рассмеяться. В эту минуту ему словно черти щекотали пятки. Последнего больного то ли дизентерией, то ли пищевым отравлением Климов видел в вологодской пересыльной тюрьме. Тому парню было очень плохо, бедняга, забившись угол камеры, долго сидел в обнимку с унитазом.

Но контролеры с ним не особенно церемонились. Парня избили, а ближе к вечеру, когда он немного отошел от побоев, заставили языком слизать блевотину с унитаза и загаженного пола. Слизать всю эту кислую гадость до последней капли. И он слизывал. Блевал и снова слизывал.

На следующий день в больничку с подозрением на обострение язвенной болезни залег и Урманцев. В дневной час, когда жилая зона пустеет, рабочий кухни Гуталин доставил в палату кое-какой инструмент. Получив деньги, азербайджанец попрощался с Урманцевым и был таков.

Зонная больница располагалась в самом ветхом и самом маленьком бараке на дальней окраине жилой зоны. Пациентов на лечение сюда брали неохотно, за большие деньги, и больные, коих на зоне без счета, к Пьяных валом не валили. Все зэки знали, что лечение в больничке – это удовольствие из дорогих. Да что там больничка. Получить простое освобождение от работ, хотя бы на один день трудно без живых денег.

Трое суток Климов лежал в единственной на весь лазарет палате, вдыхал запах чистых простыней, наслаждался тишиной и покоем. На койке у окна сладко храпел второй палатный больной Урманцев, накапливая силы для побега. Ночами они пилили стену под кроватью Климова, вырезая лаз и долбя железным штырем спрессованный шлак, уложенный между внешними и внутренними досками.

К четвертой ночи все приготовления были готовы, оставалось ждать ещё два дня. Но тут начались осложнения. Сначала в единственную больничную палату поместили Цыганкова, вскрывшего себе вены в бараке усиленного режима. На другой день две пустующие койки заняли Лудник и Хомяков.

Вечером Лудник без долгих предисловий объявил, что о побеге ему все известно, поэтому они с Хомяковым оказались здесь. Шмель все-таки успел проболтаться перед смертью.

Климов закрыл глаза и замер на своей койке. «Ну, и чего вы хотите?» – голос Урманцева не дрогнул. «И ты ещё спрашиваешь? – встрял в разговор Хомяков. – Не догоняешь что ли?» Урманцев долго молчал, про себя просчитывая варианты. Но это не высшая математика: два беглеца плюс два беглеца. В итоге четыре.

Можно, конечно, в ночь побега, выбрав удобный момент, навалиться на Лудника и Хомякова, сделать из них мусор. Но как знать, чья возьмет в этой сватке? Оба мужики здоровые, жилистые, таких легко не сделаешь.

«Хорошо, – наконец, ответил Урманцев. – Теперь вы играете за нашу команду. Уходим вместе». Цыганков лежал на кровати, напряженно слушал чужой разговор и уже не притворялся больным. «И я, – вдруг сказал он. – И я с вами. И я лыжи сделаю».

…Климов заворочался на земляном полу погреба, потрогал ладонью лоб. Кажется, у него снова поднялась температура. Кожа горячая и сухая, губы покрыты кровоточащими трещинами.

Тишина, ни единого звука. В эту минуту Климову показалось, что Урманцев перестал дышать, умер. Встав на карачки, Климов подполз к Урманцеву, взял в ладонь его запястье, стал щупать пульс. Мелкая жилка билась едва-едва, слабо, с перерывами. Климов похлопал Урманцева по щеке, тот не пошевелился.

Климов влепил ему увесистую пощечину.

– Ты что, уже сдался? – прохрипел Климов. – Откинуться хочешь? Отвечай, ты сдался?

Он отвел руку назад, и снова съездил открытой ладонью по щеке Урманцева. Никакой реакции. Только в носу что-то едва слышно забулькало, кажется, снова пошла кровь.

– Не умирай, – прошептал Климов, он, не плакавший много лет, сейчас готов был разрыдаться. – Слышь, что говорю… Потерпи немного. Мне ведь не легче, черт побери. Мне самому не легче…

Надо что– то делать. Если не пустить воздух, кранты. Климов на карачках дополз до лестницы. Встал, борясь с головокружением, с трудом переставляя ноги, забрался наверх. Подняв правую руку, толкнул люк. Крышка не сдвинулась. Климов переступил на верхнюю ступеньку лестницы, навалился на люк плечом, стал разгибать ноги и спину.

Еще усилие, еще… Нет, все бесполезно.

Крышка не скрипнула, не поднялась ни на миллиметр, словно сверху на неё положили пару бетонных плит. Собрав последние силы, Климов ещё раз толкнул доски, но испытал лишь острую боль в плече и пояснице. Голова пошла кругом. Он стал спускаться, ненароком пропустил предпоследнюю ступеньку, потеряв равновесие, грохнулся вниз, врезался носом в земляной пол.

– Проклятый подвал, – простонал Климов. – Чертова душегубка.

Климов лежал на животе и кашлял, кашлял, кашлял. Он чувствовал, как последние силы покидают его, а перед глазами кружатся разноцветные кладбищенские кресты. Воздуха не было. Климов подумал, что умереть в подвале от удушья – это все равно лучше, чем вернуться на зону.

Новый приступ кашля оказался таким сильным, что заболел верх живота. Видимо, уже начинался отек легких. Значит, скоро, совсем скоро… Климов не довел до конца мысль, он потерял способность рассуждать логически. Сверху донеслись какие-то шорохи и скрипы, будто кто-то передвигал с места на место тяжелую мебель.

Климов последним усилием перевернулся на спину.

Полная темнота. Он даже не понимал, закрыты или открыты его глаза. Только чувствовал, как сверху ему на лицо летит то ли сухая земля, то ли мелкий песок. Крышка погреба скрипнула. Приподнялась, распахнулась. Со свой позиции Климов увидел темный абрис мужской фигуры. Человек встал на колени. В люк просунулась голова в шапке.

– Эй, – сказала голова.

На секунду Климов ослеп, в глаза попала пыль. В лицо пахнуло неземной легкой свежестью. Но что это за человек? Климов не знал, откликаться ли ему на голос или сохранять молчание.

– Эй, эй, вы, – придушенным голосом позвал человек. – Слышь…

Климов открыл рот, но вместо ответа снова зашелся кашлем.

Маргарита Павловна и Цыганков не спешили закруглять завтрак, потому что торопиться некуда. Они вышли из забегаловки, когда время уже подошло к полудню. Спустились к остановке, проехали три квартала на автобусе, когда вышли, свернули в темный кривой переулок, застроенный гнилыми трущобными домишками.

Цыганков, счастливый и хмельной от стакана водки, от жирной обильной пищи, от свалившейся на голову безграничной свободы, шел сзади женщины, свистел и помахивал дорожной сумкой. Маргарита остановилась возле калики, велела Цыганкову ждать за забором, сама прошла на двор, поднялась на крыльцо и постучала в дверь. На крыльце показался какой-то небритый сумеречный субъект в свитере и душегрейке, сшитой из некрашеных кроликовых шкурок.

Он вернулся в дом, через минуту снова появился на крыльце, проворачивая на указательном пальце связку ключей, спустился с лестницы. Маргарита махнула Цыганкову рукой, мол, иди сюда и пошла за хозяином. Цыганков прошел на участок, свернул за дом. Оказалось, что там, спрятанный от людских глаз, помещался кирпичный гараж на две машины. Мужик открыл ворота, Цыганков увидел вымытую пятидверную «Ниву» цвета молодой травы, по виду почти новую.

– А я уж устал вас ждать, – сказал хозяин и вздохнул. – Думал, не придете.

– Куда же я денусь, если отдала задаток, – ответила Маргарита.

Мужик вошел в гараж, погладил машину по капоту и крылу, погладил нежно, ласково, так не всякую женщину гладят. Снова вздохнул.

– Никогда бы не отдал машину, – сказал он. – Но деньги очень нужны.

– Кому сейчас деньги не нужны? – нетактично влез в разговор Цыганков.

Мужчина неодобрительно покачал головой, будто молодой человек портил ему последние, самые трогательные минуты прощания с родным сердцу автомобилем.

– Я подзарядил аккумулятор, – сказал он. – Шины подкачал. Побегает ещё моя ласточка.

– Какие нежности при нашей бедности, – проворчал Цыганков.

Хозяин открыл дверцу, сел за руль, выгнал машину из гаража. Затем запер ворота, подошел к женщине, вытащил из кармана душегрейки и передал ей сложенную вдвое бумагу. Маргарита пробежала глазами рукописные строчки доверенности, достала из сумочки кошелек, передала хозяину деньги. Тот, обильно слюнявя пальцы, дважды пересчитал купюры и пошел открывать ворота на улицу.

– Водите машину? – спросила Маргарита.

– Вожу, – кивнул Цыганков. – Но права дома оставил. А дом у меня в Подмосковье.

Цыганков в задумчивости поскреб затылок и добавил:

– То есть был в Подмосковье. Сейчас дома нет.

– Сгорел что ли? – заинтересовалась Маргарита.

– Голубятня сгорела со всеми голубями, – кивнул Цыганков. – Дом стоит. Но туда мне все равно нельзя вернуться.

Маргарита устроилась на водительском сиденье, отрегулировала кресло под себя. Цыганков поставил сумку в машину, забрался на заднее сидение. «Нива» тронулась с места, выехала за ворота. Хозяин машины, теперь уже бывший, поднял руку и махал вслед автомобилю, пока тот не скрылся за поворотом.

Возле края тротуара беседовал со знакомой девушкой милиционер из дорожно-постовой службы. На ремешке, накинутом на ладонь, болтался полосатый жезл. Холодок беспокойства проник в сердце Цыганкова.

– А если менты тормознут, ксиву спросят? – спросил он. – Что будем делать?

– Попробуем денег сунуть. Или, – Маргарита не успела договорить, утопила в полу педаль тормоза.

Машина дернулась, пронзительно заскрипели тормоза. Зазевавшаяся худая дворняга, оглушенная весной, оттепелью и солнцем, едва успела выскочить из-под колес.

– Или ещё что-нибудь придумаем, – договорила мысль Маргарита.

На черепашьей скорости проехали знакомую улицу, ту же площадь, одноэтажный универмаг с запыленными черными витринами. Фикус, выставленный за стеклом среди манекенов, пожелтел и загнулся от сквозняков и холода. Через четверть часа выбрались из Ижмы. На выезде не попался ни один милиционер или военнослужащий. Теперь можно прибавить ходу.

Отъехав десять километров от Ижма, остановились. Дождавшись, когда трасса опустеет, съехали с дороги в березовые заросли. Здесь предстояло дожидаться вечера.

Маргарита сняла с заднего сидения чехол, нашла среди березок солнечное сухое место. Бросив чехол на землю, села, привалившись спиной к стволу дерева и вытянув ноги. Пахло весной, сухой прошлогодней травой и солнцем.

Цыганков разложил переднее сидение и проспал до позднего вечера, впервые за многие месяцы поднялся свежим и отдохнувшим. Проглотив банку мясных консервов, выпросил у Маргариты полпачки американских сигарет, скурил одну, и выдал выстраданное собственным опытом наблюдение.

– М-да, это давно замечено. Тот человек, кто курит «Мальборо», в полном порядке. Абсолютно полном. Чего не скажешь обо мне.

– Не волнуйся, и вы будете в порядке, – пообещала Климова.

Цыганкову предстояло пешком топать до староверов, издалека понаблюдать за домами и двором, а там действовать сообразно обстоятельствам. Если нет солдат или милиции, нужно найти того старика, кто приютил беглецов. Старик знает, где Климов и Урманцев. Если же менты и солдаты окажутся на месте, нужно набраться терпения и ждать, когда они отвалят.

К вечеру переменчивая погода преподнесла новый сюрприз. Небо заволокло низкими облаками, солнце исчезло, по лобовому стеклу, крыше и капоту застучали мелкие водяные капли. Начался весенний северный дождь, густо перемешанный со снегом. Цыганков потуже затянул шнурки ботинок, сунул в карман банку тушенки и толстый кусок хлеба. Открыл дверь, ступил на размокшую землю, поежившись от ветра, поднял воротник куртки.

Хотел уже идти, но Маргарита окрикнула.

– Павел.

Цыганков остановился. Его давно никто не назвал по имени.

– Павел, – повторила Климов. – Я хочу тебя попросить об одной веши.

Цыганков терпеливо ждал, капли дождя падали на лицо, щекотали подбородок.

– Поклянись, что не скажешь мужу о том, что видел. Там, в доме. Что хозяин меня… Я не хочу, чтобы муж знал об этом.

– Не скажу, – кивнул Цыганков. – Мало приятного если какая-то гнида твою жену… Точно, не скажу.

– Тогда иди, – сказала Климова. – Ни пуха, ни пера.

Цыганков не ответил. Поминать черта к ночи не хотелось.

Валентина Николаевна Петухова, хозяйка дома, в котором квартировала Климова, проснулась от странного беспокойства.

Сердце словно чувствовало близкую беду. Взглянула на часы: девять с четвертью. Крепко же она спала, глубоко. Еще не зная, что нынче она стала вдовой, Валентина Николаевна переделала обычные утренние дела, вышла во двор, покормила кур. Когда по тропинке возвращалась к дому, бросила взгляд на окно квартирантки.

Батюшки, одно стекло в правой раме на месте, а второго почему-то не хватает. Хозяйка подошла ближе, чтобы лучше разглядеть окно, может, обозналась. Точно, стекло стоит во внутренней раме, во внешней раме стекла нет. Валентина Николаевна наклонилась, под ногами лежали мелко разбитые осколки. Встав под окном, подала голос.

– Маргарита. Слышь, Маргарита.

Ни ответа, ни привета. Может, спит еще? Или за бочковым молоком убежала? Неосознанное беспокойство острой занозой укололо душу. Валентина Николаевна ещё несколько раз позвала квартирантку и, рассердившись неизвестно на кого, вернулась в дом.

На этот раз в глаза бросилось то, что синяя мужнина куртка из непромокаемой ткани, в которой тот ходит на работу, почему-то висит в сенях на гвозде. И новая шапка тут же. А старого ватника, что Сергей Сергеевич надевает, когда работает во дворе или что-то ладит по хозяйству, нет на месте. Но муж не носит на службу старый ватник. Сергеич следит за собой, со двора не выходит в рваной телогрейке, а у себя в котельной снимает верхнюю одежду, переодевается в робу. Странно…

Валентина Николаевна заварила чай, но беспокойство в душе росло, а темные мысли роились в голове, как густой рой помойных мух.

Она вышла в сени, стала барабанить кулаком в комнату квартирантки. В эту минуту Петуховой казалось, что ответы на все её вопросы находятся именно за дверью Маргариты. Так подсказывало сердце, и сердце, как всегда, не ошибалось. Хозяйка снова вернулась в свою комнату, усевшись на стул, стала глядеть в окно. Вчера вечером муж обещал придти на обед раньше. А может, квартирантка из магазина вернется.

Прошел час, другой. Но на тропинку, протоптанную от калитки к дому, так и не ступила человеческая нога. Терпение хозяйки кончилось. Она открыла дверцу самодельного бельевого шкафа, приставила табурет. Забравшись на него, пошарила ладонью по краю верхней полки. Обнаружив ключ от комнаты Маргариты, сунула его в карман фартука. По уговору с квартиранткой, хозяйка не имела права держать у себя ключ от её комнаты, тем более не могла соваться туда без спросу.

Но какие к черту уговоры, чего они стоят, когда женское сердце болит, не переставая, словно прищемленное дверью? Хозяйка вышла в сени, просунула ключ в замочную скважину, повернула на два оборота.

Она толкнула дверь, сделала робкий шаг вперед и замерла на пороге. На полу валялись разбитые чашки, блестели бутылочные осколки, пара вилок, ложка. Господи, ковер со стены пропал. Любимый ковер с волшебными белыми лебедями и царевной на берегу пруда. Что же случилось? Неужто ограбили? Хозяйка подавила рвущийся из груди стон.

Она прошла на середину комнаты. В дальнем углу два мягких чемодана квартирантки. Один из блестящей коричневой кожи, другой из плотной, богато вышитой цветными нитками ткани. Таких шикарных чемоданов, за которые, видимо, плачены немыслимые деньжищи, Валентине Николаевне, меняющей седьмой десяток лет, за долгую жизнь даже трогать руками не доводилось. Значит, грабежа не было, раз вещи Маргариты целы.

Завороженная видом роскошных пухлых чемоданов, Петухова не сразу обратила внимание на бесформенную бордово-черную лужу у самых ног. А когда, наконец, глянула под ноги, икнула и прошептала помертвевшими от страха губами:

– Кровь… Господи, спаси и помилуй.

Ноги сами собой подкосились то ли от страха, то ли от нахлынувшей слабости. Петухова повалилась коленями на кровяное пятно, нагнулась. С этой позиции можно было разглядеть большой вытянутой сверток, напоминающий огромный мешок. Как это же пропавший со стены ковер, а в него что-то завернуто.

Петухова подползла к кровати, ухватившись за край ковра, что есть силы, потянула его на себя. Тяжелый какой. Пыхтя, она вытащила сверток и вздрогнула, словно от удара.

Из ковра высовывались ноги Сергея Сергеевича, обутые в стоптанные сапоги с обрезанными голенищами.

Через десять минут Валентина Николаевна, покрывшись липким холодным потом, размотала ковер и едва узнала в обезображенном покойнике своего мужа. Лицо покрыто корочкой засохшей крови. Губы отечные, разбитые, видимо, перед смертью Сергеичу хорошо досталось. На горле зияет темная продолговатая дырка, живот распорот, из него торчит острый кончик бутылочного осколка. Русые с сединой волосы, обильно смочены кровью, слиплись клоками и встали дыбом, будто на голове Сергеича несколько пар рогов выросло.

– Маргарита, сволочь, что же ты наделала? – прошептала Петухова – Как же ты, сука, могла?

Вопрос остался без ответа. Только Сергеич своими голубыми широко раскрытыми глазами смотрел на Валентину Николаевну с какой-то немой укоризной, с упреком, мол, как же так, ты была рядом, за стенкой, и допустила мою гибель. Петухова поднялась на ноги, перекрестилась и вытерла уголком косынки набежавшие слезы.

Сергеич готов, преставился, светлая душа, теперь ему не поможешь. Тут в самую пору о себе подумать, о том, как теперь одинокой женщине, лишившийся мужа, жизненной опоры, коротать вдовий век на скудную пенсию. Да и похороны любимого супруга ещё в какую копеечку вылезут. Страшно подумать. Петухова вздохнула, на минуту задумалась и пришла к логическому выводу, что преступница жиличка сюда больше не вернется.

Петухова пошла в угол комнаты, приподняла кожаный чемодан. Тяжелый. Должно быть, дорогих вещей в нем немало. Если по-тихому таскать шмотки на барахолку и перепродавать, торгуясь за каждую копейку, получится добрый приварок.

Валентина Николаевна, собрав оставшиеся силы, еле вынесла чемодан в сени, затем волоком перетащили его в свою комнату, засунула в бельевой шкаф, а сверху закрыла простынкой. Вернувшись на половину жилички, прихватила второй чемодан, верхняя крышка которого отделана вышитой тканью, перенесла чемодан в свою комнату.

Засунула дорогую вещь под супружеское ложе, сверху укрыла тряпками, снова вернулась на прежнее место. Быстро обшарила шкаф, полки, даже под матрас кровати заглянула. Не оставила ли Маргарита ещё что ценное.

Набралось немного, в основном мелочи. Нижнее белье, куртка от тренировочного костюма, две пары женских брюк, перчатки тонкой кожи, какие-то склянки с косметикой и духами. Петухова покидала добычу в большую наволочку, справедливо рассудив, что во вдовьем хозяйстве никакая вещь лишней не будет. Одевшись в старое пальтецо, она заперла дом и побежала на соседнюю улицу, в дом, который занимал участковый Стаднюк.

Несмотря на субботний день, дома милиционера не оказалось, пришлось пилить до отделения милиции, где тоже никого не оказалось кроме милиционера водителя, караулившего на дворе казенную машину. Петухова рассказала о преступлении водителю, тот помрачнел, зашел в дежурную часть и накрутил номер какого-то телефона, пересказал сообщение старухи начальству.

Закончив разговор, водитель нахмурился ещё сильнее.

– Праздник у них там, – сказал он. – Отмечают праздник. Поняла, старая?

Валентина Николаевна ничего не поняла, но головой кивнула. Что за праздник? И по какому случаю? Впрочем, тут и думать нечего, у милиции каждый день праздник. При таких-то зарплатах, взятках и поборах можно без перерыву за воротник заливать.

– У меня в доме муж убитый лежит, – сказала она. – А у вас все праздник, когда ни зайдешь.

Водитель велел Петуховой отправляться домой, ждать начальство. Уронив пару бесполезных слезинок, Валентина Николаевна поплелась обратной дорогой, скинув пальто, села у окна и уставилась на калитку.

Ждать милиционеров пришлось долго, будто не человека убили, а курицу.

Наконец, приехал участковый Стаднюк, какой-то человек в штатском и молодой милиционер, совсем мальчик, в офицерском кителе и погонах лейтенанта. От участкового Стаднюка явственно попахивало свежим водочным перегаром. От лейтенанта пахло приятнее, пивом и сладким десертным вином. Новая работа, этот чертов труп, перепавший именно в субботу, не вписывался в планы сыщиков.

Милиционеры осмотрели безжизненное тело, переворачивая бедного Сергеича с боку на бок, словно котлету на сковороде. Стаднюк все поторапливал лейтенанта, беззвучно шевелил губами, округлял глаза. И все щелкал пальцем то по циферблату наручных часов, то по горлу. Звук из горла выходил смачный, словно из дубовой бочки.

Тот, что в штатском, самый трезвый, усевшись за стол, стал писать бумажки. Прервав осмотр места происшествия, участковый сгонял за понятыми, стариками Засоховыми. Заставил их расписаться в протоколе. Молодой лейтенант все вздыхал, качал головой, наконец, задал волновавший его вопрос Стаднюку:

– Товарищ капитан, а не мог он сам себя, ну, порешить? Может, это самоубийство?

– Хрен его знает, – глубокомысленно ответил Стаднюк и щелкнул пальцем по часам. – Вскрытие, друг мой, покажет. Все покажет.

Петухова вылезла вперед из-за спин понятых.

– Так он же был в ковер закатан, – заявила она. – Под кроватью лежал. Это я его вытащила оттудова.

Стаднюк округлил глаза, нахмурился.

– Что? – вдруг заорал участковый. – Что ты сказала, старая? Ты вообще соображаешь, что мелешь? Или как? Совсем из ума выжила?

Мясистая физиономия Стаднюка налилась кровью, пошла пятнами. Он едва не налетел на старуху с кулаками.

– Какого черта, дура старая, ты наделала? Что ты натворила, безмозглая ведьма? – он передразнил старуху, шепелявя и выставляя вперед нижнюю губу. – Ковер, мать твою. Под кроватью, мать твою, лежал.

Петухова, почувствовала свою вину, испугалась начальственного гнева, багрового лица Стаднюка. Она пожалела, что вставила свое нетактичное замечание. Отступила на прежнюю позицию, вжала голову в плечи. Валентина Николаевна поняла, что на объективное расследование гибели Сергея Сергеевича надеяться нечего. Все спишут на самоубийство или на несчастный случай. Худшие прогнозы Петуховой тут же подтвердились.

– Может ведь и так быть, что бутылкой потерпевший поранил себя по пьяному делу, – объяснил умный лейтенант. – А потом хотел остановить кровотечение. Ну, и закатался в ковер. Потому что ничего другого, кроме ковра, под рукой не было.

– Кстати, мужичок он был сильно выпивающий, – при слове «выпивающий» Стаднюк поморщился, словно сам состоял активистом общества трезвости. – И ко всем своим достижениям трижды судим. Теперь, кажется, завязал. Но как знать, как знать…

– Да, это многое объясняет, – кивнул лейтенант. – Ну, то, что пострадавший бухал, многое объясняет. По пьяному делу не то что в ковер закатаешься…

– Ладно, вскрытие покажет, – подвел итог Стаднюк, нетерпеливо щелкнул себя по горлу, выбив бочковой звук, и сердито глянул на Петухову.

Хорошо хоть она догадалась перенести чемоданы квартирантки на свою половину, да ещё наволочку набила шмотьем и парфюмерией. А то милиционеры объявили бы чемоданы вещественным доказательством или какими-нибудь важными уликами. И уволокли с собой. А там, глядишь, их жены стали щеголять на улицах Ижмы в столичных обновах. А что не в пору, толкнули бы знакомым, родственникам или распродали на базаре.

Допрос хозяйки дома отложили на понедельник, наказав Петуховой явиться в управление внутренних дел, к молодому лейтенанту. Милиционеры вызвали по рации дежурную машину «скорой помощи», отпустили понятых и уехали по своим делам. Валентина Николаевна перекрестилась, хотела выйти из комнаты, бросила последний взгляд на покойника.

Сергеич смотрел в потолок безразличными стеклянными глазами. Корка засохшей крови на лице сделалась совсем черной.

Цыганков, сразу выбрал правильное направление, но дорога в пять километров превратилась в долгое и трудное путешествие. Хляби небесные разверзлись, дождевые струи лились, не переставая, сверкая, как елочная мишура. Суглинок под ногами совсем раскис, стал скользким. Глина липла к ботинкам, ноги сделались тяжелыми и непослушными.

Цыганков несколько раз падал лицом в грязь, вставал и шел дальше. Он добрел до подворья староверов, когда время близилось к ночи. Не выдавая своего присутствия, присел на корточки среди березовых зарослей, стал наблюдать за окошками, освещенными слабым дрожащим светом керосиновой лампы. Кто остался в доме? Не известно. Где Климов и Урманцев? Не понятно.

С другой стороны окна мелькнули чьи-то тени, но на дворе не появилось ни души. Только какой-то мужик вышел на крыльцо, скурив папироску, убрался в дом.

Цыганкову самому мучительно хотелось курить, он вспоминал пачку сигарет, спрятанную во внутреннем кармане, чтобы не промокла, грыз тонкую березовую веточку и сплевывал горькую слюну. Дождевые капли падали на щеки и нос, попадали за ворот куртки. Цыганков вытирал лицо рукавом и шепотом матерился. Сорок минут он смотрел в желтые окна дома, он промок и озяб, терпение иссякло. Цыганков пришел к мысли, что дальше мерзнуть бессмысленно.

Солнце зашло за горизонт, чтобы подняться через полчаса, на землю спустился густой кромешный мрак. Ждать больше нечего, Цыганков решил, что с темнотой наступило его время.

– Что-то я совсем заржавел, – пожаловался Цыганков самому себе. – До основания.

Он встал, пригнулся, короткими перебежками припустил к дому. Когда подбежал к забору, нерасчетливо низко поднял ногу и упал, заляпав грязью куртку. Наконец, он подобрался к окну. Поискал глазами чурбан, на который, чтобы заглянуть в окно, вставал сутки назад. Но тот куда-то запропастился, зато появились козлы, на которых, видимо, недавно пилили дрова.

Он перетащил козла к окну, забрался на них, держась руками на наличник, заглянул в комнату. И от неожиданности чуть не грохнулся на землю.

Стол, но котором сутки назад стоял гроб с покойником, совершенно преобразился. Ни гроба, ни жмурика. В полоборота к окну, развалившись на стуле, скучал чернявый лейтенант внутренних войск. Он ковырял в зубах сломанной спичкой. Другой стул занимал сержант срочник. Круглая морда сержанта с розовым юношеским румянцем, коротко стриженые волосы цвета выцветшей соломы показались Цыганкову знакомыми. Кажется, на зоне и встречались. Сержант сидел спиной к окну и тасовал колоду засаленных карт, собирался сдавать.

Цыганков, не дыша, замер на козлах, наблюдая за тем, что происходит в комнате. Наконец, приняв решение, соскочил вниз, забежал за угол дома. Оказавшись на дворе, Цыганков пошел вдоль ряда сараев, соображая на ходу, в подвале которого из них отсиживаются Урманцев и Климов. Кажется, в этом. Он дернул дверь, переступил порог. Закричал испуганный петух, зашлепали крыльями куры. Черт, не туда попал.

Цыганков вышел, натолкнулся на бочку, полную воды и куриного помета, толкнулся в дверь другого сарая. Ни черта не видно. Он опустился на колени, стал шарить руками по земле, надеясь найти люк погреба. Но наткнулся лишь на рассыпанные по земле деревянные чурбаны, больно врезался лбом то ли в ящик, то ли в сундук. Нет, без хозяев он ничего не получится. Нужно возвращаться.

Цыганков пробежал двор, снова залез на козла. Осторожно заглянул в комнату.

Видимо, вэвэшники недавно порубали ужин и коротали время за игрой в секу и анекдотами. К столу подошла женщина, стала собирать грязные тарелки. Лоб и подбородок женщины были замотаны застиранным платком, из-под ткани высовывался короткий вздернутый обрубок носа и розовые, недавно зажившие рубцы на обеих щеках. Старика хозяина не видно. Что же делать? Хорошо бы переговорить с этой страшной бабой, но она вряд ли выйдет во двор ночью. Цыганков, напрягая извилины, морщил лоб, едва ушами не шевелил, но ничего путного в голову не приходило.

Женщиной с лицом, изуродованными шрамами, была Настя, вдова младшего Кожина. Вэвэшники, игравшие в карты после ужина, оставлены на подворье староверов приказом капитана Аксаева.

Погоню за беглецами, возможно, возобновят уже завтра. Чем черт ни шутит, может, ночью бандиты забредут на огонек. Шанс мал, но исключить его тоже нельзя. Служивые скучали за картами, но лечь спать не решались. Во-первых, был приказ всю ночь глаз не смыкать. Во-вторых, боязно. От этих раскольников жди любой пакости, люди они ненадежные, опасные.

Сегодня днем, когда из района приехали прокурор и добрый десяток милиционеров, никто из староверов не стал отвечать на вопросы следователей о том, что же случилось и в результате чего погиб майор Ткаченко. Никто не подписал составленные прокурором протоколы, тем самым чертовы раскольники сорвали важные следственные действия.

Ну, как поступать с такими сволочами?

На милицейских машинах всех мужиков Кожиных отправили в районный следственный изолятор, там с ними поработают дознаватели. Оставили только баб и ещё две соседских семьи не тронули. Соседские мужики отнесли на кладбище и схоронили погибшего на охоте сына Кожина. Тело старика Кожина забрали к себе в дом те же соседи, чтобы отпеть его по обычаю.

Сержант, проиграв ещё одну партию, бросил карты на стол, что-то сказал лейтенанту. Цыганков прижался к стеклу, но слов не услышал. Офицер кивнул. Сержант взял пачку папирос, лежавшую на столе. Вытряс одну папиросу, смял мундштук. Ясно, собирается выйти покурить.

Цыганков спрыгнул с козел. Скользя подошвами по мокрой глине, обежал угол дома, в три длинных прыжка взлетел по ступенькам на крыльцо. Прижался спиной к простенку между дверью и перилами и, затаив дыхание, замер.