Глава шестая
Шло время, а в подвале, где томились Урманцев и Климов, ничего не менялось. Все та же непроглядная темнота, далекие шаги и голоса наверху.
Несколько раз со двора сюда долетел женские крики, такие тонкие и пронзительные, что, казалось, женщина кричала где-то рядом. Спустя минуту женщина протяжно завыла в голос, словно подстреленная волчица. Вскоре крик оборвался, и снова гудящая тишина. Климов сидел на крае койки, смолил самокрутку. Он уже устал волноваться и мучиться страхом неизвестности.
Не докурив, Климов растоптал окурок. И без табака в подвале дышалось тяжело, воздух наполнился странными удушливыми миазмами, какой-то сыростью, идущей неизвестно откуда. Климов подумал, что забыл закрыть куском жести ведро с нечистотами, стоящее в углу. Он встал на ноги, зажег спичку, сначала глянул на наручные часы: полдень. Как долго тянется время. Урманцев закрыв лицо смоченным в воде домотканым полотенцем, неподвижно лежал на спине. Вроде бы спит.
Спичка сгорела, погасла, Климов зажег другую спичку, сделал четыре шага до угла подвала. Помойное ведро закрыто. Он вернулся на свою лежанку, повалился на спину. Почему же не хватает воздуха? Ведь ещё два-три часа назад здесь дышалось свободно, даже запахи со двора можно было услышать. Пахло талым снегом, навозом, прелой соломой.
А сейчас… Климов всей грудью втянул в себя воздух, глубокого вдоха не хватало, чтобы надышаться. Климов встал, поднес горящую спичку к вентиляционному окошечку, устроенному в низком потолке точно над столом. Огонек горел слабо, но ровно, не колыхался. Значит, тяги нет. Воздух сверху сюда не проникает. Что же случилось? Климов ворочался на своем жестком ложе и ломал голову над этой загадкой. Выводы, которые он сделал, были не далеки от действительности.
Когда наверху солдаты проводили обыск, ворочали какие-то тяжести, разваливали поленицы дров, то, видимо, чем-то заставили или завалили замаскированное в стене на уровне земляного пола вентиляционное окошко. Теперь воздух не идет. Возможно, они с Урманцевым погибнут от удушья ещё до того момента, как с подворья уберутся солдаты, а староверы вспомнят о существовании обитателей погреба, когда помощь им уже не потребуется.
– Эй, ты жив? – тихо спросил Климов.
Урманцев вздохнул, заворочался во сне. Климов взял со стола тряпку, смочив её водой. По примеру Урманцева положил тряпку себе на лоб. За минуту ткань сделалась теплой. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, Климов отвернулся к стене, попробовал думать о посторонних вещах.
Он вспомнил, как поздним вечером, в конце зимы, после занятий в вечерний школе брел в барак, от усталости ну чуя под собой ног. До отбоя оставалось сорок минут. Вдоль плаца, где проходили утренние и вечерние построения, на металлических опорах расставили свежие образца наглядной агитации, присланные накануне из самой Москвы.
На кусках листового железа масляной краской вывели цветные картинки. Мужик держит на руках туго спеленатого ребенка, и улыбка расплылась до ушей. Во всю квадратную морду улыбка. Рядом стоит женщина и обнимает мужика за плечи. Внизу картинки красовались ядовито красные буквы: «Твоя семья ждет тебя». Климов в задумчивости потоптался на месте, стараясь врубиться в смысл изображения. Надо так понимать, что вот зэк вернулся из командировки, а жена с ребенком его всю дорогу ждали и теперь все персонажи радуются встрече.
Но почему ребенок в пеленках? Ясно, новорожденный. Тогда получается, что женщина нагуляла приплод и родила, когда законный муж в неволе махал кайлом и лопатой. Чему уж тут радоваться? И стоит ли вообще возвращаться в такую семью из зоны? Не лучше ли вместо жены найти другую свеженькую потаскушку?
Кто– то тронул Климова за рукав.
Обернувшись, он увидел перед собой Урманцева. В старом бушлате, шапке, нахлобученной на глаза, он стоял и пускал дым из ноздрей, прилепив к нижней губе окурок.
«Значит, Клим это ты? – спросил Урманцев. – Ну, меня-то ты знаешь. Деньги я получил, поэтому теперь мы кенты». «Расскажи, как там Маргарита?» – заволновался Климов. «Мне не до лирики, – поморщился Урманцев. – Эти подробности сам выяснишь, когда я тебя отсюда вытащу. Теперь слушай: будем видеться с тобой за дальним хезником. Ну, за сортиром. Каждый пятый день, начиная с сегодняшнего. В это же время. Если что, найдешь меня через Гуталина».
Климов не успел собраться с мыслями, вставить слово. Урманцев шепнул «малява», что-то сунул ему в карман ватника и растворился в темноте. Не замечая метели и холода, забыв об усталости, Климов, щупая в кармане бумажку, прошагал две сотни метров. Остановился под фонарем каптерки, вытащил из кармана, пробежал глазами записку от жены.
Маргарита сообщала, что все идет, как по рельсам. Она закруглила дела в Москве, вернулась в поселок при зоне, временно устроилась на прежнем месте, но на днях переедет в Ижму, где уже присмотрела комнату. Когда Климову разрешат свидание, пусть пришлет письмо на ижминскую почту, до востребования. «Целую крепко, люблю», – прочитал Климов. Внизу, словно яркий штемпель, горел помадный оттиск женских губ. Маргарита накрасила рот и поцеловала записку перед тем, как передать её в руки Урманцева. Климов вздохнул и разорвал кусочек бумаги в мелкий бисер.
В ту ночь он не мог заснуть, он чувствовал, что начиналась новая жизнь, начинается короткая финишная прямая на волю.
Через пять дней состоялась встреча Климова с новым кентом на задах сортира. «Где записка?» – с ходу спросил Климов. «Пошел ты, салабон, – ответил Урманцев. – Я тебе не почтальон. А на словах она велела передать, что все путем». Климов огорчился, что в этот раз не получил письма со следом поцелуя.
«Начинай делать тайник на промке, – велел Урманцев. – У тебя есть гроши на заборной книжке. Бери в ларьке харч, меленькими партиями таскай в новый мебельный цех, прячь в подвале. Место для нычки выбери сам, но с оглядкой. Надежное место». Климов возразил Урманцеву в первый и единственный раз: «В этом нет смысла, харчи на промке прятать. В том „газике“, что Рита подгонит в поселок, будет жрачка. Там будет все». Урманцев, прищурившись, заглянул в глаза Климова: «Или ты делаешь, как я сказал, или мы больше не кенты».
Как было договорено с самого начала, Урманцев с Климовым встречались каждый пятый день, меняя место встреч, общались две-три минуты и расходились в разные стороны. Пришла календарная весна, но на улице по-прежнему стоял лютый холод, снег, не переставая, валил вторую неделю. Климов получил второе длительное свидание с женой. Три долгих ночи они обговаривали под одеялом последние мелкие детали предстоящего побега.
Приготовления подходили к концу, оставалось ждать тепла, ждать условленного дня и часа.
* * *
Катастрофа разразилась именно в тот момент, когда её ничто не предвещало.
Был конец апреля. Перед отбоем Климов сдал в сушилку сапоги и, надев сменные ботинки, возвращался в свой барак. На пороге его остановил Василий Бубнов по кличке Шмель, мужик из той самой бригады, где работал Климов. Это был маленького роста, неопределенного возраста человек, облезлый, как старая крыса. На своих коротких, гнутых ногах, Бубнов передвигался враскачку, словно пьяная обезьяна. Шмель сказал, что надо покалякать в четыре глаза.
Они обошли барак, спрятались от света прожекторов. Шмель закурил покупную папиросу, доброжелательно улыбнулся: «Что, орлы, в бега собрались?»
Климову, будто обухом топора по затылку влепили. Он аж пошатнулся, услышав эту короткую фразу, оценив её зловещий смысл. Что делать? Отпираться? «С чего ты взял?» – выдохнул Климов. «Второго дня разговор ваш с Соломой возле хезника слышал», – прогудел Шмель и прочистил пальцем лохматое ухо.
Климов, сжав кулаки, шагнул вперед.
Шмель отступил назад, оскалился: «А я испугался, а я обмочился. Эх, ты. Собака лаяла на дядю фраера. Вот как это называется». «Чего тебе нужно?» – спросил Климов. «Подогрев, – ответил Шмель. – Меня с воли никто не греет. А здоровья нет совсем. Неохота загибаться у помойки, как последний доходяга». Поговаривали, что в прежние времена Шмель был связан с блатными, но теперь для виду перековался, по каким-то меркантильным соображениям сменил масть, перебежал к мужикам. Возможно, рассчитывал получить условно-досрочное освобождение за хорошую работу и примерное поведение. Кто знает.
«Сколько?» – спросил Климов. «По утрянке передашь все, что есть, а там посмотрим», – Шмель выплюнул окурок и улетел. Утром Климов отдал все деньги, спрятанные на черный день. «Дешево ты меня ценишь», – сказал Шмель. «Это аванс, – виновато улыбнулся Климов. – Дай мне пять ден, будет тебе хороший подогрев». «Только пять. И ни днем больше», – Шмель недобро зыркнул глубоко спрятанными глазами.
Вечером того же дня через рабочего кухни азербайджанца Гуталина Климов устроил себе встречу с Урманцевым.
«Может, он сука?» – спросил Климов. Урманцев покачал головой: «Нет. Если бы Шмель был фуганком, мы с тобой в БУРе друг другу считали выбитые зубы. Он просто дебил, шланг. Но может все испортить. Ты ведь с ним в одной бригаде? Хорошо. Короче, ты разберись со Шмелем на промке».
«Как это, разобраться?» – спросил Климов.
Урманцев на минуту задумался. «Выбирать не из чего. Устрой ему несчастный случай, – ответил он. – Пусть он поскользнется, упадет со стены нового мебельного цеха». «Шмель на стену не лазает, он не каменщик, а подсобный рабочий, – вздохнул Климов. – А, может, дать ему отступного? Ты получишь от Маргариты бабки. Деньгами заткнем ему пасть, а? Или предложить вместе уйти в бега?»
Урманцев отрицательно помотал головой: «В побег он не пойдет. И не потому, что ему трешник всего-то и остался. Такие люди на побег просто не способны. А деньгами ты все испортишь. Надо по-другому». «Но я вряд ли смогу убить человека», – потупился Климов. «А я не спрашиваю тебя, можешь ты или нет. Я говорю: так надо. Только не тяни резину. Два дня тебе за все про все хватит».
Климов и сам знал, что все сделает, как надо, без посторонних уговоров. Метания, душевные сомнения, человеческие переживания остались в прежней жизни. Теперь Климов на пути к свободе, он зашел далеко, его не остановить какому-то там Шмелю, мелкому вымогателю и подонку.
Вернувшись в барак, Климов залез на верхний ярус нар, вдавил голову в подушку, набитую сухой измельчившейся соломой. Если кончать Шмеля, то именно на производственной зоне. Инсценируя несчастный случай. Иначе… Иначе все погибло. Но об этом даже думать не хотелось. К утру план, отчетливый и внятный, сложился в его голове.
…В подвал сверху долетели новые звуки. На этот Климову показалось, что где-то далеко работает двигатель автомобиля, через пару минут послышались женские стоны. Климов сухим шершавым языком облизал потрескавшиеся горячие губы. Сел на лежанке, не зажигая спички, впотьмах нащупал на столе деревянную бадью. Но киселя в ней осталось только губы смочить.
– Дышать совсем нечем, – сказал из темноты Урманцев и закашлялся в подушку.
– Они наверху завалили вентиляционное отверстие, – отозвался Климов. – Воздуха нет.
Вытянув руку, Климов нашел бутылку с травяным настоем. Судя по весу, осталось на донышке. Он смочил тряпку, пососал её кончик. Но пить захотелось ещё сильнее.
Климов лег на пол, накрыв горячий лоб смоченной в воде тряпкой, разбросал руки в стороны. Внизу дышалось немного легче. Урманцев завозился, поискал на столе воду, но пожалел то малое, что осталось, не высосал последние пару глотков из бутылки. Он тоже разделся до пояса, оставшись в майке без рукавов. Перелег на пол, дыша тяжело и часто, как перегретый паровоз, котел которого готов взорваться.
– Если они не откроют люк, нам конец, вилы, – прошептал Урманцев. – Проделать такой путь… Чтобы тут сдохнуть… Забавно.
Неожиданно Урманцев рассмеялся сухим лающим смехом.
* * *
Начальник колонии Соболев весь вчерашний день ждал добрых новостей от поисковиков, вышедших в погоню за Урманцевым, Климовым и Цыганковым.
Перед обедом Соболеву по рации передали, что случилась неприятность, можно сказать, небольшая заминка: в охотничий капкан попала служебная собака и один из военнослужащих едва не утонул в болоте, упустил на дно автомат и сломал ногу. Собаку пристрелили, а солдата удалось спасти. Но в целом все идет нормально, бандиты держат курс на Ижму. К вечеру беглецов, несомненно, настигнут.
Ободренный этой вестью, Соболев вышел из кабинета, насвистывая себе под нос. Он встретил у вахты производственной зоны московскую комиссию из ГУИН, провел людей по зданию мебельного цеха, показывая товар лицом. Зэки, занятые на производстве, были предупреждены заранее о визите начальства. Они отрывались от работы, вставали, снимали с себя шапки, раболепно опускали головы. Вытягиваясь в струнку, замирали, превращаясь в восковые фигуры.
Закончив эту бодягу с экскурсией, Соболев с легким сердцем отправил комиссию на обед в поселок, наказав денщику лейтенанту не скупиться на водку. Сам вернулся в кабинет, наскоро перекусил бутербродами. Скинув китель, уже хотел завалиться на диван, но тут офицер из дежурной части принес срочное донесение.
По рации передали, что четверть часа назад на берегу реки поисковые группы обнаружили носильные вещи беглецов, кое-какой провиант и даже брезентовую палатку фабричной работы. Следы зэков отчетливые, они по-прежнему ведут в сторону Ижмы.
– Отлично, теперь не долго ждать, – потер руки хозяин. – Теперь они наши.
Соболев, отпуская офицера, на радостях похлопал его по плечу и приказал докладывать обо всех новостях. Однако поисковые группы в полночь на связь не вышли. Не появилось сообщений и ночью. Соболев мял боками диван, но сон не шел. Только под утро на пороге кабинета возник дежурный офицер. По его унылому виду, по вытянувшемуся бледному лицу и сжатым губам, хозяин мгновенно определил, что поиски накрылись медным тазом.
Офицер доложил, что след зэков потеряли ещё ночью, когда выпал снег. В настоящий момент солдаты и офицеры под руководством Ткаченко проводят обыск на подворье раскольников староверов.
– Дались им эти староверы, – проворчал Соболев. – Только время на них тратить.
За окном занималось раннее серенькое утро. Позвонила жена и сказала, что из-за сырой промозглой погоды у дочери снова обострилась бронхиальная астма, поэтому Надя пропустит сегодня школу.
– Черт побери эту астму, – сказал Соболев в трубку. – Передай Наде, что я зайду в магазин и куплю ей плюшевую обезьянку. Ту, которую обещал.
После бессонной ночи Соболев чувствовал себя больным и усталым. Еще сутки московская комиссия пробудет на зоне, позарез нужен какой-то результат, реальный, осязаемый. Хоть бы беглецов пристрелили, если живыми их не взять, да убитыми привезли. Чтобы комиссия хоть на трупы полюбовалась. В том, что зэки найдутся не сегодня, так завтра Соболев не сомневался. Но завтра – это слишком поздно.
Через полтора часа в кабинет влетел все тот же дежурный офицер и, не доложившись по уставу, не отдав честь, прямо с порога бухнул: майор Ткаченко убит из ружья каким-то стариком старовером. Преступника пристрелил лейтенант Радченко. Если бы не он, дед успел уложить из двустволки и капитана Аксаева.
– Убит стариком? – переспросил хозяин.
– Как точно, – кивнул офицер. – Застрелен из ружья.
Соболев поднялся из кресла, но испытав головокружение и слабость в ногах, снова сел:
– Ну-ка повтори все по новой, – приказал он.
Офицер повторил уже сказанное и добавил:
– Капитан Аксаев распорядился временно прекратить погоню. Он вызвал машины, оставленные возле той деревни, откуда они начали поиски. К трем часам тело Ткаченко доставят сюда. На место происшествия уже выехали прокурор и оперативники из района.
– Господи…
Офицер, робея, вставил слово:
– Аксаев тоже пострадал в сватке со стариком: у капитана сломано правое предплечье.
– Со стариком, мать его… В схватке? С пердуном старым в схватке? Он, видите ли, пострадал… Жаль, что тот старик идиоту Аксаеву мозги не вышиб из своей берданки. Очень жаль.
Отпустив офицера, Соболев нацедил стакан разбавленного спирта и прикончил его несколько больших глотков. Но лучше не стало, спиртяга лишь неприятно обожгла горло и пищевод, даже опьянения хозяин не почувствовал.
* * *
Вскоре позвонил лейтенант, приставленный к московской комиссии, попросил прислать за начальством машины. В последний день москвичи просохли и даже решили поработать, проверить какие-то документы в бухгалтерии.
Соболев попросил передать трубку Крылову, малодушно решив, что ужасное известие о гибели Ткаченко удобнее сообщить именно по телефону. Но в последний момент хозяин передумал, будничным голосом попросил старого приятеля, не откладывая ни минуты, заглянуть к нему в кабинет.
Крылов появился только через час. Соболев рассказал все, что знал и поставил на стол запечатанную бутылку водки, стаканы и графин с холодной водой. Выпили молча, и только когда показалось дно бутылки, Соболев осмелился задать главный вопрос.
– Значит, мой перевод в Москву… Он точно не состоится?
– И ты ещё спрашиваешь? – недобро усмехнулся Крылов. – Теперь вопрос о Москве вообще уже не актуален. Готовься к неприятностям. Тебе лишь бы погоны сохранить.
Грузовики прибыли на зону в половине пятого вечера. Соболев спустился вниз, наблюдал, как из машины выгружают тело Ткаченко, завернутое в брезент. Из кабины выпрыгнул Аксаев в промокшем, грязном бушлате. Сделав короткий доклад, капитан рысью побежал в медсанчасть.
Когда труп спустили в подвал, положили на бетонный пол холодной камеры, Соболев наклонился, откинул край брезента. Кровь, залившая всю одежду, свернулась и почернела. Бушлат на груди кума превратился в крупное сито. Но лицо почти не пострадало. Только одна картечина проделала сантиметровое отверстие на щеке чуть ниже левого глаза.
Соболев вернулся в свой кабинет, чувствуя, как головная боль обручем сдавила затылок и виски. Через полчаса явился Аксаев, рука в лангете, на перевязи.
– Этот старик натурально с ума спятил, – сказал капитан. – Мы с Ткаченко поднялись на крыльцо, где стоял этот хмырь. Вежливо попросили пропустить нас в дом, чтобы осмотреть помещение. Старик ни в какую.
– Представляю себе эту картину, – нахмурился хозяин. – А вы что?
– Мы его уговаривали, чуть не на коленях перед этой гнидой ползали: пустите, ради бога, пожалуйста, это наша работа… Унижались перед ним, как последние сволочи. А он прятал под полой полушубка ружье, ждал момента. Когда прокурор из района приехал, то сразу внес ясность.
– Ясность? – переспросил Соболев. – Какую же ясность?
Аксаев погладил ладонью руку, висящую на перевязи.
– Дед оказался рецидивистом, – сказал он. – Отъявленный, отпетый бандит. Дважды судим. За хищение государственной собственности и умышленный поджог. Таким надо без суда и следствия лоб зеленкой мазать и к стенке. А мы цацкаемся с ними, либеральничаем, чуть не с ложечки кормим. Прокуратура спит, милиция бабочек ловит. Просто слов нет. Это ведь он руку мне сломал прикладом.
– Так почему он вас в дом не пускал?
– Ну, там у них, раскольников, какое-то застолье было. Ну, обычная пьянка. Оргия, можно сказать. А мы помешали им, кайф испортили. По их понятиям, за такое людей при исполнении уже убивать надо. Ну, потом-то мы все-таки ворвались в эту конуру, чуть не поубивали там всех. Даже покойника из гроба на пол вытряхнули.
– Какого ещё покойника? – насторожился Соболев.
Аксаев поморщился, поняв, что сморозил глупость. Не следовало поминать того жмурика.
– Ну, там покойник у них лежал на столе. Местная шпана. Самогоном опился и подох. Вот они, раскольники, по случаю его кончины новую пьянку затеяли. Для них любой повод хорош. Обмывали, так сказать…
Соболев вконец запутался, утомился тупостью и бессовестным враньем капитана. Хотелось взять в руки кувалду и сделать из Аксаева отбивную в штанах и погонах. При одном только виде капитана голова болела ещё сильнее, а затылок словно электрические разряды простреливали.
– Ладно, иди, – устало махнул рукой хозяин. – Составь письменный рапорт.
– Чем составить? – Аксаев пошевелил пальцами сломанной руки. – Я теперь долго не смогу работать в полную силу. Может, писаря нашего попросить за меня написать?
– Иди, – повторил Соболев. – Иначе здесь появится ещё один труп. Обезображенный до неузнаваемости.
Оставшись один, Соболев подошел к окну. Во дворе в десять шеренг, разбившись на отряды, выстроились зэки, вернувшиеся после работы. Началась вечерняя проверка.
Что же будет дальше? – спросил себя хозяин.
И сам себе ответил: ничего хорошего точно не будет. Он проиграл вчистую. Проиграл партию под названием «служебная карьера».
Поиски беглецов сейчас возобновлять нет смысла. Надо ждать новых сведений из оперативных источников. Кто-нибудь зэков увидит, где-то они проявят себя. Может, припухнут с голоду, от безысходности грабанут магазин. Так или иначе, ориентировки уже разосланы. Их ищут, возможно, найдут, как находят многих преступников, объявленных в федеральный розыск. Их свобода лишь короткая передышка перед смертью.
Преступников осудят и снова упрячут на зону. Не на эту, так на другую. И тогда пробьет час Соболева. Он приложит все силы, все возможности, заведет нужные связи или возобновит старые, но житья за колючей проволокой этим паскудам не видать. На любой зоне или в крытке, куда бы они не попали, подонки проживут недолго. И кончина у них будет мучительная, смерть зверская. Так что, проклянут тот день, ту минуту, когда вылезли на белый свет из материнского чрева.
А труп Ткаченко положат в цинковый гроб. Затем гроб поместят в ящик, грузовиком доставят в Сосногорск. А дальше три солдата и офицер из колонии повезут кума через полстраны в последние путешествие. До Вологды, далее через Москву в Воронеж, а уж оттуда рукой подать до родного поселка Россошь.
С женой Ткаченко в разводе, дочь выросла, учится в железнодорожном техникуме где-то под Брянском. Гроб встретят мать и младшая сестра кума Светлана, засидевшаяся в девках. Вот же слез будет…
А Соболеву пришлют нового начальника оперативно-следственной части. Возможно, наверху решат, что до этой должности дорос капитан Аксаев. Как-никак он пострадал во время выполнения ответственного задания. Получил увечье от матерого рецидивиста. Хозяин, разумеется, станет возражать против такого назначения. Но кто прислушается к мнению Соболева после того, что здесь произошло?
Соболев тоскливыми глазами смотрел на опустевший двор. А, может, рапорт об отставке подать? Но чем он займется, выйдя на пенсию? Что он умеет? Какими ремеслам обучен? Нет, отставка – это блажь. Надо работать дальше. Впервые за многие месяцы Соболеву хотелось напиться вдрабадан. Да, хотелось напиться.
Пожалуй, он так и сделает.
* * *
Ближе к вечеру дышать стало совсем нечем. Урманцев почувствовал себя плохо, дважды он терял сознание, из носа шла кровь. Урманцев сидел на полу, задрав голову кверху, Климов положил ему на лицо влажную тряпку, но кровь никак не хотела успокаиваться.
Урманцев выплевывал изо рта слюну, он хотел крепко выругаться, но сил не осталось даже на слова. Майка на груди намокла так, что хоть выжимай, на земляном полу образовалась лужица крови. Когда, наконец, кровотечение прекратилось, Урманцев заполз под лежанку, вытянулся во весь рост и то ли уснул, то ли снова лишился чувств. Климов протер сухие губы смоченным в воде пальцем. Он лежал на полу, хватал воздух раскрытом ртом.
Он снова погрузился в воспоминания. Но от тех воспоминаний мало радости, когда возвращался к недавнему прошлому, прошибал озноб, словно ледяной ветер дул в лицо.
…В бригаде Климова Шмель числился подсобным рабочим. На самом деле он не таскал кирпичи и цемент на последний этаж мебельного цеха, не бегал с носилками, а пользовался большими привилегиями, исполняя разовые поручения бригадира, был на побегушках: поди туда-то, принеси то-то. Единственная обязанность, твердо закрепленная за Шмелем, это присмотр за бетономешалкой. Чтобы не тратить время зря, не гонять подсобных рабочих вверх-вниз с носилками под раствор, бугор решил поднять бетономешалку на последний третий этаж.
Строители делают опалубку, затем заливают здесь же приготовленный бетон – и внутренние стеновые перегородки готовы. Бетономешалку поставили в большом зале, который после окончания строительства должны занять работники администрации, подвели к ней электрический кабель, подсоединили рубильник. Сюда же подносили и складывали в отдельные кучи песок, мешки с цементом, гравий.
Шмель приглядывал за тем, чтобы хватило материалов для следующей загрузки в бетономешалку, чтобы бетон вырабатывали весь, без остатка. Он грелся у костра, а если что не так, бежал сообщать бригадиру о нарушениях. Когда объявляли съем, заключенные спускались вниз, во двор, ждали построения, Шмель ещё оставался наверху.
За полчаса до съема он начинал чистить бетономешалку. Мастерком выбрал из чаши оставшийся в ней раствор, затем наливал туда подогретую на костре воду. Забираясь через люк в чашу бетономешалки он тщательно мыл её изнутри, вычерпывал ковшиком использованную грязную воду, бережно протирал агрегат сухой ветошью и только после этого спускался во двор.
К технике здесь относились с нежностью. Если сломается бетономешалка, план не вытянуть, на подсос сядет вся бригада в тридцать рыл.
Два дня Климов буквально по минутам выверял расписание работы Шмеля, на третий день, в субботу, решил действовать. Когда объявили окончание работ, он спустился вниз вместе с другими работягами, потоптался на холодном ветру пару минут. Конвой ещё не подошел. Климов шагнул к бригадиру, угостил того папиросой: «Мне бы в туалет, я быстро». Бригадир кивнул.
Климов побежал за угол. Две сортирные будки, сколоченные из горбыля, имеющие вместо дверей полг из рубероида, остались слева. Климов повернул в противоположную сторону, вскарабкался по самодельной приставной лестнице на второй этаж.
Оказавшись в просторном помещении, где должен был разместиться цех, он свернул к лестничным маршам, выскочил на площадку. Побежал вверх по ступеням, не чувствуя ног, преодолел четыре пролета. Через несколько секунд он взлетел на третий этаж, пробежал по длинному кривому коридору. Остановился, перевел дух. Изо рта валил густой пар, а сердце готово было лопнуть. Шаги Климова гулким эхом разносились по всему зданию.
Стараясь ступать неслышно, зашагал к тому месту, где работал Шмель. Климов выглянул из-за угла как раз в тот момент, когда Шмель выгреб из бетономешалки остатки раствора, залил в чашу два ведра теплой воды. Из-за угла Климов полторы минуты наблюдал за Шмелем, выбирая момент. Тот прихватил ветошь, высоко задирая ноги, забрался в чашу бетономешалки. Климов прижался спиной к стене.
Надо действовать. Надо решиться. Он почувствовал, как под шапкой вспотела голова.
Климов надел тряпичные рукавицы. Сделал два длинных прыжка вперед, подскочил к электрощиту, обхватил двумя руками деревянную рукоятку рубильника и замер. Тихо. Слышно только, как Шмель, протирая чашу бетономешалки изнутри, напевает себе под нос: «А над лагерем светит безрадостный вечер, их ещё впереди девятьсот тридцать два». Поет, надо же…
И вправду, ничего нет лучше свободного труда, под душевную песню.
Климов дернул вниз рукоятку рубильника, ток пошел. Барабан, рассчитанный на четыреста килограммов загрузки, сразу закрутился на высоких оборотах. Песня, доносившаяся из бетономешалки, оборвалась. Шмель коротко вскрикнул и тут же затих. Десять секунд Климов слушал, как работает движок, а в чаше с сухих хрустом перемалываются человеческие кости. Затем отключил электричество.
Обернувшись, он бросил короткий взгляд на бетономешалку. Пол забрызган кровью и ещё каким-то темно-коричневым веществом. Дерьмом что ли… Климов, боясь, что его вывернет наизнанку, не стал заглядывать в чашу. Он сорвался с места, бросился бежать обратной дорогой.
Шмеля хватились только на перекличке. Кого-то из бригады отправили наверх. А потом на производственную зону нагрянул сам кум Ткаченко с операми. Допрашивали каждого работягу, кто что видел, кто где был. Когда допрашивали Климова, он сообщил, что после съема отпросился у бригадира по нужде в сортир. Проверять показания не стали. Да и как проверишь?
Бугор, согнувшись, бегал за кумом и лепетал: «Видно, коротнуло. Видно, ток прошел».
Была суббота, оперативники особенно не усердствовали, они спешили по своим делам. В поселковом клубе накрыли столы, там вечером отмечали какой-то праздник. Гибель Шмеля слишком мелкий, слишком незначительный эпизод, чтобы отвлечь начальство от субботней пьянки. Майор Ткаченко полюбовался на лужу крови, на кишки зэка, перемешанные с тряпками, и ушел.
«Главное, техника цела», – бросил он через плечо.
Останки Шмеля выгрузили из бетономешалки совковыми лопатами и покидали в неструганный ящик. Его смерть списали на несчастный случай.