От начала лета стояла сушь. Малые речки и водные колоужины высыхали до дна. Зайцы забегали в деревни — боялись пожаров. Жаворонки и те в поднебесье звенели жалобно. Злаки, взошедшие на полях, желтели до срока, не успев налить колоса. По церквам служили молебны, священники с песнопениями и кадилами обходили хлебные обжи, под вой баб кропили иссохшую землю святой водой, просили у Господа послабления. Но дождика не было.

Ждали войны…

Солнце палило нещадно, Пыльная взвесь желтой стеной висела над войском, вытянувшимся от головы до хвоста огромной, неохватной для глаза змеей. Под багряное знамя князя собрались воедино полки ото всех тверских городов. Верхами шли зубцовская, микулинская, холмская, вертязинская дружины, в челе — напереди, разумеется, Дмитриева; по Волге ладьями плыла тверская пешая рать — самые изрядные лучники да посадские мечники, ниже по течению на своих трех ладьях примкнули к ним коснятинские копейщики — и малым числом те копейщики составляли знатную силу. От века уж так повелось, что мало кто лучше коснятинцев умел биться копьями. Глядеть-то на них и то берет оторопь, когда, изрядивщись по-литовски — в два ряда, они тычки свои выставят. В первом ряду стоят те, кто поприземистей да грудью пошире, и копья у них, точно легкие сулицы, длиной не более чем в сажень; второй ряд вершат те, кто ростом гораздо удался, и копья у них куда как ухватистей. Ежели первые язвят из-под низу коней, бьют их своими тычками куда ни попадя: в шеи, по мордам да по глазам, то вторые из-за спин первых да с их плеч тяжелыми, прогонистыми копьями всадников достают. А на головах шишаки железные, по телу броня не кольцами льется, но ребристыми, чешуйчатыми пластинами топорщится, налокотники на руках и те вострой заточкой кончаются… Чистые ежики эти коснятинцы! Видал Дмитрий, как под Бортеневом те копейщики дикую Кавгадыеву конницу треножили…

Ах, как бы любо-то было Дмитрию сшибиться ныне с Юрьевыми полками! Ах, как бы оттянул руку-то он мечом! Сколь раз видел ту битву Дмитрий во сне, сколь раз грезил ею наяву, сколь раз в той битве настигал он отцова убийцу и непременно в горло, в глотку вгонял ему меч по самую рукоять… Ан близок локоть, да не укусишь!

Дмитрий не боялся войны. Более того — ждал ее, хотел ее, как ждут и хотят желанное. Ни на миг не сомневался он ни в силе своей перед Юрием, ни в своей правоте. Но так уж треклято сложилось, что и в войне был не волен князь. Знал он: Юрий уйдет от битвы, а он не вправе первым напасть на великого князя, не вправе, потому что ныне не ради мести ведет он полки, но для того, чтобы вернуть в Тверь достоинство великокняжеской власти.

Та власть над Русью истинно Богом была отцу поручена. Тому не счесть доказательств, главное из коих хотя бы и в том состоит, что только при Михаиле впервые за многие годы русские увидели себя равными перед татарами. И вот окаянно, безбожно, по иноверной магумеданской воле, через ложь, через кровь отнята эта власть. Если бы сам Узбек трижды повелел Дмитрию покориться Юрию, трижды бы он его и ослушался. Волен царь в его жизни, но не волен в чести его. Так бы оно и было! Знает Дмитрий, что пусты перед ним гнев и милость Узбековы, но… Кто другой вернет на Русь власть, что ей Господом заповедана? Он в роду старший, и, знать, пока некому, кроме него.

Да ведь если по чести-то жить, так и не было б проще: ныне разбил бы он Юрия, воткнул ему в горло меч и тем одним и власть вернул, и отчую кровь отмстил. Однако перевернулся мир! Нет в нем места ни чести, ни правде, ни русским законам. Да и как им остаться в этом безбожном мире, когда давно уж, от прихода Баты, переменились и сами русские. Из-за вечного страха, из-за бедности да нужды, из-за рабской приниженности сменили они отвагу, прямоту и великодушие на татарскую хитрость и ложь, не понимая, что та хитрость одним лишь татарам и служит на пользу. Из глупой зависти и нелепой вражды князья русские варят друг на друга отраву, а хан той отравой их поит да смотрит потом, улыбаясь, как в бешеном помрачении губят они друг друга…

Все так — знает Дмитрий! Да только что же делать ему с неотмщенной маетой, с ненавистью, что, как жаба, пухнет болью в груди, и с необходимостью во что бы то ни стало, любым путем вернуть на Русь Божью власть? Именно любым — потому что на честный путь не дает хан ему воли.

Небо над головой белесо от солнца. Воздух и тот будто томится от жажды. Позади дымным шлейфом в безветренной выси вяло влачится за войском пыльное облако, напереди, стекая с небес, струится знойное марево, от которого жарко глазам. Лишь дальний лес стоит синь да зелен в блаженной истоме, но недоступна тень его и прохлада.

Однако не все блаженно, что дальне…

«Господи! — молится князь, слепо глядя в бездонное небо. — Грешен перед Тобой своеволием. Но теперь направь шаги мои, Господи! Сотвори путь, преодолимый душе, дабы поправить непоправимое…»

Прямой и открытой натуре Дмитрия была противна и отвратительна всякая хитрость, от необходимости же хитрить самому ему делалось просто тошно. Необоримая, вязкая, всепроникающая ханская воля заставляла жить вопреки совести и душе, требовала от него умения ждать и выгадывать, а он того не умел, напротив, начиная выгадывать, понимал, что сам себя путает хитростью, точно заяц, забежавший в тенета.

Но и не хитрить было никак нельзя. Что он мог сделать? Оставалось шагнуть, как в болотину, на ордынский извилистый путь, чтобы хоть хитростью, но сместить, уничтожить Юрия, потому что, покуда у власти был он, болен был Дмитрий, и больна была Русь, и нельзя было ждать снисхождения от татарвы…

Первый раз так муторно, так тоскливо и неспокойно было Дмитрию на походе. Хотя, по правде сказать, жарынь стояла такая, что не то чтобы в седле ляжки бить, но и в горнице-то на лавке лежать, поди, было томно.

Сколь ни ополаскивай лицо водой из кожаного мешка, что к седельной луке приметан, тут же покрывает его густая пылища. Кожей чуешь, как, стекая, оставляет пот на лице мокрые, грязные борозды. Глаза от пыли зудят, в носу без простуды свербит, а и чихнешь — так не соплями, а грязью. Да еще обочь дороги, не более чем в пятидесяти саженях, как дева манкая лежит доступная речка Волга, зовет прохладой да лаской синей беспечальной воды, только луг перейди…

Обычно движение начинали до света, чтобы к полудню встать на привал. По жаркому дню пасли, купали да поили коней, кашеварили, а уж после обедни вольно полудничали до времени, пока солнце не свалится на закат, уж тогда гнали вскачь до сумерек и первой звезды. Загадал Дмитрий на тверском порубежье остановить великого князя, ежели и впрямь, как донесли о том, решил-таки Юрий встретиться с ним Сторожевой полк Федора Ботрина, шедший напереди, должен был упредить эту встречу. Но покуда от Ботрина вестей не было. Лишь бронзовые, припорошенные пылью конские яблоки говорили о том, что давеча проскакали здесь сторожа.

Дмитрий усмехнулся: «Да пошто и сторожей посылал, когда знал заранее, что не будет войны?!»

И вновь ненависть и отчаяние комом взбухли в груди.

Ничего нет в Юрии от достоинства русского князя, душа как пятка на копыте у коня заскорузлая, без ножа ее не прочешешь, хуже баскака он на Руси, но именно потому, если ныне убьет его Дмитрий, не простит того Дмитрию хан. А в том, каков будет Узбеков ответ, Дмитрий не сомневается. Шутка сказать — триста тысяч воинов под рукой у великого шахиншаха! Да даже если и вполовину меньше, мыслимо ли Руси против этакой силищи выстоять? Мог бы, так сам отец поднялся, поди, на того Узбека, о том и Бога молил. Но знал: не выдержать ему против поганых, от времен Баты никогда еще не была так сильна Орда, как при хане Узбеке. Но главная-то беда в том еще, что и такой силы не надо Узбеку на русских! Достаточно малой хитрости, чтоб оплести их враждой и ложью. На то меж ними и сеет он рознь, дабы, когда ему станет надобно, всю землю, каждого с каждым стравить как псов. Да ведь и русские хороши, ради лживой, увилистой ханской милости, не помня и не чуя родства, напрочь готовы стоптать друг друга. Али не бегали ради царской-то милости московичи на рязанцев, нижегородцы на владимирцев, владимирцы на ростовцев… и все — на всех, сами против себя, на потеху поганым! Иной-то народ, будь он так безжалостен и беспощаден к себе, как безжалостны и беспощадны к самим себе бываем мы, русские, давно уж, поди, в крови утоп! Али не так?..

«Да ведь не так! Не так! — сам на себя кричит в мыслях Дмитрий. — Разве не заедина Русь в памяти об отце? Разве не заедина в ненависти к убийце, подкупом и неправдой ухватившему власть?..»

И то, теперь-то всем, даже бывшим сторонникам Юрия, стала вполне очевидна его неправда. Да что! И слепой ее чуял, так она была разительна! С тех пор как воротился Юрий Данилович из Орды, не было на Руси покоя. Крепко, ох крепко платила Русь Орде за долги великого князя…

Прошлый год тяжек был низовским городам ханский посол Байдера, что вокняжил Юрия, нынешний и того тяжелее — будто заплот снесло на реке бесовским половодьем. Точно в послебатыево черное время скопом побежали ордынцы на Русь обирать православных. Прежде-то от грабежа до разбоя давали вздохнуть, ныне как с цепи сорвались! На то, знать, и ставили Юрия, чтобы вольно было грабить да силовать. Причем всяк грабит — была бы морда раскоса да воинов горсть. Да берут-то без меры, без той строгой пошлины, кою Михаил всегда перед ханом отстаивал. Али не ведают, что с одной овцы двух шкур не дерут?..

Однако странно было Дмитрию, что покуда пути бесчинных татар миновали тверскую землю. И впрямь, из низовских городов лишь Москву да Тверь отчего-то миловали ордынцы. Ну, Москва-то понятно — отчина Юрьева, он ее перед ханом, знать, выгородил, а Тверь?..

Узбекова милость была непостижима, противоречила всему, что, кажется, было б разумно. И это бесило Дмитрия. Разве, убив отца, можно жаловать сына, не ожидая от него непокорства? Или столь низко ставил его Узбек, или же через эту милость еще больше хотел унизить. Вон, мол, русские-то тверские князья, точно псы, лижут руку, которой их бью…

Опять же странным было Дмитрию и то, что союз его с Гедимином остался в Орде вроде и не замеченным. Он ждал, что Узбек хоть как-то, по крайней мере, проявит свое недовольство, но молчала Орда. Во всяком случае, до последнего времени.

По чести сказать, женитьба на малолетней Марии не принесла желаемого. Гедимин лишь одно пообещал твердо: прислать ганзейских мастеров на строительство храма. Будто своих зодчих не было на Твери!..

Хитрого литвина покуда вполне устраивало то положение, по которому Русь, словно зерно на маслобойне, сжимали каменными щеками-давильнями с двух сторон. Да еще бы его не устраивало — с одной-то стороны давил Узбек, но с другой-то — он, Гедимин! Покуда масло текло — обоим хватало…

Дмитрий зло усмехнулся, краем шелкового, легкого пыльника обтер лицо, сухо сплюнул поверх конской морды.

А все же милость Узбекова не давала покоя Дмитрию. Сколь ни думал о ней, была она ему непонятна. И страшна. Как страшен приговоренному палач, который вдруг отчего-то замедлил с казнью.

Правда, буквально накануне явился в Кашин бек-нойон Таянчар с жидовином-откупщиком. Но тот жидовин старый долг пришел взять. Еще в прошлом году было ясно: пока лихву не выбьет, не отвяжется — пиявка известная!..

И все же, все же того беспредельного разбойного лихоимства, от какого стонала Русь, не было на Твери. И впрямь, будто по чьей прихоти, а вернее, милости обтекали ее поганые, как вода обтекает валун на мели. Верно говорят: без воли хана под татарином ни кобыла не охромеет, ни баба не понесет…

Неявленная, неопределенная, какая-то зыбкая, уклончивая, а все же в том видна была унизительная ханская милость. Тем, что не бил, словно спрашивал: «Видишь, как я ласков к тебе?..»

А в Тверь отовсюду стекались стоны да жалобы. Как и при Михаиле Ярославиче, приходили в Тверь новые люди на жительство. Теперь просили защиты у Дмитрия. Чуяла Русь — не покорится Тверь, едино и твердо верили, чьим именем обнадежится против нечестивого Юрия.

Великий Новгород и тот бил челом Дмитрию на князя владимирского! Куда уж более — сами новгородцы жаловались на того, кого возвели на престол, да жаловались-то тому, кого и осиротили своими хлопотами. Али не их злобным усердием свалил Юрий Тверского?.. Ан и они опамятовались?!

Весной приходил в Тверь тайный новгородский посланник купец Никола по прозвищу Колесница с тайной же грамотой от некоторых вятших бояр, в которой те — вот хвосты переметные! — признавая свою вину перед Михаилом, тем не менее просили Дмитрия дать им прощение и встать на защиту от коварного Юрия. Он, мол, пес, слова не держит, побил купцов по дороге в Орду, вместо обещанной воли и всеобщего благоденствия такими резами народ обложил, коих и при деде его Невском новгородцы не видели, а все никак не насытится!.. Так вот, предлагали новгородцы союз Дмитрию. Клялись, что, коли урядится он с ними на прежней Феоктистовой грамоте, так впредь не будет ему от них ни в чем укору. Юрию же, в случае согласия Дмитриева, тут же, мол, немедля объявят новгородцы свое «нелюбье». Но даже и в случае несогласия обещали новгородцы не тягаться более с Тверью на Юрьевой стороне…

Впрочем, цена-то их обещаниям известная!..

Дмитрий ту грамоту принял к сведению, однако до времени без ответа оставил. Николу Колесницу отправил назад без прощения и слова.

А все в душе-то обрадовался, и в том прав был отец — вона как завыли-то ныне «плотники». Ногой еще не ступил Юрий на Ярославово Дворище, а они уж уготовились не благовестом его встречать, но злым боем вечевого языкатого колокола! И то, был им Юрий любезен, пока из Москвы против великого князя подзуживал, после был люб, когда, ничем не владея, обещал ласку да вольницу. Да они-то и впрямь, что ли, думали: коли Москва далее, нежели чем Тверь от Новгорода, так и руки у нее покороче? Ан, видать, и издалека так ухватил Юрий их за кадык, что и язык посинел!..

«Да и поделом им — али не ведали его волчьего норова? Али не предупреждал их батюшка, что хрипеть еще будут в удавке Юрьевой?! Чать, известны московичи: глаза завидущие, руки загребистые — вот вам ласка их!..»

Дмитрий хлопнул ладонью по мокрой, горячей от бега и солнца конской шее, вмял в нее Глазастого овода; вроде услышал, как хрустнуло под ладонью сухое брюшко. Да не раздавил, знать! Отняв руку, увидел, как овод отпал, покатился в пыль коню под ноги, но вдруг перед самой землей вновь воспрял с жадной силой, расправил крапчатые мятые крылья и вильнул в сторону, пропадая из виду.

«Эх, надо было, как и звал его владыка Варсонофий, вместе с ним на ладье Волгой плыть!.. Мало, что пыль да жара, да еще и мошка над каждым конным в летучей канители брачуется, оводы кровь, точно мед на пиру, сосут, уж пьяны, а все не похмелятся, ни плетью, ни березовым веником от них не отмашешься…» — устало подосадовал Дмитрий.

А и правда, коли была в небе над головой туча, так и та летела порхата. Бедные кони вконец извелись от укусов. Мухота облепила им влажные губы, лезла в глаза и уши, оводы с лета впивались стрелами жальцев под кожу. Кони трясли головами, на ходу доставали копытами брюхо, остервенело хлестали себя хвостами по ляжкам, но тщетно — необоримо висело над войском летучее воинство…

Глухой и мерный топот сотен копыт давно уж убаюкивал Дмитрия.

«Так и люди иные — сыты лишь кровью, и нету на них укороту…» — вяло подумал он и провалился в короткий, будто падение, сон.

И опять пригрезилось ему в дреме ненавистное лицо Юрия, выпученные, подернутые смертной, белесой поволокой глаза да меч под горлом, утопленный по рукоять…

Гоня наваждение, князь вскинул затяжелевшую голову и на собственной шее, под горлом, прибил, поди все того же, жадного овода, смял его меж пальцев так, что теперь уж не брюшко щелкнуло, а серая, с сизым отливом головка, на которой в удивлении выпучились маковые, бессмысленные глаза.

— Скоро ли станем, князь? Мочи нет, жарко! — Данила Грач, подведя близь коня, улыбнулся черным, грязным лицом.

— Скоро, — хрипло выдохнул Дмитрий, кинул поводья Даниле, тяжело, неуклюже сполз с седла и пешим пошел в стороне, обивая пыль с востроносых, красной кожи сапог о жухлую, выстоявшуюся траву…

И вновь вернулись на круг неотвязные, безответные мысли…

«Что же делать, если ханская милость стала выше достоинства?.. Да даже ведь и не милость, а лишь надежда малая на Узбекову милостивость… Так, может быть, лучше сразу лишиться этой жалкой, холопской надежды, ради собственной души и собственного достоинства?.. Либо есть у народа достоинство, так для всех оно, либо нет того достоинства у народа, тогда и самые достойные из него станут бесчестными. Но какое же еще общее горе нам надобно, чтобы воедино сплотиться в достоинстве, если и плети татарской нам мало?.. Может быть, отцова-то смерть и нужна была лишь для того, дабы вспомнила Русь о достоинстве и уж не в лживой татарской милости, а в ином искала надежду?.. Разве не за ту правду предпочел отец умереть, один приняв смерть за многие христианские души? В единстве и правда! И разве в самой смерти отцовой не воссияла та правда! Разве не служит тому доказательством, что нетленными сохранил Господь мощи отцовы?..

Так не ради себя, не ради Узбековой милости, но ради отцовой правды, коли не дает хан воли на честный путь, ан любым путем должен я отобрать власть у Юрия!..

На одно уповаю: от Господа шаги мои, ибо не сам ли Господь возмущен нами и гневен на нас, когда послал на Русь такую сушь, какой доселе не видели?!» — окусывая запекшиеся губы, истово убеждая себя, твердит в мыслях Дмитрий, сосредоточенно глядя под ноги и не видя под ногами пути.

Да и нет пути у него под ногами. Одна трава пыль с сапог бьет…

Что может быть горше и сокрушительней для сердца князя, нежели чем видеть народ свой в полоне и унижении?.. Но если сердце его остается покойным или, пуще того, злобно радуется несчастью подданных, разве вправе он оставаться князем для своего народа?..

Еще до того, как двинуться ему навстречу Юрию, зашел Дмитрий в Кашин. Взятый Михаилом Ярославичем в приданое за Анной Дмитриевной, прежде Кашин относился к ростовской вотчине. И хоть прошло с той поры двадцать лет, по сей день дух в Кашине царил более ростовский, чем тверской. Не любили оружия кашинцы. Благочестивые и незлобивые, лишь смирением и молитвой защищались они от врагов. Однако убережешься ли одной молитвой от нечестивых в наше тревожное время? Не убереглись кашинцы.

На дальних подступах к городу заметны были следы Таянчарова войска. Где и стояла деревня — там пустошь, где срублена была малая церковка во славу Господню — там уголья, где лежало поле возделано — конями потравлено, будто лугов округ мало, где люди жили там волки рыщут да вороны, поживиться на счет убоинки… Обширный угодьями, богатый и древний Клобуков монастырь и тот стоял сиротой — не удержались нехристи пограбить Богово. Хоть и написал Узбек в утешение православным лукавый указ: «Кто ограбит духовное лицо, должен заплатить ему втрое, кто оскорбит церковь — тот подлежит смерти…» Написать-то написал, да, видно, слугам своим забыл тот указ огласить…

Одним словом, не так, как в прошлом году, — иначе грянул ныне откупщик Моисей. Не одно добро обирал, около пяти сотен молодых и сильных парней да девок согнали поганые в курень, чтобы увести за собой. Знать, и живые души начислил хан на долги.

Плакали кашинцы. Но чем мог утешить их Дмитрий, что мог сказать? Кто ж знал, что кашинцам назначит Узбек платить калым за свадьбу князя с Марией? Да ведь и в гневе оставался милостив хан, могло быть и хуже. Только ведь не объяснишь того кашинцам, да и не поймут они ханской милости в своем горе…

— Все ли взял теперь, Моисей? Али я тебе еще должен? — спросил Дмитрий у жидовина, когда сошелся с ним и Таянчаром в пограбленной горнице боярского дома.

— Разве может князь быть должен еврею убогому? — Моисей смиренно склонил голову в круглой, как воинская мисюрка, но не железной, а атласной шапочке, прикрывавшей бледную, незагорелую плешь.

— Коли плачу, значит, должен, пес!

— Ай, Дмитрий Михалыч, пошто бранишь? Знаешь ведь: не о своих долгах Моисей хлопочет — о ханских!

За год, что не видал его Дмитрий, жидовин еще набрал важной тучности. От жары ли, от нездоровья ли, казалось, сало выступило на щеки, а пот по тому салу бежал, ручьями скользя. Говорил Моисей все так же тягуче, медленно, но уж не оттого только тянул, что хитрил, а и для того, чтобы всякому своему слову лишнего веса придать. В гору, видать, пошел жидовин на волчьей службе при ханском дворе. Да и глядел он ныне куда смелее, чем прежде. А и что не глядеть жидовину соколом, когда за ним неколебимой стеной стоит бек-нойон Таянчар, ханский милостник.

— Спрашиваю: все ли взял с меня? — прибавил Дмитрий строгости в голосе.

Тот опять склонил голову в смиренном поклоне.

— На твой вопрос, князь, не дам ответа тебе, потому как никто не властен заглянуть в мысли великого шахиншаха.

— Судя по тому, как ты кашинцев, пес, обобрал, вижу: гневен шах на меня?

— Али гнев то, Дмитрий Михалыч? — Моисей развел руками на стороны, точно плыть собирался. — А и я предупреждал тебя, князь: сколь гневен лучезарный хан против упорствующих, столь же милостив он к покорным. Зачем не послушал старого Моисея?

— Коли слушать тебя, так прежде Христа продать надобно! — отплюнулся Дмитрий. Решительно ничего нельзя было вызнать у жидовина в присутствии Таянчара. Таянчар же всем своим неприступным и гордым видом давал понять, что с места не сдвинется и не даст тайным словом обмолвиться. Сам же глядел на Дмитрия покуда молча. Хотя и с любопытством.

— Что, бек-нойон! — обратился Дмитрий к нему. — Доволен ли ты сайгатом?

— Сайгат, князь, в битве берут — у воинов, а не у баб отнимают, — презрительно поморщился в ответ Таянчар.

Дмитрий опустил глаза от стыда и бессилия. Что ж, и на презрение имел право татарин…

Бек Таянчар был не намного старее годами Дмитрия. Может быть, лет на пять или семь. Во всяком случае, выглядел он моложаво. Блескучие, жесткие волосы забраны на затылке в косицу, мясистую мочку уха оттягивала большая золотая серьга. От бритого подбородка тонкое лицо стянуто кверху высокими скулами, на которых и сквозь желтизну проступает горячий румянец здоровья и силы. Под тяжелыми, словно вздутыми от пчелиного укуса веками глаза хранят обманчивый, сонный покой. Знает Дмитрий, видал такие сонные татарские глаза, готовые в любой миг взорваться бешеной яростью. Если бы не концы губ, даже в улыбке опущенные с каким-то постным, пренебрежительным или скорее брезгливым выражением, был бы татарин вполне красив.

— Так ты и есть тот князь, что пренебрег стать гургеном ради дочери Гедимина? — спросил вдруг Таянчар.

Дмитрий и взглядом не повел в сторону Моисея. Ах, жидовин, жидовин, знать, не удержался, доложил о том, что предупреждена была Тверь о брачных намерениях хана.

Он удивленно пожал плечами:

— Поясни, Таянчар!

— Ай, князь, полно тебе лукавить! — засмеялся татарин. — Не пристало русским хитрить! Лучше ответь: ай у того Гедимина спина и впрямь широка?

— Не разумею твоих слов, бек-нойон, — улыбнулся и Дмитрий. — Хорошо, когда у тестя плечи широкие, да ведь от ханского гнева за тестевы плечи не спрячешься. Али не так говорю, Таянчар?

— То так, князь. Верно ты говоришь, — мягко, улыбчиво согласился татарин, но тут же и снял улыбку с лица. — Однако, знать, не больно боишься ты гнева Узбека, коли по сей день сидишь на Твери без ханского благоволения на то…

Вон оно что! Дмитрий опустил голову, будто винился. Но понял: теми словами не столь упрекал его Таянчар за медлительность, сколь звал на поклон в Сарай. Пришло-таки время! До чего сильны поганые на Руси! И на отчем-то столе не мог вокняжиться сын без воли на то всемогущего и всеведущего владетеля Дашт-и-Кипчака. Прежде чем полновластно вступить в наследные права, русскому княжичу надлежало получить в Сарае алую ханскую тамгу на княжение. Покуда Дмитрий обходился без нее, но покуда его и не трогали, и не звали…

— Послушай, бек-нойон! — сказал Дмитрий. — Истинно говорю: не бегу ханской воли! Но разве могу я теперь хоть на день оставить отчину, когда великий князь Юрий Данилович всякий миг грозит мне войной. Вот и ныне иду землю свою спасать от него! Знать, мало ему смерти отцовой!..

— Не покорствуешь, князь! — Таянчар усмехнулся. — Великой волей хан поставил Юрия первым в русском улусе — и не покорствуя ему, ты не покорствуешь хану! Али не ведаешь того?

— Не гнев хана страшен, ибо гнев царя справедлив, — ответил Дмитрий. — Но неправда слуг его, которую творят они его именем.

— Хан один знает волю Аллаха! Мы же, слуги его, покорны хану, как дорога под ногами коня!

Слова о дороге Таянчар произнес так выспренне и с таким торжеством, точно находился не в кашинской горнице, а перед самим Узбеком и в глаза ему льстил.

«Знать, не только татарин жидовина берег, — догадался Дмитрий, — но и жидовин к татарину соглядатаем был приставлен».

«Велик Узбек, а опаслив, — усмехнулся он про себя. — Что ж, тем лучше. Ныне мне то и надобно, чтоб слова мои верней в Сарай донесли…»

— И мы, бек, князья тверские от века, слуги царевы! — не опуская взгляда с лица татарина, заговорил Дмитрий о том, ради чего и пришел он в Кашин увидеться с Таянчаром. — И мы его слуги, — повторил он. — Однако не по делам слуг своих, но по лживым наветам судит хан, коли…

— Не тебе о хане судить! — крикнул татарин так поспешно, словно предостерегал молчать Дмитрия.

— Не мне ли? — возразил Дмитрий. — Когда отца моего по тем блядословным наветам в Орде жизни лишили!

— Узбек справедлив! — Таянчар поднял руку. — За те наветы он наказал Кавгадыя. Шибко наказал, князь! — опять, будто предостерегая, с угрозой повторил Таянчар.

— Знаю, бек, — кивнул Дмитрий согласно. — Но и то знаю, что главный-то облыжник отцов все в ханской милости. Боле того, Русь ему хан доверил. Однако не хана сужу. И великому, бывает, ложь взгляд застит…

— Молчи!

Глаза татарина давно потеряли полусонный покой — горели огнем. Почему-то он хотел остановить Дмитрия, опять предостерегающе и в то же время гневно поднял руку:

— Молчи!

Но Дмитрий не остановился ни на слово его, ни на жест.

— Однако не сужу его, Таянчар! — повторил он. — Потому что верю в ханскую справедливость! Верю — отрет он с глаз блядову паутину! А покуда… — Дмитрий умолк, точно поперхнулся словами. Тяжко давалось ему лукавство. — А покуда защиты его прошу, бек-нойон! Волен хан во мне, но не волен в страхе моем. Винюсь, — он легко склонил голову, — лишь из того страха у Гедимина искал помощи на местника моего Юрия — не нашел. Одна надежда осталась — на ханскую справедливость. И тебя прошу, Таянчар, — не покинь в помощи!..

Таянчар давно уж в удивлении вскинул тонкие, подщипанные, как у женщины, брови. Странен был ему этот князь, да и хитрость его, хоть и вышита белым по черному, а все же была странна. Не таким-представлял он Михайлова сына…

— Чего хочешь, князь? — спросил Таянчар.

— Не многого, бек, — ответил Дмитрий и тяжким, немигающим взглядом уставился на татарина. — Прими от меня тверской выход!

Положенную годовую ханскую дань, как и всякий иной князь, Дмитрий должен был отдавать в Орду через руки великого князя. Так заведено было еще и до Михаила, но как раз Михаил много сил положил, чтоб утвердить заведенное. Мало кто из русских князей сам спешил расстаться с большим серебром, предназначенным для Орды.

— Я долг, а не дань пришел с тебя брать! — Не выдержав взгляда Дмитрия, Таянчар впервые отвел глаза в сторону. Косо глянул на Моисея, который слушал их, приоткрыв от напряжения алый и белозубый рот и пустив на губу слюну.

— Прими от меня тверской выход! — повторил Дмитрий, не сводя с татарина тяжелого взгляда. — Прими! Боюсь я, Таянчар, как отца оболгал, так и меня обнесет Юрий ложью перед великим ханом. И медведь бессилен против охотника, когда в лукавый захорон попадет. — В знак искренности Дмитрий приложил руку к груди: — И еще, бек! Передай хану: прошу его дозволить мне отныне самому вносить выход в его казну…

Много бы дал Дмитрий за то, чтобы миновать ему то лукавство, на какое он сподобился, много бы дал и за то, чтобы произнесенных слов вовсе не знал язык, однако не своей волей, но ханской ступил он на этот путь, чреватый унизительной ложью. Иной путь на Руси был заказан. Иной путь вел только к смерти. А этот… Этот тоже вел только к смерти или к бесславию, но не знал еще того Дмитрий.

Встретившись с великим князем, Дмитрий должен был выплатить ему ханский выход. За тем щедрым выходом и шел теперь Юрий на Тверь. Однако расплатиться с Юрием значило для Дмитрия признать над собой власть великого князя. Признание же его власти законной означало и отказ от борьбы за великокняжеский стол. Этого Дмитрий и в мыслях не допускал. Не мог он склонить голову перед окаянным убийцей! Но и первым начать войну с Юрием он тоже не мог позволить себе. В теперешних обстоятельствах война с Юрием равно становилась войной против хана, который именно Юрия сделал своим наместником на Руси. Но если бы Юрий сам вступил с войной в тверские пределы, тогда бы Тверь вправе была защищаться от великого князя. Надо было выманить Юрия на войну. Чем? Да хотя бы тем отказом выплатить ему ордынскую дань. В то же время надо было обезопасить себя со стороны Узбека. Вот затем и пришел Дмитрий в Кашин.

— …Прими, бек-нойон, тверской выход! — настаивал Дмитрий. — Пусть хан вместе с долгом получит его в знак моего покорства!

Дмитрий хитрил. Но и Таянчар читал в душе Дмитрия, как по писаному. Поддаваться ему на хитрость русского князя не хотелось, какой татарин пойдет на то доброй волей? А все же молодой князь куда как приятней был Таянчару, чем Юрий. Более всего не терпят татары (это уж привилось им в кровь от Богдо-хана Чингиза) предательства и среди своих, и среди чужих им людей. И та легкость, с какой Юрий предавал на добычу татарам своих же русских, не могла не вызвать и у татар презрения к нему и брезгливости. «Кто раз предал, предаст и в другой», — говорил Богдо Чингиз-хан и непременно убивал тех, кто предавал своих государей или же свой народ в надежде на Чингизову милость…

В сомнении качал головой Таянчар.

— Понимаю тебя, князь, — наконец сказал он. — Но сила и мудрость правления ильхана в том состоит, что всяк из жителей его улусов делает лишь то, что назначено ему свыше. — Бек улыбнулся Дмитрию, как взрослый улыбается ребенку, с сожалением указывая на его недоумство. — Так не придет в голову пастуху судить вора. На то есть у хана судьи… Не могу быть судьей, когда мне пасти назначено! — Таянчар весело рассмеялся собственной шутке. — Заведено в твоем улусе платить дань хану через руки великого князя — ему и плати. — Он помолчал и добавил, ожесточившись лицом: — Но если великий князь твой выход укроет… с него и спросится. Так, Моисей? — неожиданно строго спросил он у жидовина, отчего Моисей, все так же зачарованно глядевший на князей, испуганно вздрогнул и сронил с губ слюну.

— Истинно так! — подобострастно закивал головой Моисей. — Истинно так! Одно не пойму, добрейший из беков, отчего одним людям ум, а другим лишь несчастья. — Глаза его бегали скоро, как тараканы в пустой избе. — Еще не вели ему воевать, бек-нойон. Ради пользы его не вели, — плаксиво, по вечной привычке, запричитал жидовин. — Ай, горячий князь Дмитрий Михалыч! Чую, худое замыслил. Не вели ему воевать, бек-нойон!..

— Не воюй, — важно кивнул татарин. И опять рассмеялся: — Вольно русским жить в ненависти! Как ни велик хан, а не в силах вас примирить. Но и убивать друг друга без ханского слова вы не смеете — то непорядок в земле, а от непорядка и нам убыток. А, Дмитрий-князь?!

Долго слышал Дмитрий в ушах смех татарина. Причем прав был татарин — что ему не смеяться?

Так и живем ненавидя друг друга, а и убить без чужого слова не в силах.

Таким образом, заход в Кашин напрочь изменил первоначальный загад Дмитрия. Теперь даже малая возможность столь желанной и верной и, может быть, единственно искупительной и необходимой войны исключалась…

Кажется, обочь дороги шел Дмитрий, да ноги, знать, сами к воде забирали. И то сказать, солнце палило в зените. Давно уж и кони и всадники просили пощады, одинаково косили глазами в сторону, где лежала река.

Наконец остановился князь, поднял голову, а перед глазами — что твое небо! — Волга…

Неиссякаемой, немыслимой силой владеет тот родник, что от века питает державную реку. Невидным ручьем, который и воробей вброд, поди, перейдет, начинает она свой неспешный, раздольный ход. Несчетные птичьи озера щедро поят ее серебряной, ключевой водой, жадные, топкие болотины и те не скупясь отдают ей влагу, устья лесных речушек то по-девичьи смущенно, то полюбовной украдкой или же легким целомудренным сестринским поцелуем бегло целует она, в устья иных полноводных рек впивается долгим, любострастным засосом, и талая вода ей в прибыток, и дождевая капля ей в радость, от истока все более полнится, смелее окусывает берега, моет землю до камня, где в рыжь замеднеет от торфа, где от песка замутится, а где — заржавеет от крови, ничто ей не в стыд и не в срам, весной ли, летом, зимой подо льдом без устали точит русло, глубит и ширит, вбирая в себя беспощадно все, что ни встретится на пути. И вот течет — покойна и величава, ласкова и угрюма, добра и алчна, погибельна и целебна, могуча, как богатырь, и беззащитна, как дева, прозрачна и немерено глубока, едина для всех, ко всем одинаково участлива и безжалостна и в том царственно равнодушна и справедлива. И кормит, и топит, и радует, и печалит, и ужасает, и слов не слышит, подвластная только Богу. Не такова ли и власть должна быть на Руси?

Не видя впереди князя, но и не имея приказа остановиться, войско все же сбилось с шага, Передние сомневались — идти ли дальше, задние подпирали, в середке кони переступали на месте. Как бывает на походе среди многих людей, когда вдруг возникает миг нерешительности, всем захотелось и спешиться, и воды испить, и затекшие члены размять, и нужду справить, ну точно как у одного, у всех тысяч разом подперло. В рядах загомонили разноголосо, ожидая Князева слова.

Прискакали от войска.

— Али здесь станем, князь?

— Да хоть здесь. Спешить ныне некуда.

— Али не на войну бежим, Дмитрий Михалыч? — весело крикнул Павлушка Шетнев.

Возглас его повис в воздухе безответен. Дмитрий и голову не повернул. Дмитрий глядел в воду.

Ей-богу, странен и непривычен для тверичей был ныне князь, точно спал на ходу…

Как и предполагал Дмитрий, Юрий подошел со стороны Переяславля. Пожалуй, одни переяславцы были по-настоящему верны великому князю и искренне любили его с той поры, когда еще при жизни Даниила Александровича юнаком княжил он в этом городе и не только никому не давал переяславцев в обиду, но именно с ними воинскую славу добыл, удачно примыслив к Москве Можайск. Всегда-то переяславцы имели отменное войско, отличались отвагой и ратной выучкой, да к тому же войско их, подкрепленное костромичами, ярославцами и московичами, составляло ныне грозную силу, собранную Юрием против Твери.

Но, как и предвидел Дмитрий, шагнуть в тверские владения великий князь не решился — остановился на переяславской земле в виду сторожевого полка.

Однако и сам Дмитрий, к изумлению ближних и дальних, да всех тверичей, шедших с ним, далее Святославлева Поля, волжского городка, войско свое не повел. Надеялись — ждет князь подкрепления, но вот и ладьи подошли, а он отчего-то мешкал. И Юрий, как докладывали сторожа, двигаться вперед будто ад-все не собирался. Без лая и брани, без обычных словесных укоризн, молча стояли друг против друга два дня. Наконец прибежали в Святославлево Поле послы от Юрия, звать Дмитрия на поклон великому князю. Но от прямой встречи с Юрием Дмитрий уклонился, вместо себя послал на переговоры владыку Варсонофия с боярами. Наказал им расплатиться с великим князем ханской данью. Условием того, что не будет искать под Юрием великокняжеского стола, поставил возвращение в Тверь брата Константина с заложниками боярами, по сю пору удерживаемыми в Костроме, да то еще, что великий князь оставит Тверь своими поборами. Одним словом, Дмитрий не более чем повторил требования отца к Юрию, когда он вынужден был отречься от владимирского стола: «Будь великим князем, если так угодно царю, меня же оставь спокойно княжить в моем наследии. Я в своей отчине — князь…»

Юрий, сказывали, сильно удивился и даже обрадовался Дмитриевой покорности. Хотя, разумеется, вряд ли поверил в нее. Однако теперь и ненадежный мир с Тверью был ему на руку. На руку было Юрию и ханское серебро. Великий князь спешил в Новгород, откуда приходили вести одна горше и тревожней другой. Без прощания помер-таки единственный человек, что был ему искренне верен и люб, — брат Афанасий. Нарушив мир, шведы теснили новгородцев в Карелии, стремясь овладеть Кексгольмом, да еще, чуя слабость безвластия, норвежцы взялись за старое: разбойничали против новгородских купцов на воде. Новгородцы же, видно, гневались на Юрия, забывшего их ставши великим князем, хотя готовы были простить и принять его вновь, когда бы сплотил он их и повел против шведов. Да Юрий и сам, не найдя утешения и смысла в великой власти, всей душой теперь рвался в Новгород, казавшийся ему единственным надежным оплотом. Ханское серебро как нельзя кстати нужно было Юрию для пополнения собственной казны, для ведения войны против шведов, норвежцев, псковичей, тоже, между прочим, в то время ополчившихся на новгородцев, литовцев, грозивших войной, не иначе, как думал Юрий, по сговору Дмитрия с Гедимином… В сложившихся обстоятельствах каждый золотник серебра ценен был великому князю. Так что, не сильно отягощаясь угрызениями совести, Юрий готовно принял две тысячи полновесных рублей серебром, назначенных Тверью в ханскую ругу. В конце концов, Узбек без тех тысяч не обеднел, да и не навек же он их присвоил себе.

«Станет леготней — верну…» — так решил Юрий.

В ответ Дмитрию он пообещал немедля отпустить Константина со всеми аманатами и даже с приданым за дочкой Софьей, волею случая ставшей Константину женой, а также дал слово не вступать в пределы тверского князя, коли и он останется своему слову верен…

Так, казалось бы, и разрешилось все к общему удовольствию.

От Бориса и Глеба, и ныне, и присно, чудовищна на Руси судьба государей, что ради ли общего блага, но отреклись от власти, данной им волей Господней. Мученичество их страшно и свято не только лишь гибелью, ведь все, в конце-то концов, когда-нибудь умирают, но мукой истерзанного сознания, что отреклись они пусть с желанием блага, но в пользу заведомого злодея — будь то Святополк Окаянный, будь то Юрий, черный душой, будь кто иной… И не бывает блага за отречением…

Как уныл был поход Дмитрию, когда вел он войско на Юрия, заранее зная, что не будет войны, так тяжко было ему возвращение.

И сомнение и ужас смутили душу его, когда среди белого слепящего дня, в зной и зыбкое марево внезапная мора накрыла тверское войско. Тьма упала с той стороны, куда шли. Солнце как раз висело над Тверью, когда неведомая, более могучая, чем сам Божий свет, мрачная сила заслонила его.

Что то было за помрачение? Чей ли опашень ненароком прикрыл Русь от солнца и правды? Бес ли нарочно застил Господу взгляд? Сам ли Господь в печали о неразумных чадах своих, бедных русичах, в гневе ли на их слабодушие отвел в тот миг взгляд от Руси?.. Но явно видели люди — рука смерти, поднявшись над Тверью, заслонила солнце от глаз и от мира. Неопадаемым черным облаком вопль отчаяния и беды стоял над землей. Кони кричали и спотыкались, плакали воины, тщетно просили прощения за многие вольные или невольные прегрешения, коими так богат человек.

«Господи, Иисусе Христе, защити!..»

— Дай знак правды мне, Господи! Яви солнце, яви! — отчаявшись в сомнении, глядя в пустое, безгласное небо, молил Дмитрий. — Значит, не от Господа шаги мои? Не от Тебя, Господи? Ответь!..

Не оставляло Божий мир омрачение. Пусто и темно было в небе. Жутко и холодно было в сердце.

«Погибе, съедаемо солнце!..»