Книга: След
Назад: Глава третья
Дальше: Глава пятая

Глава четвёртая

 

- Юри, Юри, коназ мой, иди сюда, люба! - потешно выговаривает чужие слова жена. Манит тонкой рукой на постель.
За толстыми войлочными стенами воет пронзительный степной ветер, а в просторном шатре жарко до духоты, угарно от жаровницы с угольями. Да ещё в кованых столицах благовония курятся, потрескивает жёлтый огонь в светильниках. Или то в голове трещит?
За непроницаемой, отгородившей дальний угол кошмы, невидимые, играют песельники. Уныли и визгливы их песни, как нескончаемый ветер. Когда девки-плясуньи приходят, все веселей. Трясут грудями, звенят монистами, и задом вертят, и животом, эдак, сладко подёргивают, а руками-то то ли манят, то ли отталкивают, до того хороши, что любую тут бы и прихватил.
- Что ж ты не идёшь ко мне, Юри? - удивлённо поднимает щипанные тонкие брови жена.
- Али не рядом я? - тихо усмехается Юрий, однако ж послушно встаёт с подушек, по-кумански набросанных на полу вокруг дастархана с фряжским вином, русскими медами, с пряным, душистым мясом в застывшем жире, прочими перепечями.
На жене прозрачная рубаха из тонкой камки, сквозь которую жёлто светит холёное атласное тело. В первую-то ночь, как увидел, аж оторопь взяла Юрия:
«Эвона, тела-та царская!..»
А она без смущения смеётся:
- Ай, не нравится?
И впрямь, чудно тело у Агафьи-Кончаки - совсем безволосо! Не то что малых волосиков, пушка нет! Даже подмышки, аки коленки, голые. Даже там, где у всех баб темно должно быть, у неё, вишь ли, чисто, как у маленькой девочки. Да ить годами-то отнюдь не девочка. Вишнёвыми сосочками жадно вздымаются груди. Бедра широки, упружисты, будто у кобылицы, живот ложбинист, лоно выпукло - ждёт семени! Куды как вызрела! Да и как не вызреть, когда ей девятнадцатый год пошёл. Не то дело вызрела, а скорей перестарилась, оттого, знать, так люта на ласку. Сколь её ни тяни, ан опять ластится.
- Ещё, Юри, ещё!..
Да смеётся:
- Ай, Юри, кабы ты в татарском законе жил, сколько бы жён знал?
- Не ладно шутишь, - хмурится Юрий. - Чай, мы с тобой попом венчаны!
- А я и пошла в твой закон, чтобы мне одной любой быть, коназ мой. Отчего ко мне мало ходишь, не люба тебе?
- Отчего мало? Как же не люба-то? - Юрий тихо ведёт рукой от тонкой лодыжки, схваченной золотым браслетом, выше, выше… - Не ладное несёшь, - шепчет, - али я не ласков с тобой?
- Якши, якши ласков, - слабым эхом откликается она, готовно подаваясь жаждущим телом ему навстречу.
«Всё тебе - якши! - зло думает Юрий.- Мне вот чтой-то не всё якши!»
Честно сказать, трудно Юрию ласка даётся! Сам не поймёт почему? Но всякая ночь, которую в женином шатре проводит будто в наказание ему!
Да дух от неё ещё, в самом деле, какой-то не русский! Ядрёный, сугубый такой, будто мускусом всякий день натирается. Да не в мускусе дело, не в иных притираниях, хоть в розовом масле выкупай, ан её природный дух все одно не выветрится! Но и то ни при чём, к духу-то её Юрий уже притерпелся и даже, напротив, вдыхает горечь тела её со сладостью. Однако ив самой той сладости больше горечи.
Вроде бы и ладна жена, и горяча, ан как сплетаются телами в любовном соитии, так все ему кажется, что не он над ней, а она над ним волю вершит. Терпимо ли? Не в том ли и суть?
Да вот ещё незадача: не в первый раз бьётся над женой Юрий, именно бьётся, потому как всякое совокупление с ней, точно смертная схватка, ан все она остаётся пустопорожней, никак не может зачать.
Первая-то жена, Ирина-покойница, хоть и не шибко ласков к ней Юрий был, дочь Софью вмиг понесла, а здесь, как ни исхитряйся на ласки, все, кажись, без толку!
А хан при встрече взглядывает недоуменно: «Али не плодоносно царское лоно?»
Вон ещё беда-то какая!
- Ну, иди ко мне, Юри!
- Дак здесь я…
- В меня иди, Юри! Багатура хочу от тебя! Сын надо, Юри! - И ласково так грозит шепотком: - Брат бранить станет, что плохо тебя люблю…
Вон что!
- Ты уж погоди, Агафья…
- Кончака - я!
- И говорю: Кончака! - шепчет Юрий, как по шёлку, торопливо скользя руками, по её странно-голому телу. - Ты уж погоди! Вот Русь тебе подарю, там отмолим сына-то! Верно кебе говорю, есть у нас такие…
- Потом, потом твой Русь, Юри! - прерывает его Агафья-Кончака, выгибаясь ему навстречу жарким лоном, с-под низу закидывая на него сильные ноги. Будто осёдлывает. И уж через мгновение вскрикивает: - Ай, якши, коназ, ай, якши, алтын!.. Ай, якши!..
Вскрикивает-то под ним, а точно сверху - так коня на скаку то ли зло, то ли ласково криком подстёгивают, чтобы бежал бодрей.
«Якши… якши!.. - в лад разящему маху уныло думает Юрий. - От царско тело-то, како ненасытное! А вон нова-то жена у Узбека хатун Тайдула тоже загадочна! Имеет свойство во всяку ночь вновь обращаться девою. Об том и сам Узбек сказывал, и письменные свидетельства имеются, вон что… Потому средь прочих жён и отличает её Узбек! Однако ж, как и не прискучит ему из одной девки всяку ночь наново бабу ладить? А потом, как она девкой-то сынов ему родить будет?» - усмехается Юрий, но между тем дело делает.
- Якши, Юри, якши!..
«Дак что ж не якши-то тебе…»

 

Да уж о чём угодно мог предполагать князь, только не о том, что будет у него забота, как жену обрюхатить! А откуда жена-то, вроде вдовый был?
Ну так покуда он жену тешит, самое время чуть-чуть назад глянуться - махом, не махом, а как-никак восемь лет минуло!

 

* * *

 

Мор, что спугнул в прошлый раз великого князя из-под кремника, ни в Тверь не пришёл, ни в Москве не задержался - коли и был, так, знать, выгорел. А пожог Москве лишь на пользу пошёл - ещё краше отстроилась, ещё пуще сельцами да слободками по холмам разбежалась; теперь, ежели кому в другой раз придёт жечь охота, так умается по холмам скакать. Опять же, ров на Великой улице углубили да расширили: три избы друг на дружку поставь, за краями того рва и конька не увидишь, а в ширину-то цельный рядок, изб в семь-восемь можно вытянуть. Да заборола перед тем рвом выставили, ну-кась, перемахни, коли прыток!
Все эти приуготовления делались спешно, на тот случай, если великий князь вновь присунется. Всем было очевидно, что отныне непримиримая вражда между Москвой и Тверью ни чертой, ни тем рвом пролегла, а чёрной пропастью. Но Михаилу Ярославичу, видать, не до Москвы стало. Да и с чем (вернее, с кем - не с Бориской же, а наследное право было свято для Михаила!) он теперь бы к Москве подошёл? Тем паче Иван да Юрий покуда тихо сидели. Впрочем, по пословице про тихий омут…
Разумеется, от злобы и зависти косоротило братьев не меньше прежнего, но в какой-то миг даже им показалось, что все, пришёл конец их мечтам и надеждам, придётся утешиться на Москве, - в такую непререкаемую силу взошёл Тверской. Ан потом покумекали и решили набраться терпения.
На Руси-то без беды, как без праздников! Только спьяну, да и то в редкий день, умилишься от всеобщего благоденствия, а наутро-то и похмелиться не принесут. Какое уж благоденствие, когда не то что год на год, а день на день не приходится. Так вот на худой год и копила силы Москва. Силы и серебро.

 

Нет, как оглянешься повнимательней на то время, оторопь возьмёт: не иначе как бесовские силы ополчились на великого князя.
Вдруг набежали с востока мыши! Тьмы и тьмы серых тварей! Шли неостановимым потоком, мерзким живым ковром покрывая землю и сжирая все на своём пути. Да путь избрали, как по указке, вертляв и подозрительно избирателен: от Рязани том на Владимир, через Юрьев на Ростов - и, минуя Москву, на Тверь! Житные поля посреди той серой нечисти - обглоданы начисто! Не то слово обглоданы - мертвы поля! Бабы о тем полям с воем елозили, собирая с земли редкие нетронутые колосья, да много ли соберёшь? Мужики озадаченно чесали в затылках, не зная средств, как бороться с напастью. Жгли, топили, вилами сгребали в ямищи, топтали скотом, ан взамен одних тварей возникало их новое множество!
И вот что примечательно, далее Твери те твари отчего-то не двинулись, а объев Низовскую Русь до последней полосы, сами по себе вдруг исчезли, так же чудесно, как и явились.
Следствием того происшествия, разумеется, стал страшный Голод. А за голодом грянул мор. Впрочем, глад и мор в то время были на Руси не редки, и относились к ним со спокойным терпением, с каким и следует переносить неизбежное. Сила народа как раз и заключается в том мужестве и достоинстве, с каким он выносит испытания, выпавшие на его долю. Правда, хорошо было бы, если б те испытания не веками длились да нe все над одним народом. Поди, и он всей кровью и всеми пережитыми бедствиями заслужил передышку. Ну да это лишь к слову…
Впрочем, то все - лютики! Одно дело - твари, пришли да капли. Иное - люди. А с людьми-то подобру надо улаживаться, иначе не будет ни мира, ни крепости. К тому и стремился всеми силами великий князь Михаил Ярославич.
Как бы ни кичились на Москве Даниловичи, как бы высоко ни взлетали в помыслах, сами по себе они не были силой, способной противостоять Тверскому. Без союза с Великим Новгородом мало чего они стоили. Однако и вся-то Русь была сильно ущербной без того же Великого Новгорода. В борьбе за сей великий град и решалась судьба Руси.
Ну а новгородцы народ известный, сильно себе на уме народ-от, их на козе не объедешь, да и войной не укоротишь. Коли уж задумали на свою задницу кол затесать, так уж не подходи - сами плотники ! То-то после было им удивление, когда их, гордых да вольных, Москва на тот кол, на тот царский посох вздела. Да кто ж знал тогда, чем посулы московские кончаются?
Ну а Михаил Ярославич и грозил им, и по-хорошему урезонивал. Но попробуй-ка докажи твёрдолобым, что не корысти ради, а для общей русской крепости и над ним и он властен.
«Кака така обща крепость? Не надо нам общу-то! - знай гнут, не думая. - Чай, у нас своя выгода, и коли ты не станешь её блюсти, так и пошёл вон, хоть и над всей Русью велик. А у нас, дак, своя печать Господина Великого Новгорода! - И все достославными правами бахвалятся: - Мол, ещё Ярославом нам воля дарована князей выбирать, и ты у нас ту волю отнять не вправе! На том стоим, и заступница нам Святая София!»
Вот и поговори!
- Али вы чище других-то русских?
- Чище - не чище, а живём по-своему!
Поражала Тверского неколебимая способность новгородцев не слышать чужих слов, прямо-таки болезненная необходимость уж после всех соглашений и примирений вдруг заявить:
- Ан не будет того!
- Да как же, вроде уж столковались!
- А вот так, не хотим дак!
Ну уж, вестимо, коли «затакали», так их и не «перетакать»!
Причём действительная причина обиды для них и вовсе была неважна, был бы повод к самой обиде. Хотя, разумеется, поводов для обид между великим князем и новгородцами хватало с избытком. Но вовсе не стоит думать, что те поводы исходили лишь от великого князя. Опять же, одно дело меж двоими ряд ладить, и вовсе другое, когда в том ряду хоть и незримо, но непременно третий участвует. Вот Москва и была тем незримым, однако постоянным участником. Меж Новгородом и Москвой не прерывались сношения-то, лишь скрытнее стали. А с-подтишка-то пакостить Москву учить уж тогда было нечего.
Удивительное по выгоде месторасположение Твери, стоявшей не только посредине Руси, но ещё и на великой реке, что пролегла караванным путём до самого Хулагидского моря, оказалось и наиболее уязвимым. К Новгороду оборотишься - Москва в спину целит, на Москву обернёшься - глядь, уж Новгород в другой раз на удар изготовился. Знай, вертись, поспевай! И куда ни ступи, всюду топь!
Впрочем, как бы там ни было, Тверскому всё-таки удалось столковаться с упрямыми плотниками на Феоктистовой грамоте, названной так по имени новгородского архиепископа. Не много выгоды давала великому князю та грамота, но и она была шагом к единению Руси. А значит, к тому главному, что составляло суть жизни Тверского. Считай, семь лет по той грамоте прожили в каком-никаком, а согласии - а это для мирных отношений со строптивыми новгородцами срок значительный!
Но умер Феоктист, некому стало обуздывать без меры своевольную, лихую и горделивую паству. Место Феоктиста занял молодой да рьяный поборник новгородских свобод владыка Давид, ставленник нового русского митрополита Петра, а, следовательно, и Москвы. Потому как лишь Москва (и в том опять же со всей яркостью проявилась дальномудрая Иванова зоркость!) и приняла того Петра сразу и безоговорочно со всей душевной сердечностью. И разумеется, в пику великому князю.
Но об этом, довольно странном и малообъяснимом происшествии того времени, безусловно, во многом повлиявшем на все последующие события, необходимо сказать хотя бы несколько слов.
А произошло вот что…

 

По смерти благочинного митрополита Максима (а умер он уж после того, как повенчал на княжение в Богородичной церкви Тверского) великий князь рассчитывал, что его место займёт не чужеземный пришлец, а свой же святой отец из Руси, для коего ведома её боль. И с тем направлен был в Константинополь владимирский игумен Геронтий. Кто таков, сказать трудно, потому как ни о недостатках, ни о достоинствах сего мужа нам ничего неизвестно. Лишь имя сохранилось в случайных листах, да и то по недогляду, поди…
Итак, Геронтий, коего, между прочим, прежде чем направить за высоким саном, согласно церковным уставам, ещё и выбирали средь лучших, - на что ушло не малое время! - подпояшась по чину, отправился за море. Тоже не близок путь! Но по странному стечению обстоятельств как раз в ту пору в Константинополе уже находился игумен Пётр, некий волынец, прибывший туда от галицкого князя Юрия Львовича. Причём Юрий-то Львович послал своего игумена в Константинополь с целью утвердить у себя в Южной Руси отдельную митрополию, а вовсе не для чего иного.
Ан весть о кончине Максима пришла в Царьград, разумеется, раньше, чем туда добрался игумен Геронтий. И здесь произошло нечто вовсе никем не предвиденное: воля ли Божия исполнилась, досадное недоразумение ли воплотилось - Бог весть!
Константинопольский патриарх старец Афанасий, знать, толком не разобравшись, где та Русь, и где эта, и какой ещё митрополии просит изрядно красивый собой и искусно речистый волынский игумен, поди, и для самого Петра неожиданно, взял да и посвятил его в митрополиты Всея Руси. А Пётр-то, надо полагать, смекнув свою выгоду, не стал разъяснять царьгородскому старцу, зачем был послан, чего добивался на самом деле и в чём есть разница меж Владимиром и Волынью.
Ну а когда явился припоздавший Геронтий - клобуки разобрали! Знать, уж поздно стало решение менять. Да ведь, ясное дело, такие решения не враз отменяются. Высшим-то иерархам ещё и поболе мужества надобно, чем нам, простым смертным, чтобы свою ошибку признать. Так и вышло, что галичане остались без митрополии, а во Владимир явился вовсе не тот, кого ждали. Вот так…
И церковь, и великий князь были до того изумлены этим внезапным и не вполне сообразным патриаршим решением, что церковь учредила в Переяславле святейший собор, а Михаил Ярославич немедля послал в Царьград послов с просьбой о пересмотре дела. Собор, конечно же, ничего не мог дать, кроме раскола. А только раскола ещё и в духовной власти недоставало тогда Руси. Москва поддержала Петра, а Тверской опять отступился, теперь уж ради сохранения единства Христовой веры. Однако ж понятно, что один лишь вынужденно признал власть Божьего Предстоятеля, другой затаил обиду на усомнившегося. И не возникло в душах доверия.
Пётр, разумеется (и не без оснований), опасался Тверского, вопреки воле которого так чудесно утвердился на митрополичьем престоле. Михаил же Ярославич не мог простить Петру вольного, не вольного ли, однако, лукавства, не без помощи коего он и въехал на Владычий владимирский двор. Чтобы слышать, надо если не верить, так хотя бы доверять. А здесь, дальше - больше! Словом, слишком многое стало меж Великим князем и митрополитом Всея Руси…
Но, между прочим (как о том не сказать?), спустя семь лет уже другой патриарх Православный, сменивший в Константинополе старца Афанасия, Нифонт, в своём послании к Великому Князю Всея Руси - именно так в том послании величал он Тверского! - признавая Божественное основание его власти, поручал ему, не добром, так даже и силой отправить того митрополита Петра на патриарший суд. Однако запоздал ответ патриарха. Пётр к тому времени, оставив Владимир, окончательно перебрался в Москву, под крыло к Ивану-молитвеннику. Не достать! Да и силы были уже не те…
Кто прав был в том споре, кто нет, за давностью не разобрать, да и не нам судить! Одно лишь понятно: когда в православной стране расходятся в устремлениях власть земная и власть Небесная, так уж не жди добра…
Да никто и не ждал.

 

* * *

 

А началось всё с того… Да ведь непонятно даже, с чего началось? Зазорно что ли стало новгородцам под Тверью быть? «Да и впрямь, эка невидаль - Тверь! Чай, мы старее! Чего-то нам той Твери кланяться?» А может, наскучив жить в мире, - знамо дело, у тех новгородцев кулаки-то чесучие! - захотели они чтоб великий князь ещё и приплатил им за этот мир? А может, и ещё чего? Ить, про тех новгородцев, сколь слов ни скажи, все будет непонятно: чего хотели? Какой пользы для себя и Руси искали, кроме вреда?
Ну и пошли по-своему обыкновению в колокол бить, вече звать! Да ведь ясно, чья рука в тот колокол била! Было кому там воду мутить ради беспредельной новгородской вольницы, было кому и сулить ту счастливую вольницу.
Эх, Русь, истинно, как дитё - чего ей ни посули, во все уверует! Во всяк-то миг ждёт от любого скалдырника не иначе как пряника!
Ну а вече-то русское, дело известное: кто громче орёт, тот и прав. А громче-то орёт тот, кому больше уплачено. Умных же, известно, и вовсе на вече не слушают.
- Не держит великий князь слова! - кричат.
А какого слова, не сказывают. Да разве и важно то, если стоголосо отвечает толпа:
- Не держит!
- Пойдём на Тверь!
Дак что ж не пойти, коли великий-то князь слова не держит!
- Умрём за Святую Софию!
Дак что ж и не помереть! Нет, в самом деле: отчего ж с такой лёгкостью мы смертью клянёмся? Али правда, жизнь нам не дорога?
Ну а там уж поздно стало взбеленившихся вразумлять. Да и некому - в ослеплении ума наместников Михайловых выгнали, а друзей его и вовсе с мостов покидали по-своему новгородскому обычаю. Словом, как крикнули, так и сделали!
Правда, покуда новгородцы искали повод к войне да буйствовали на вече, великий князь занял Торжок - важнейший город на торговом пути, что шёл из Великого Новгорода на Низовскую Русь.
Пойдя на Тверь да вдруг споткнувшись под своим же пригородом, сильно озадачились плотники. И теперь, как ни подзуживали их на кровь некоторые особо рьяные, ан в приступ идти не решились. Да со стен ещё вразумляли их тверичи теми словами, коих они и заслуживали своей изменчивостью. Ну постояли так некоторое время, да и одумались. Вспомнили вдруг о Феоктистовой грамоте, по которой уговаривались миром обиды ладить, а обиды-то, напротив, вроде как позабыли. Сами на себя изумились:
- А чего это мы с топорами-то прибежали? Чего всполошились?
И повинились перед великим князем. Но Михаил Ярославич вины не принял. То есть вину-то принял, а простить не захотел:
- Мало вам немцев-то? Со мной воевать хотите? Али не одна кровь у нас - русская?
- Дак ить, винимся, великий князь.
- Пошто измену ладите?
- Дак ить, бес, знать, попутал…
- Бес?! Али церкви у вас без крестов? Али не голодали давно, что на Низ волком зырите? Так ни мира, ни хлеба вам не даю!
И заперев Торжок, велел задержать на Твери обозы с зерном, что шли в Новгород с суздальского ополья. А как иначе, ежели не мечом, вразумлять неразумных?
Несолоно хлебавши, вернулись плотники из того похода. Но уж истинная обида на великого князя засела в сердце: повинились же, чего здрей на нас гневаться, чай, мы не со злобой шли, а так… без умища.
Ей-богу, и Русь - дите, а уж средь русских самые малые дети - это новгородцы! Но с топорами…
Однако без хлебати, одной селёдкой-то не натрескаешься. В другой раз прибежали виниться новгородцы. Сам владыка Давид явился. И вновь отступил Тверской, не стал морить голодом православных, взял лишь с новгородцев отступного в полторы тыщи серебряных гривен и отворил Торжок. И то сказать, немного и взял за досаду. Потому что и великокняжеские обиды были для него несоизмеримы с тем, к чему вёл.
То-то и оно, что в войне искал Михаил Ярославич мира, ибо не должно быть войны между русскими!
Да ведь и худой мир дорог, коли иного нет. И как знать, может быть, уже тогда достало и Тверскому воли всё-таки удержать новгородцев в узде, скрепить их с Русью едиными цепями, но… Но время надобно было ему для того, мир и время. Ан, оказалось, ни того, ни другого не было у великого князя.
В августе одна тысяча триста двенадцатого года умер Тохта. Ну, умер и умер - невелика беда, что тот хан, что этот, одно слово нехристи, и в век не дождаться русским их милости. Все так - да не так…
С тех пор как вокняжился Михаил Ярославич, татары, довольствуясь данью, почти не мешались в жизнь русского улуса, если опять же сами русские не вынуждали их к тому своими доносами. Но, главное, прекратились бессудные грабежи, и то, было, разумеется, не без воли правосудного хана, явно мирволившего Руси. Вроде бы небольшое время прошло без татарских наездов, однако же и его хватило, чтоб люди если ещё не освободились от страха, то вспомнили о достоинстве! Вот что более всего радовало великого князя: коли помнит народ о достоинстве, значит, не покорен!
Но умер Тохта.
А великий князь получил повеление немедля предстать пред новым ордынским правителем.
- Как, бишь, зовут-то его?
- Аз-бяк, Михаил Ярославич!
«Аз и буки, и веди… И упаси меня от лукавого! Господи, не дай увидеть мне Отчину в прахе и разорении…»

 

* * *

 

Вот здесь и пробил московский час.
Уж не с Ивановой, с иной хозяйской руки соколом взвился над Русью Юрий. Отважно взвился! Да и как не взвиться, когда в сей же миг, как великого князя в Сарай позвали, из того же Сарая в Москву пришла бодрая весточка от старого знакомца Кутлук-Тимура: мол, жди, Юрий, ханской милости. Да не просто жди, а докажи, что достоин…
Эх, заполошился Юрий, эх, заметался - ныне в Нижнем, завтра в Великом! Там одно сулит, там другое, кому страхом, кому серебром рот клепает. Да ведь и Иван на Москве не лапти плетёт…
И вон уж хитрованистые нижегородские бояре снова Москве в пояс кланяются, слёзно просят посадить к ним, сиротам, на княжение ан хоть Бориску, хоть Афанасия. Забыли - вот память-то девичья! - как за прошлую измену их своя же чадь вешала! И ведь опять же не понять, ну какая нижегородцам в том была выгода? Ясно, что и им не нравилось в едину грудь дышать со всей Русью, как того Тверской требовал, но неужели думали, что коли их кремль на неприступном откосе по-знатнее московского высится, так Москва их кнутом не достанет? Эвона, как достала ещё, так что имя своё исконное не враз вспомнили!
Ну, до того далеко было. А тогда Юрий отправил в Нижний на княжение брата Бориса. Про Бориса кой-чего говорили уже, так что повторяться не будем. Одно добавим: не князь был Бориска, на то, знать, и водрузили его над собой вялым стягом нижегородцы.
Оставить то безнаказанным Тверь, разумеется, не могла. Эдак всякое городище свой стяг над стенами выкинет, коли стены крепки! А что ж тогда от Руси останется?
Тверичи в сей же миг двинули полки вниз по Волге. А повёл те полки старший сын Михаила Дмитрий. Но по сути, дабы совокупить силы, зашёл Дмитрий во Владимир. В престольном Владимире вполне разделяли возмущение Твери: на кой это ляд в обход всех понятий Москва к Нижнему тянется? В правоте, а значит, и удаче похода сомнений не было, а потому владимирцы охотно влились в тверское войско.
И вот, когда уже всё было слажено к выступлению, позвал к себе Дмитрия митрополит Киевский и Владимирский и Всея Руси Пётр. А стоит заметить, хоть и старший был среди Михайловых сыновей княжич Дмитрий, и уж к тому времени отличался необыкновенной душевной крепостью, и вообще был излиха незауряден, однако по годам-то ему едва тринадцать исполнилось.
Не надо быть больно мудрым, чтобы догадаться, в чём убеждал митрополит княжича. На благие деяния много дано людям и слов благих. Али не благо отвратить от кровопролития? Ясное дело, благо! А Пётр-то, сказывают, большой был искусник слова рассыпать, аки жемчуги… Да чьи уста произносят! Поди-ка в тринадцать-то лет усомнись в искренности и правоте слов Владыки Духовного!
И опять скажу: все от человека зависит. Али не видим мы - иной-то и самому гласу Господа наперекор идёт, и все ему будто бы нипочём, но… Но в Божием страхе Михаил сыновей растил, ибо и у самого не было в сердце иного страха. Сам Государь, он и в сынах Государеву нравственность пестовал. А Государева нравственность - нравственность во Христе. Знать, не ведал Михаил Ярославич, что на Руси не нужна та нравственность Государя. Или не на ту жизнь и не на ту Русь рассчитывал?
Словом, так ли, не так ли, а поколебал митрополит княжича, наложил Господен запрет на войну. Да отчего же он на воровство-то запрета не наложил? Нуда ладно, более не станем тревожить память того Петра.

 

Дмитрий же распустил войско и ни с чем воротился в Тверь.

 

* * *

 

А в это время вновь да ещё пуще прежнего залихоманило Великий Новгород. Ясно, что неспроста! В иной день во всех концах плотники своё отдельное вече ладят. В иной со всех концов сбегаются на Ярославово Дворище. Во всю прыть клянут великого князя! Да так попоено клянут, что и самим от собственной смелости лихо делается, хотя и далеко ныне великий князь!
Да за что клянут? Ан за дурь свою и клянут! Вишь ли, чухну они своим насилием притомили до того, что чухна возьми да возмутись и в отместку впусти шведов в крепость Кексгольм. А у тех шведов свои давние счёты с новгородцами - и ну давай зверствовать! Пока новгородцы промеж собой на вече лаялись, выясняя, под чьим началом им на тех шведов итить, шведы уж до Ладоги добежали, пожгли и изобильную Ладогу. Наконец, срядились на шведов, отомстили злодейство, как полагается, вроде все по-хорошему. Ан, как вернулись - давай в било бить, вече кликать.
- Мы здесь за Русь кровь свою льём, а от Михаила нам ну никакой помочи!
- Дак кака с него помочь-то, когда он в Орде лизоблюдствует!
- А пошто мы терпим-то его над собой, мужи новгородские? Пошто дань даём с Заволочья да с чёрного бора, альбо в том не умаление нам от него?
- Ишшо како умаление-то!
- Дак ить он нас в едину рать стать, в един норов с Тверью своей загнать желает! Альбо вам того хотца?
- Не хотца того! Не хотца! - кричат.
- А долой его!..
Ну и так далее, в том же ключе. А в нужный-то миг тот, кому надо, возьми и крикни:
- А что, братья, побежим-те в Москву Юрия звать?
- Побежим-те, братья в Москву за Юрием! - откликаются. - Побежим-те!
- Люб вам Юрий-то?
Ещё и кой Юрий не поняли, а уж, глядишь, все Ярославово Дворище в один рот орёт:
- Л-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-б!..
А у тех, кому не люб, и не спрашивают. Побежали за Юрием.
- Ан Юрий-то потомил, не враз пришёл. Знать, придержал его чуток за рукав брат Иван: мол, сами пусть на жало попрочнее усядутся, чтоб уж не спрыгнули!
Юрий отправил вместо себя Фёдора Ржевского, который с той давней поры, как в сарае осанну ему пропел, так подле и околачивался. А Федька-то рад служить: взял да и похватал тверских наместников, коих из Новгорода выслали и кои случайно повстречались ему на пути. Ладно, что похватал, оставил бы у себя живым залогом, как то и было принято по жестокосердию времени. Ан, нет, возвысился Федька над временем - убил тверичей! Новгородцы тогда подивились ненужному зверству, да поздно стало назад оглядываться - на то, знать, он и убил, чтобы им отступать было некуда.
Да и впрямь некуда уже отступать-то. Ан Москве и того мало: все раскачивает вечевое языкатое било.
- Дак докажем Юрию-то любовь свою?
- Дак докажем!
- Дак война Михаилу?
- Война ему!.. Али не весело глотку драть?
Снег ещё толком не лёг, а уж вовсю заметелилось на Руси…
Тот же Ржевский повёл новгородцев на Тверь. Дошли до Волги, но на другом её берегу уже ждали их тверичи во главе все с тем же княжичем Дмитрием. Удержало от кровопролития лишь то, что крепко лёд встать не успел. Долго перекрикивались с берега на берег, обещая ужо пустить юшку друг другу. Однако далее ещё потеплело, и новгородцы, вполне обозначив любовь к Москве и ненависть к великому князю, ушли восвояси. Но главное было сделано: зная характер великого князя, можно было не сомневаться - обиды он не простит. Все пути к миру были отрезаны!
Вот тогда и явился князем к Святой Софии Юрий Данилович. Да кой князь? Одно имя! Ибо и сел-то на Городище не для того, чтобы править, а для того, чтобы Михаила сместить.
А новгородцам-то рази не любо: правь нами, княже, да только «на всей нашей воле». Сел не имей и не ставь, в суд не мешайся, печать свою забудь на Москве, достатне тебе печати и Господина Великого Новгорода, а воевать нас веди туда, куда мы хотим, а не туда, куда тебе хотца…
А Юрий-то, эдак ласково, по-московски, корит в ответ:
- Да что вы, мужи новгородские, али я для имения к вам йремился, али для славы какой, да и вовсе возьмите от меня печать вашу - и она мне без надобы! - ишь, как напитался от братца «смиренной мудрости»! - Я ить к вам пришёл лишь на то, чтобы спасти вас от кабалы Михайловой! А боле-то разве ж не чего надо? Если только голову за вас положить!
- Эх, и люб ты нам, Юрий! - вятшие бояре в уста лобызают. У иных спрашивают:
- Люб вам Юрий-то?
- Л-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-б!.. - орут.
А то не люб!
Разом потерялось то малое, что с таким трудом по крупице собирал Михаил Ярославич.
Ну и Юрию радостно. Истинно сказано: не бывают старания напрасными! Окончательно раскололась Русь.
Но и те дела ещё не все были…

 

 

Назад: Глава третья
Дальше: Глава пятая