Глава пятая
Смерть Тохты грянула громом среди ясного неба. И было очевидно, что умереть ему помогли.
По некоторым сведениям, умер Тохта накануне отбытия в Русь. Причём, как позднее сказывали тому же Михаилу Ярославичу сами татары, отнюдь не с войной и не ради обычного грабительского наезда намеревался отправиться белый царь в русский улус.
Так что же его повлекло туда? Может, осознание того, что (шасть уходит из рук и сохранить её возможно лишь какими-то удивительными свершениями? Может, в том стремлении, в самом деле, таилась попытка обрести в лице русских союзников в борьбе против магумедан, взявших его Сарай, да и сам Ханский дворец, в прельстительное, но тесное для монгольской души кольцо своей Веры? А может быть, и сам хан надеялся обрести покой и найти примирение в душе через… А отчего бы и нет? Был же Сартак, ордынский царевич, принявший святое крещение под именем Петра и тем доказавший, что во Христе и бывший враг может стать другом!
Так или иначе, но умер Тохта внезапно, едва перешагнув сорокалетний порог; так умирают правители на пороге свершений, когда смерть их становится выше жизни. Даже не так - внезапно правители умирают тогда, когда смерть их становится нужной. Иное дело, кому?
Глубинную суть противоречий в Орде составляло разноверие. То, что когда-то было достоинством Чингизовой власти и объединяло народы, стало гибельным изъяном Дешт-и-Кипчака и безвольно-попустительской в вопросах веры власти Тохты. Слишком долго смотрел он сквозь пальцы на то, как магумедане исподволь отвоёвывают у древнего Безымянного Бога его татар.
Впрочем, что он мог противопоставить всесильному Аллаху на Небе и Его неисчислимым приверженцам на земле? Мрачные предостережения бохшей и лам, которых в Сарае давно уж никто не слушал?..
Так или иначе, причину внезапной смерти правителя проще всего отыскать в тех событиях, которые за ней следуют. Правда, глядеть на те события лучше издалека, потому как внезапные смерти правителей, как правило, дорого обходятся их народам.
По закону заместить Тохту на ханском троне должен был старший из его сыновей по имени Ильбассар. Однако, когда в одночасье хан скончал свои дни, Ильбассар, правивший бывшей ордой Ногая, находился в своём улусе. Зато как раз в это время - не раньше и не позднее, вот что примечательно! - объявился в Сарае некий царевич из Хорезмского шахства.
О, тщета усилий! О, беззащитность и ненадёжность власти! Ну почему, убив своих братьев, предусмотрительный и осторожный Тохта не убил их жён? Ну почему не взрезал их животов - ведь знал же, что животворящи женские животы? Знал, да не взрезал! И вот от чрева одной из жён, тайком унёсшей зароненное в её лоно царское семя в далёкий магумеданский род Хорезм, явился на свет сын Тагрула, Тохтоева брата, которому он собственноручно когда-то переломал хребет.
Звали того царевича Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек. Теперь, спустя двадцать лет, пришёл он в Сарай не для того лишь, чтобы отомстить дяде за смерть отца, но для того, чтобы имя Аллаха воссияло над бескрайними просторами ханаата. Не случайно же и сам Узбек носил имя Пророка.
Но если первое, то есть убийство Тохты, казалось невозможным, то второе представлялось и вовсе недостижимым. Однако Мохаммад Узбек был молод, честолюбив и верил: на свете нет ничего недостижимого, чего нельзя было бы приблизить, главное, за ним была его вера!
Сначала босыми ногами юной наложницы Смерть подошла к Тохте. Какое снадобье восточная красавица подмешала в питье, да и она ли его подмешала - никто не ответит. Много на свете зелий и ядов! К тому же ханские нукеры, ворвавшиеся в шатёр на её испуганный крик, явно не похожий на крик сладострастья, увидев хана с выпученными от ужаса и боли глазами в последних предсмертных муках, тут же разорвали бедную девушку на куски.
Наверное, они несколько поспешили. Но не могли же они возразить могущественному беклеребеку Кутлук-Тимуру, тоже ягочему-то оказавшемуся в сей миг поблизости. Он же, знать, обезумел от горя, когда, указав на забившуюся в угол наложницу, приказал:
- Убейте её! Пусть хан, пока жив, увидит её лживые внутренности!
Трудно сказать, доставило ли хану удовольствие глядеть перед собственной смертью на вынутое из груди кровавое девичье сердце, однако в сей миг окончательного прозрения, вероятно, успел он посетовать, что не крепко держался завета Божественного Чингиза: никогда не доверяй изменникам, ибо предавший единожды и ещё предаст не однажды…
То был первый Узбеков шаг. Далее незамедлительно последовал и второй.
Сарай к тому времени настолько пропитался духом веры покорных, что когда наставник царевича в изгнании, глава хорезмского духовенства муфтий Имам-ад-дин Эльмискари (тоже как раз в те поры будто ненароком оказавшийся в Золотой Орде!) провозгласил новым ханом Мохаммада Узбека, то в стольном ордынском городе не много нашлось защитников законного престолонаследника. Враз выяснилось, что даже среди высоких нойонов и прочих начальников, при Тохте поклонявшихся Вечно Синему Небу, оказалось изрядно тайных приверженцев Алкорана. Что уж говорить про остальное сарайское население, главным образом состоявшее из оседлых торговцев-магумедан, которые восторженно и поспешно прокричали Узбека царём.
А не согласны - головы с плеч! Впрочем, пока Узбек довольствовался малой кровью крикливых бохшей и лам. Их отрубленные головы в остроконечных колпаках нарочно воздевались на колья и выставлялись на базарах и перекрёстках улиц в назидание остальным сомневающимся.
Однако с таким решением, разумеется, не мог согласиться сын Тохты Ильбассар. Но, как ни гнал он коней, долог путь ему лёг от Дуная до Ахтубы. Словом, Ильбассар вернулся в чужой город. Но он ещё не знал того. К тому же, уверенный в своём праве, он проявил удивительное легкомыслие, недостойное чингисида.
Вместо того чтобы по всему необозримому Дешт-и-Кипчаку, ушей которого ещё не достигли пронзительные и заунывные крики сарайских мулл, собрать могучую силу и двинуть её на мятежную столицу, Ильбассар въехал в Сарай с отрядом всего в полутысячу багатуров. На что, спрашивается, понадеялся?
А Сарай встретил Тохтоева сына празднично украшенными улицами, переполненными людьми. Вероятно, царевич подумал, что горожане высыпали на улицы для того, чтобы встретить его. Он ехал и умилялся, готовый простить своим подданным даже измену, если она и была.
«Да полно, какая измена? То все неверные слухи, исходящие от завистников и врагов, которые, конечно, рады б были смутить Сарай. Но разве есть у них силы поколебать Великий Джасак и веру монголов в справедливость Вечно Синего Неба?»
А возле дворца Ильбассара приветствовали все те же отцовы визири, нойоны, начальники…
«Да ведь точно не было и не могло быть измены!»
- Сойди с коня, - сказали ему. - Мы ждём тебя, чтобы поцеловать твои руки.
- Я знал, что вы будете верными, - ответил царевич и покинул седло.
И они убили его.
Это убийство послужило знаком ко всеобщему избиению. Теперь уже кровь полилась обильней. Резали недорезанных ламаистов, били тайных и явных приверженцев Тохтоева дома, били своих же татар, что не захотели сменить древний ракой ради веры арабов, конечно же, били всласть и всех остальных: сарайских русских, и иудеев, и латинян… Словом, или неверных. То был ещё один шаг Узбека.
После сарайского побоища немногие в нём уцелели из тех, кто действительно был предан Тохте и древнему безымянному Богу. Но вот что примечательно: Узбек почему-то не тронул высшую монгольскую знать, не тронул он и ближайших родичей того, кто и самому-то Узбеку оставил жизнь лишь по случайному недогляду и недомыслию юности. Не тронул ни жён Тохты, ни других сыновей, ни жён его сыновей, ни племянников, ни жён тех племянников…
Сарай был подавлен и восхищен милосердием Узбека. Новый хан был велик и непостижим, как загадочна и непостижима его вера. Ужели так милосердна она? А Узбек, едва утвердившись в ханском дворце, будто нарочно испытывая терпение и вызывая непокорных на откровений бунт, начал требовать и от степняков, чтобы они немедленно отказались от былых заблуждений и поголовно обратились в новую веру. Именно так: собранных Чингизом в единый народ татар Мохаммад Узбек решил ещё крепче и нерушимей сплотить все подчиняющей верой в единого Бога. То был неслыханный, возмутительный вызов!
Дешт-и-Кипчак бурлил ключом, готовый смести с лица земли омагумеданившийся Сарай и его нового властелина, посмевшего указывать свободным монголам, в какого Бога им веровать! От кочевья к кочевью, загоняя коней, летели гонцы, кипчаки набивали стрелами колчаны, ладили походные далинги и уж полнились их баклаги арькой, от которой они должны были захмелеть на пиру в честь победы над тщеславным хорезмским выскочкой.
Узбек говорил: смиритесь перед волей моего Всемогущего Бога Аллаха здесь, на земле, и тогда на Небе вы получите вечную жизнь без забот и хлопот, сладкую, как урюк.
Ха, - смеялся в ответ Дешт-и-Кипчак - зачем нам вечная жизнь, сладкая, как урюк? От того урюка лишь скулы сводит да в пузе несытно! Настоящий кочевник и на земле должен брезговать сладкой роскошью, так зачем нам урюк на Небе? Мы люди другого Закона! Великий Джасак не требует от нас покорности! Великий Джасак требует верности! И Вечно Синее Небо, и наш древний Бог отличают отнюдь не покорных, но свободных и смелых. И если на земле наша жизнь кисла, как кумыс, горька от пота и дыма, солона от крови, а сладка лишь от арьки да женской ласки, так и на Небесах нам не нужно иной!
Так говорил Дешт-и-Кипчак.
Едина была вольная степь в своём неприятии Узбека и его новой веры, но не было в бескрайней степи единой и крепкой воли.
Одни эмиры требовали созвать курултай и с тем требованием слали Узбеку письма:
Чингисхан собирал курултай прежде, чем начать войну с врагами, почему ты не собрал курултай прежде, чем напасть на нас, своих подданных? Собери курултай, и ты услышишь, согласны ли мы с тобой.
Другие призывали немедленно собирать войсковые туманы, чтобы вести их на магумеданский Сарай, и тоже слали Узбеку письма:
Не сомневайся в нашей справедливости. Кому следует отрубить голову, - отрубим, кого следует просто бить - будем бить!
Третьи, опять же письменно, с одной стороны, заверяли хана в преданности, однако же, с другой стороны, умоляли его проявить терпимость:
Ты ожидай от нас покорности и повиновения, но какое тебе дело до нашей веры? Как мы покинем Закон Чингиза и подчинимся вере арабов? Если ты хан, думал ли ты об этом?
Надо полагать, Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек много думал как раз об этом.
В то время и в самом Сарае затеяли заговор против хана. Во главе заговорщиков стоял Инсар, второй из сыновей Тохты, с ним много других царевичей из Чингизова ряда, сыновья великих нойонов Тайги и Сангуя, могущественный эмир Тунгус, сын Маджи, и столько иных монгольских верховных князей, не желавших менять Закон, что если бы всех их людей собрать в одно войско, то сбились бы в войско непобедимые тысячи. Да вот незадача: оказался средь тех заговорщиков бывший Тохтоев беклеребек, хоть и был он по вере магумеданин.
Не то странно, что Кутлук-Тимур примкнул к заговору, а то, что заговорщики допустили его в свой круг. Впрочем, для того чтобы добиться их доверия, были приняты определённые меры: Кутлук-Тимур потерял свой пост, впал в опалу и здесь, да тут, сколь мог, поносил Узбека… Словом, выполнял обычную черновую работу предателя, а уж как её лучше выполнить, его не надо было учить.
Скорее всего, Кутлук-Тимур сам и подвиг сыновей Тохты к тому заговору, чтобы тем верней выявить тайных врагов своего нового господина и разом с ними покончить, дабы лишить Дешт-и-Кипчак вождей. Он всегда выдавал обречённых, и безошибочное чутье шакала никогда не подводило его. Так было с Ногаем, так стало с Тохтой…
А высокородные монголы, полагавшие предательство чуть ли не главным грехом, вероятно, просто не могли представить подобной низости в равном себе и лишь потому поверили Кутлук-Тимуру. Больше ничем нельзя объяснить их доверчивость.
Словом, в честь Узбека, в знак примирения с ним был назначен сабантуй, во время которого заговорщики должны были расправиться с ханом. Узбек их приглашение принял с изъявлением искренней радости и благодарности. Всё и все были готовы к убийству, а к Сараю уже подтягивались разрозненные, но грозные силы степняков. И вот в назначенный день, когда, распаляя душевную ярость, заговорщики уже грели в своих ладонях рукояти кинжалов, явился на пир Узбек. Но он пришёл не один, а с тысячей самых свирепых нукеров.
Славным вышел тот сабантуй. Во всяком случае, после о нём ещё долго рассказывали у степных костров пастухи, и у тех, кто слышал эти рассказы, волосы шевелились без ветра.
Вот теперь сердце Узбека не знало милости. Теперь он убил сыновей Тохты, убил других царевичей из Чингизова ряда, убил сыновей Тайги и Сангуя и самих Тайгу и Сангуя, убил эмира Тунгуза, а отца его, старика Маджи, не убил лишь потому, что умер уже Маджи. Но зато, вспомнив об ошибке Тохты, которая стоила ему жизни, теперь он убил и Тохтоевых жён, и жён Тохтоевых сыновей, и жён других царевичей Чингизова рода, и даже престарелых жён Тайги и Сангуя, чрево которых уже не могло плодоносить, и жён их сыновей, и жён могущественного Тунгуза…
В общем, многих и многих, и ещё множество многих убил Узбек. Восстание, что готово было полыхнуть по всей Орде невиданным доселе пожаром, было обезглавлено. Степь ужаснулась и затаилась.
И это был ещё один шаг Узбека.
Но он и тем не довольствовался. Из всех правил, завещанных великим Чингизом, Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек более всего почитал и неукоснительно соблюдал следующее: достоинство всякого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца.
Долго ещё по следам мятежных кочевий рыскали отряды неумолимых всадников, приводя к покорности непокорных, ели бы срубленные головы кипчаков снесли в одно место, то вырос бы в степи холм, если бы пролитую кровь отвели в речку Ахтубу, то красной стала б её вода. И, в конце концов, изумлённая непреклонной жестокостью юного хана, смирилась вольная степь и признала над собой волю его Небесного Властелина. И имя Аллаха воссияло над бескрайними просторами ханаата.
И умер старый Дешт-и-Кипчак. Это был ещё один шаг Узбека.
Разумеется, хан понимал, что имя Аллаха ещё не стало безоговорочно свято во всех уголках его огромной империи, ещё е воцарилось в умах и душах всех его неисчислимых подданных, но зато божественно свято стало для них имя наместника Его на земле - Мохаммада Узбека. И этого хану было пока остаточно.
А цветущий Сарай, где всякой вере находилось пристанище, Узбек превратил в руины. Он наказал город, из которого когда-то был унизительно изгнан и который покинул в мокром тайнике материнской утробы. Новая вера, как и новая власть, боится памяти. Узбек стер с лица земли ненавистный ему Сарай-Баты, чтобы и памяти о нём не осталось.
Новую же столицу Орды хан повелел построить в два дневных перехода ниже по течению той же Ахтубы. И возвели Сарай краше прежнего, но отныне к его названию прибавилось имя первого из ханов, восславившего Коран. Сарай-Берке - так называлась теперь ордынская ставка. И это был ещё один шаг Узбека.
Никто не ведал, что спустя немногие годы он будет причислен к самым могущественным владыкам мира и целые народы в знак любви к нему почтут за честь наречься его именем. Не знал того и сам Узбек, но он знал свой путь и шёл по ему неукоснительно твёрдо.
* * *
Конечно, всё это свершилось не вмиг, не в день и даже не в один год. Но вот что примечательно: как только новый хан взошёл на престол, только обозначил свои шаги, он тут же потребовал, чтобы великий князь владимирский и тверской немедленно прибыл в Орду. Зачем же ему понадобился возле себя улусный правитель в то время, когда в своих-то делах было не враз разобраться?
А это тоже был шаг. Причём куда как дальновидный и вовсе не лишний.
В условиях потрясений, которые переживала Золотая Орда, когда сама она оказалась на рубеже если не гибельного, то, во всяком случае, кровавого противостояния, исход которого, между прочим, был вовсе не ясен, хан, разумеется, не мог допустить, чтобы соседняя Русь в это время искала согласия. В единоверии - мощь, понимал Узбек. В единстве - крепость, понимал и Михаил Ярославич и именно к единству пытался привести Русь. Ведь и он не хуже хана знал свой путь.
Однако грош цена была бы тому Узбеку, если бы он, перед тем как вступить в схватку за власть в Сарае, не выяснил всех обстоятельств жизни империи и не принял бы мер к безопасности. В том числе и с северной стороны. Особенно с северной стороны. Тем более сделать это так просто. Для того чтобы покорить степь, нужно было убить многих. Для того чтобы лишить Русь воли и уже не ждать от неё подвоха, достаточно было взять на аркан одного.
Как бы ни был дальновиден Узбек, он не мог быть совершенно уверен, что так счастливо сложатся для него последующие события. Ведь если бы степь занялась пожаром великой войны, ещё неизвестно, чем бы та война кончилась. Неизвестно и то, как бы при ином развитии событий, не столь благоприятном для Узбека, повела себя Михайлова Русь - Тохтоева данница? А ну как решилась бы вдруг поучаствовать в той татарской войне, так чью сторону приняла? Ужели магумеданскую? Разумеется, для того чтобы самостоятельно тягаться с Ордой, ей было ещё ох как далеко, и об том речи нет, но отчего бы татар не побить, коли сами-то просятся? В войне лишних союзников не бывает, не так ли?
Даже не беря Русь в расчёт как возможного союзника или противника, нельзя было оставлять русский улус за спиной без пригляда. Да ещё во главе с таким князем, как Тверской. Да Веще во время собственного междоусобья. И вообще, ни в коем случае нельзя было допускать усиления Руси, хоть в мир, хоть в свару, хоть в зной, хоть в дождь.
Так вот на то, чтобы - не дай того Аллах! - не усилилась православная, и позван был в Сарай Михаил.
Три долгих мучительных года провёл Тверской в Орде. Дни тянулись безысходной тоской татарского волока.
А из Руси приходили вести одна сквернее другой, и ничего невозможно было поправить, ничего нельзя было изменить. Издали все виделось яснее, определённей и безнадёжней. Русь шла своим путём туда, куда ей, знать, и была дорога. Впрочем, слепа была. Слепцы-то не выбирают поводырей. И в беспроглядные сарайские ночи, когда злой степной ветер дико дул в толстые татарские щёки, скорбью щемило сердце и молча рыдала душа:
«Непоправимо! Непоправимо!..»
И спрашивал Михаил безответно:
«Господи, Твоя Власть! Так пошто попущаешь власть на Руси бесчестным? Ведь не любят они Руси! - но не поддавался отчаянию: - На тебя уповаю, Господи! Ибо владыка ты над народами!»
И молил освободить из татарского плена.
Наконец был отпущен. Да с такой царской лаской, что тошно стало: вот уж истинно - злее зла честь татарская.
За три года не часто пришлось видеться великому князю с ханом. Тот был недостижим, как недостижимо ночью дневное светило, хотя ведь и до луны не дотянешься. Но, наблюдая за тем, что происходило в Орде, замечая тревожные, грозные перемены, изредка беседуя с самим Узбеком, Михаил Ярославич с ужасом понимал, кто явился на смену Тохте. Страшно было за Русь перед новой Узбековой Ордой, сплочённой не только его непреклонной волей, но и единой верой.
Тверскому было ясно, что молодой хан не ограничится переменами в Орде, такие-то на полпути не задумываются! Вон как лихо Кипчакскую степь склонил перед своим Алкораном, а разве хотели того кипчаки? Но знает Узбек закон: чья власть - того и вера! Русских-то не омагумеданит, поди, ан будет искать иные возможности. Рано ли, поздно ли, а непременно потянет руки к Руси, и тонкие его руки, может быть, станут ещё и покрепче, чем руки прежних ордынских владетелей!
Причём не то время ему, чтобы огнём смирять Русь, и он это знает, а потому незаметно, лаской попытается накинуть на шею удавку, а уж коли накинет, так стянет! В том и опасность для простодушной Руси. Лукав больно хан - такому-то себя и погладить нельзя давать, как девки говорят на Твери.
Однако при всём лукавстве, магумеданском двуличии и изощрённости хитрого ума слаб был хан против великого князя. Как сквозь фряжское стекло, глядел в его помыслы Михаил Ярославич. Где не умом прозревал, там сердцем видел. И от того предвидения горько ему было. Да и вот досада: от того, что предугадывал, проку-то чуть! Потому что не стреножен был Михаил - обречён.
Пока Михаил находился в Орде, многие склоняли Узбека к тому, чтобы сместить вольного русского князя. Мол главный он враг для татар среди русских.
Бессменный беклеребек эмир Кутлук-Тимур, который, разумеется, был снова в почёте, так и вовсе предлагал избавиться от него.
- Ты ещё недостаточно хорошо знаешь русских, великий хан, - убеждал Узбека Кутлук-Тимур. - У них не должно быть достойных князей!
- Почему?
- Потому что они рабы, а у рабов не должно быть достойных князей!
Но хан на все имел свой ханский взгляд. Сам царь, он понимал, что царей, безгрешных перед своим народом, не убивают просто так, - есть вероятность, что после смерти они окажутся пострашней для врагов, чем были при жизни. Но есть ли цари, безгрешные перед своими народами? Если и есть, так это он: Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек. А более-то никто и не нужен.
Вот, говорят, на Руси в большой славе Тверской. И чист, говорят, и светел. Что ж, пожалуй, что светел… Так ведь светлое легче мажется. А на белом-то кровь всегда чёрная. Вот что и надобно воплотить для начала… Ну а после можно подумать и о том, как избавиться… Да вот беда: хан не убивает безвинно. Он лишь наказывает. Значит, будет надобен суд, и об том ещё надо будет подумать… И вот что: убить его должен русский… Как его?.. Этот?.. Юрий?..
- …Прошу суда у тебя, великий хан, на Юрия!
Слова Михаила внезапны, однако Узбек не перестаёт улыбаться:
- Я дам тебе суд. После, после… А пока ступай на Русь. Накажи тех неверных… новгородцев.
- Юрий их сманил на измену!
- Я вызвал того Юрия! - ласково улыбается хан. - Я выслушаю его. И накажу. Если сочту виноватым.
- А меня отпускаешь? - Тверской не столько удивлённо, сколько испытующе смотрит на хана.
Три года он просил у Узбека суда с племянником - не многого и просил. И вот, когда просьба его вроде бы удовлетворена и Юрий уж вызван, сам Михаил должен покинуть Сарай. А ; не он ли все эти три года так рвался вернуться в Тверь, и может ли он позволить себе задержаться, когда все улажено и даже новый ярлык с алой ханской тамгой давно лежит на дне походной укладки? «Вон что!..»
- Ступай на Новгород! Я дам тебе войско!
И это новое! Не враз и сообразишь, как ответить, хоть и прозрачен хан, как стекло. Ишь, улыбается, знать, доволен собой!
- Не беспокойся, князь, я дам тебе хорошее войско!
- Не в том моё беспокойство, великий хан. Мне твоё войско без надобы. - Знает Тверской: хитростью ничего не добьёшься с Узбеком, потому и говорит откровенно. Хотя и понимает, что и откровенность его в глазах татарина немногого стоит.
- Ты отказываешь мне в дружбе? - Хан улыбается уже иначе. Как-то рассеянно и огорчённо, будто сдерживает обиду.
- Я просил у тебя, великий хан, суда с племянником, а не войско на Новгород. Новгородцы мне нанесли обиду, так я с ними и уладиться должен. То будет честно. А иначе бесчестно, - упрямо возражает великий князь.
- Или ты не слуга мне? - Сросшиеся на переносье брови взлетают ломаными вороньими крыльями вверх, сползает с Лица улыбка.
«Так чего и ваньку было ломать?» - невольно усмехается Михаил Ярославич и опускает глаза.
Нет ему выбора. И нужно спешить на Русь. Коли слепа она, так надо хоть попытаться отвести от её обрыва, на который уже взвели московские поводыри.
«Эх, татарка их бабушка!..»
А Узбек, едва отпустив Тверского, досадует на собственное легкомыслие: да правильно ли он поступил, отпустив? В самом деле - больно уж неуключен Михаил, сам по себе над Русью встать хочет! А ну в иной раз, как надобен станет, и вовсе не явится?
- Слышал, обилен родом великий князь?
- Четыре сына у него, - кивает Кутлук-Тимур.
- Видеть хочу его сыновей!
- Мудрость твоя велика, ильхан, а мы крепки твоей мудростью!
И вслед Тверскому летит грозное повеление: залогом покорства и верности хану немедля отправить в Орду сыновей. Авось, когда сыновья-то будут в Сарае, и отец на Твери попокладистей станет.
Неспокойно татарину, когда пуст аркан.
* * *
Так вот, лишь только Михаил с Тайтамеровым войском, навязанным ему ханом, отбыл из Сарая-Берке, тут же в нём объявился Юрий. Ни день в день, конечно, но подозрительно скоро. Один - в Тверь, другой - в дверь. Впрочем, чему ж здесь удивляться, поди, все заранее рассчитали. Даже предусмотрели, наверное, как бы им в дороге не встретиться прежде нужного времени, дабы Узбеков загад не нарушился. Но не встретились, будто в самом деле, пока Михаил мимо ехал, Юрий где-то в сторонке пережидал. Не иначе так, а то как бы разошлись, чай, дорог-то тогда не много было. В Орду дорога, да из Орды.
Юрий шёл в Сарай без тревоги, напротив, даже с надеждой, потому как все эти годы, в сущности, творил то, чего от него хотели татары. Причём творил-то с лёгкостью, если не сказать с вдохновением, поскольку все, что было нужно татарам, как нельзя лучше совпадало и с его устремлениями. И ему и татарам важно было не дать окрепнуть власти Тверского княжьего дома, то есть на корню подорвать именно законную власть. И во многом Юрий Данилович преуспел. Причём опять же не по таланту, а лишь потому, что разрушать всегда легче, чем строить.
Разумеется, теперь он рассчитывал, по крайней мере, на благодарность. Да и данное ещё в оные времена обещание Кутлук-Тимура поставить его великим князем над Русью хоть и казалось несбыточным, а всё равно томило сладкой надеждой. Но то, что ожидало его в Орде, было выше любых ожиданий.
Получил он не только вожделенный ярлык с алой ханской тамгой на великое княжение, но и ни много ни мало - царскую сестру в жены. Сам не знал, что в придачу к чему - жену ли к Руси, Русь ли к жене?
Узбек, поди, знал. И это, надо полагать, был ещё один дальновидный шаг хитромудрого хана.
Браки русских князей с ордынками были вовсе не редкость. Причём женились князья на татарках самых высоких родов. Стоит лишь вспомнить того же Фёдора Чёрного, взявшего за себя Ногаеву дочку (между прочим, ставшую куда более истинной христианкой, чем её непутёвый муж), или ростовского князя Глеба, Михаила Андреевича Суздальского… Да всех и не перечислишь!
И ничего зазорного не было в тех женитьбах. Не говоря уж о том, что простые татары, попав на Русь и осев там, очень часто принимали Святое Крещение и женились на русских женщинах, а татарки-то с ещё большей охотой крестились и выходили замуж за русских. Да и странно, если бы было по-другому! Коли довела судьба стать соседями, так не все же обиды помнить да грызться - люди-то выше ненависти. А ведь есть ещё и любовь!
Но случай Юрия и Кончаки был из ряда вон. Особый был случай. Потому что, если рассуждать трезво, не было за Юрием таких достоинств, которые сами по себе могли склонить к родству с ним ордынского царя.
И не в том суть, что было у Узбека в избытке сестёр, а он, мол, не знал, за кого бы их просватать; одну сестру отдал хан за египетского султана, на другой, между прочим, женил Кутлук-Тимура. Стоит заметить, что могущественный беклеребек после услуг, оказанных хану, ко всему прочему, стал владетельнейшим из эмиров Орды - по Узбековой ласке ему отошла бывшая Ногайская вотчина от Днепра до Дуная, от Сурожского моря до Чёрного!
Но кто таков был Юрий? Князь московский? Да за какими лесами его Москва? Да и что Москва - сто домов за забором?.. Ладно, предположим, «господин» Великому Новгороду - как он бахвалился! Так и в Орде было ведомо, на каких правах он там князь! Ведомо было в Орде и то, что Великий-то Новгород сам себе Господин!
Говорить о том, что Юрий, мол, был изрядно приятен наружностью и той наружностью обольстил царёву сестру, и вовсе смешно. Во-первых, красавцем он не был, и ничем, кроме точёных каблуков и жемчужных козырей, обольстить её не мог.
Но что она жемчугов не видала, что ли, не было багатуров поблизости, что и без каблуков высоки?
Впрочем, допустимо, что засидевшейся в девках царевне глянулся вдовый московский князь. Однако невозможно поверить, что в угоду бабьей прихоти расчётливый государь, каким был Узбек, поступился бы государевой выгодой. И то ещё было странно, что он, рьяный магумеданин, не только замуж сестру отдал, но предал её чужой вере. Ведь для того, чтобы по всем законам освятить таинство брака, крещена была царёва сестра Кончака под именем Агафьи.
Нет, определённо был в том браке глубокий и дальний загад. В чём, в чём, а уж в умении приуготавливать будущие события хану отказать было никак нельзя! И если в той хитрой игре он не поскупился даже родной сестрой, можно представить, сколь высока была ханская ставка!
То-то и оно, не Юрий на ордынке женился, но сама Орда тем брачным союзом подминала под себя Русь. Ну, разумеется, при условии, что Юрий становился великим князем. Ведь когда придёт ему срок помереть, так иной уж над Русью поднимется - кто то будет? Али не ясен ответ? Али тайна, что от браков-то детки родятся?
Знает Узбек закон: чья власть - того и вера! Лишь вера может крепко сплотить воедино народы, подпавшие под чужеродную власть. Далеко мыслит хан, далеко! И на то дальнее, что умыслил, и впрямь лучшего жениха, чем Юрий, во всей Руси не сыскать! И то, что вдов - кстати. И то, что от первого брака у него дочь, а не сын - хорошо, ужо не будет Кончакиным багатурам соперников. Вложил татарин стрелу на лук, в самое сердце наметился!
А что касается достоинств московского князя, то… кабы можно было писцу зримо покачать головой, так считайте, что покачал. Да что говорить, при остром взгляде Узбека ничтожность Юрия невозможно было не разглядеть - так она была вопиюща! Да ведь и без взгляда на Юрия, ещё и до первой встречи, хан наверняка составил мнение о нём. Но именно таков зять и великий князь и нужен был на Руси Узбеку.
Впрочем, одного изъяна всё же не смог углядеть и Узбек.
* * *
Вот так - был вдов, а стал зять царёв!
Обласкан без меры. Уж набело переписан новый ханский ярлык - отныне он, Юрий Данилович Московский, на Руси князь великий. Но знает Юрий: пока жив Тверской, то и он не велик! Одной мыслью, как жаждой, палим: убить! Однако, как мыши худую краюху, точат душу сомнения:
«А стану ли сам велик Михайловой смертью?» И глухо, страшно делается в душе.
Да вдруг примерещится голос той давней чудской ведуницы:
«Гнаться тебе за великим - и не догнать! Идти - и не оставить следа!..»
«Да что ж ты лжёшь, подлая! Как то - идти и не оставить следа? Да отчего ж, отчего не подвесил тебя на крюк за твой поганый язык?»
И вдруг, как ветер уныл, хочется завыть в голос: «У-у-у-у-ууууу!»
Долга ночь, да не уснуть. Глядит Юрий в тьму, будто в бездну. Ан и тьма глядит на него, усмехается.
Скорей бы грянуть на Тверь, скорей! Пятнадцать лет страха и ненависти, что дочерна выжгла душу, - то ли не плата за право убить? Но отчего-то медлит Узбек, выжидает, и нет ничего иного, как тешить Кончаку…
Да вот ещё маета!
«Али без этой татарки несытой, не князь я над Русью?»
Не князь!
А она спит себе рядом, сладко пустив слюну из уголка полуоткрытого рта, спит, но и во сне властно закинула на Юрия ногу. И то - царёва сестра!
«…А целовать-ти её, братцы, не хо-о-о-о-о-тца!» - насмешкой свербит в мозгу стара песня-погудочка, кою слышал ещё мальцом.
Не думал он, что царёва милость может камнем на плечи лечь. Хотя кой камень баба - сиськи пуховы? Сиськи пуховы, ан все одно с плеч не скинешь, потому как, опять же, сестра царёва! Да, в общем, и горя нет - одна с ней забота. Но в той заботе и суть - никак не осеняется материнской благодатью её лысое чрево.
А Узбек, точно бабка-повитуха, в глаза заглядывает: «Али не плодоносно царское лоно?»
А то Юрий не догадывается: пошто хан в супруги его возвёл!
Ишь, и Кончаку расспрашивает: ласков ли? Да сама-то услужлива?
А то не услужлива! То пухом стелется, то змеёй струится, то кобылицей бешеной под ним взбрыкивает: «Якши! Якши!..» И уж не понять: по своей ли охоте льнёт, брата ли боится прогневать! Ан покуда безуспешно старается.
«Да ведь и на то воля Божия надобна!» - зло усмехается Юрий.
Знает он вину за собой. Знает, да никому в той вине не сознается. Да не вина - беда! Знать, то следствие того подлого тверского удара, когда на Клязьме кистенём ему промеж ног заехали. Жилу ли какую тверич тот перебил, иное ли что порушил? Да, как и не перебить, если чуть не месяц Юрий кровью мочился и ходил враскоряку. Ан пойди, пройди прямо-то, когда промеж ног будто котёл с кипятком. Ан и кровь вылилась, и опухлость прошла. И вот что примечательно: сам-то после того ещё пуще в похоти утвердился, как самшитовый стал! Однако семя, что ли, не животворяще в нём стало?
Ить ради одной любознательности, сколь баб Юрий не обиходил потом, а так ни одна и не понесла от него! Нарочно за тем следил! Вон беда-то какая! Так что, не Кончакино лоно с изъянцем, а он сух, аки древо без корней… Как та смоковница бесплодная!
«Ибо, сказано: кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет…» И вновь мерещится бабий голос: «И следа не оставишь!..»
«А то ли не след, что живу? Да прочь ты пошла, неладная!» Ан все с ума стара песня нейдёт:
«Придано-ти висит в клети,
На грядочке.
Молода-худа жена
На ручке лежит.
На ручке лежит,
Целовать велит!
А целовать-ти её, братцы, не хо-о-о-о-о-тца!»
- А Михаилу-то не жить! - вдруг вслух во тьму произносит Юрий, будто наново решая то, что уж давно решено.
- Что, Юри? - послушно откликается Агафья-Кончака.
- Будет след, говорю!
- Будет, Юри! - согласно обещает она и тянется к нему с новой лаской.
Но он уж спит спокойным сном человека, который знает, зачем пришёл топтать эту землю.
