Глава третья
И вот спустя три года, как раз на день памяти апостола Тита, что приходится на конец лета, Михаил Ярославич пришёл под Москву вторично. Были у него на то основания по-весомее прежних. Не в том суть, что обнесли, обволокли словесами да обманули, но в том, что ясно определилось: не будет покоя и мира, пока на Москве Иван да Юрий паучью сеть для Руси плетут. А сеть-то они, несмотря на клятвенные заверения не пакостить, вновь аж до самого Великого Новгорода раскинули!
Дней за десять до того в Москву прибежал Михайловым ли послом, приблудным ли псом, обратним ли перемётчиком четвёртый по счету из Даниловичей - брат Борис. Он-то и уведомил старших о намерениях Тверского. О серьёзных намерениях.
- …Не устоять вам, братья! И кланяться нельзя! - скулил Бориска, размазывая по щекам покаянные слёзы.
Бориска был досадой Даниилова семени. Если каждого из братьев, даже излиха сердобольного последыша Афанасия, отличала какая-то свойственная лишь ему своеобычная и яркая метина, то Бориска среди них выделялся лишь тем, что был совершенно неприметен. И по натуре, и по внешности тусклый, как присохшая, припорошённая пыльцой коровья лепёха, - ну, ни одной в нём княжеской доблести! Будто создавал его батюшка вовсе для дела и рода без надобы, а лишь от скуки ночной. Словом, так себе человечишко, по присказке: ни Богу свечка, ни черту кочерга!
- Да не реви ты - прощён! - рявкнул Юрий. - Толком докладывай, чего тебе ведомо!
- Почему кланяться-то нельзя? - чисто пьявицей впился взглядом в младшего брата Иван.
- Да потому, что чуть ли не кажный день кои-то люди бегут в Тверь к великому князю из Великого Новгорода!
сопли, насупился и испуганно замолчал.
- Да говори ты!
- Новгородцы-то не сажают Михайловых наместников по сговору с вами! Вот что! - выпалил Борис.
- От люди! От люди! - всплеснул руками Иван.
- Ещё что?
- Говорят, мол, что вятшие бояре новгородские в ущерб и досаду Михаилу Ярославичу тебя хотят над собой вокняжить! - Бориска поднял глаза на Юрия.
- Ну так?
- А великий князь говорит: я им того не спущу! И Юрия, |мол, достану копьём!
Юрий метался по горнице, ухватил возле печи калёный железный прут, коим угли ворошат, согнул его впополам и в бешенстве кинул на пол.
- «Не узнает до дела, не узнает до дела!» - видать, передразнил он Ивана.
- Да Сашка ещё… - начал Борис и запнулся.
- Что Сашка?
- Да Сашка-то ему все про Константина Романыча… ну про удавленника-то обсказал. Тоже он сильно гневался! Нет, мол, говорит, закона над ними!
- Я сему месту князь! - отчего-то припомнив батюшкины слова, топнул Юрий ногой. - То моё дело - кого давлю, кого милую! Здесь он мне не указчик! Да и другое, пустое все говоришь! Я к новгородцам-то не напрашивался - сами позвали! - Впрочем, при этих словах Юрий так злобно и загнанно взглянул на Ивана, что ясно стало, чья то задумка.
- Альбо мы виноваты, что ты им люб? - вроде бы недоуменно пожал плечами Иван.
Разумеется, перед Бориской-то нечего было лукавить - по недоумству не стоил он того. Однако лукавство-то, знать, в саму кровь вошло, в само дыхание. Не то ли дыхание Иваново на века заразило кремлёвские стены?
- Ага, а Михаил Ярославич-то так и говорит, - заметил Бориска и замолчал.
- Что говорит? - крикнул Юрий. - Да не мямли ты!
- Кто, говорит, Великому Новгороду люб, тот всей Руси враг. Мол, всегда так было, а ныне так наипаче!
- Ладно, ну войной придёт, ну побьёт, дале то что? Что он мне сделать-то может? Чай, я здесь по праву князь! По праву! А то - все пустое!
- А вот и не пустое, - осторожно возразил Бориска. - Он Сашку вокняжить хочет!
В горницу, точно с неба, пала звенящая тишина. Лишь теперь вполне прояснились новые обстоятельства, и обстоятельства те были ужасны. Ныне речь шла не о вразумлении и даже не о наказании братьев, но о самой их жизни и смерти.
- Что-о-о-о? - задущенно протянул Юрий,
- Да то и есть, - важно кивнул Бориска. - Поставлю, говорит, на Москве Александра!
То была опасность, какой и не ведали!
- Бона! - визгливо крикнул Иван. - Против братьев своих? Бона!
- А Сашка-то что ж? - спросил Юрий,
- Да что ж Сашка? Чай, он мне не докладывал… - Борис пожал плечами и прибавил не без злорадства: - Ан видно, что радый.
- Так и знал я! Надо, надо было его удавить, змеёныша! - Юрий тяжко опустился на лавку.
- Ты, Бориска, говорил ли про то кому? - Иван так взглянул на младшего брата, что и тому впору стало задницей опору искать.
- Да что ж я? - Борис испуганно заморгал глазами. - Чай, не для того бежал, чтобы болтать лишнего!
- Ой ли?
- Истинный крест, Иван!
- Да и бежал ли ты?
- Ну дак Михайло Ярославич послал, так я и бежал, спешил вон! - запутался Бориска.
- Ладноть, - в редкой улыбке показал зубы Иван Данилович. - Молчи, слышь, Бориска! Да пока не разъяснится на небушке, ты уж из терема-то, слышь, Бориска, ногой не ступай… Да и я об том обзабочусь…
* * *
Однако видать, такой уж городишко затейный: в кремнике пукнули, по всей Москве завоняло.
Да ведь и Тверской на сей раз не в горячке, а со всей серьёзностью подошёл к предприятию. Надо полагать, задумав своей волей вокняжить третьего из Даниловичей, прежде он нашёл в Москве и сторонников Александра.
Да и как их не найти - такой год неурядный выдался! Мол, не простит нам Господь такого беспробудного непотребства! И все теперь, чего б худого ни сделалось, в строку Юрию числят! Он один, мол, и виноват! Ванька и тот чист перед ними!
Эх, людье ненадёжное! Кабы год-то иной выпал да с примыслом, так, поди, славу пели, хоть бы и семерых чужих князей удавил, а ныне-то вон как нехорошо обернулось. Насторожилась Москва, затаилась до смертной жути, альбо и в самом деле ждёт Александра, чтоб под него перекинуться!
Эх, люди, ну, люди!
До того Юрий стал пуглив и мнителен в эти дни, что самым ближним, самым верным из бояр при встрече так грозно и пристально вглядывался в глаза, что и наичестнейшие перед ним сильно смущались. Да разве глазами вызнаешь истину, разве без пытки правды дознаешься? Но до того уж все вокруг стали уклончивы, что и пытать не знаешь кого? Хоть всех и пытай! Да все, все, поди, и склонны к измене, ишь, как под взглядом-то рдеют, точно девки на выданье!
А вот старик Протасий Вельяминов, что все ещё оставался тысяцким, так тот прямо и заявил Юрию:
- Рать-то я выставлю. Да боюсь, станут ли биться те ратники, Юрий Данилович? - И так поглядел, собака, что тут бы за бороду и притянул бы его к небесам.
- Как то, биться не будут? - крикнул Юрий. - Думай, что говоришь-то, Протасий!
- Вот и думаю! - аж щеками от обиды затряс старый хрыч. - Народ-от прежней Михайловой милости не забыл!
- Милость для тебя моё унижение? - возмутился Юрий.
- Про унижение не ведаю. То твоё дело, князь. А вот то, что прошлый-то раз Москву не пожёг, хоть и мог, - то ли не милость явил нам великий князь, - твёрдо ответил тысяцкий.
Хоть стар да норовист Протасий. И языкат. Отцом ещё ставлен в тысяцкие. Не сковырнёшь его попросту - многие из бояр, да и весь люд московский за ним, их волей и крепок. Хоть и князем ставлен, а силу-то взял, считай, как выборный!
«Да уж не он ли и есть главный Александров потатчик?» - изумился догадке Юрий.
Поделился той догадкой с Иваном.
- Чую, Протасий смуту удумал. Сместить его надоть немедля!
- Что ты, брат, что ты! - замотал головой Иван. - Никак нам того нельзя. Напротив, ты б посулил ему, что после Федьку тысяцким сделаешь.
Фёдор был старший Протасьев сын, давно уж открыто глядевший на должность отца как на должность наследную.
- А вона тому Федьке чего! - сложил Юрий кукиш. Таким-то бесстыдным кукишем продажные девки в Сарае иноязычных заезжих купцов к себе на ночь заманивают.
- Так ясно, что не по голове шапка, - пожал плечами Иван и усмехнулся. - Так посулить-то разве стоит чего? Не время ныне с тысяцким ссориться! Что ты, что ты, брат, ужо придёт срок и Протасия сымем - погоди только, дай распогодится!
- А коли он выдаст-то?
Младший поглядел на Юрия с сожалением:
- Кто, Протасий Вельяминов? Окстись, брат! Да он скорей живьём сгорит, чем обесчестится, али ты не знаешь его. И Федька такой же идол!
- А коли он за честь почтёт на Сашкину-то сторону встать? - свистящим шёпотом спросил Юрий.
- Ну дак выдаст, - уверенно подтвердил Иван. - Ан всё одно, нам теперь его трогать никак нельзя - поздно уж!..
Иван в отличие от Юрия и даже к подозрительному удивлению последнего, все эти дни был странно спокоен. Впрочем, не то чтобы спокоен, но так деловит, что за бесконечными хлопотами, знать, и некогда ему было душевное беспокойство выказывать.
То он на Трогу целыми рядами прокорм скупал, то у княжьих складниц самолично следил, ладно ли снаряжаются ополченцы оружием да бронью, да ещё чуть не каждого ласковым словцом встречал и вслед любовно напутствовал, как отец родной. Ну, то дело ещё понятное…
Да перво-наперво гонцов разослал во все веси: и в Рязань к Ивану Ярославичу, новому тамошнему князю, и к боярам в Великий Новгород, и к самому хану Тохте в Сарай… Всем поплакался, у всех слёзно попросил заступы от бесчинств и беззакония великого князя.
Юрий на те просьбы лишь огорчённо рукой махал, не |глядя припечатывая грамотки: кто поможет, кто откликнется? Кому до Москвы дело есть? Все вы наши до добра, до беды не наши!
Ну и то ладно! А здесь уж и вовсе Иван неподобной пустяковиной заморочился. Поехал зачем-то на конюшни хворых Коней глядеть. Кой в них прок-то, в больных? Ан и воротился ре скоро. А весь следующий день на заднем дворе провёл с какими-то и вовсе непотребными людишками: с знахарками, костоломами, с сомнительными старухами, коим место на дне Поганого пруда. Где и нашли-то таких? То с татарами из московских, то с жидами, а то и с фрягами, коих тож на Москве поприбавилось, об чём-то втай шепчется. Будто есть ему дело, кой купец, с каким товаром и в какую сторону идти собирается? Ай, иное что спрашивал? Да, право слово, разве иное может быть на уме, когда Михаил вот-вот грянет? Юрий даже негодовал на Ивана: нашёл время попусту лясы точить!
Как-то вечером, чуть не в канун Михайлова наступления братья остались наедине. Юрий за эти дни вконец издёргался, почернел и ещё более заострился хищным лицом. Долго сидел, уставив взгляд в одну точку, потом сказал глухо:
- А ить, худо будет…
- Так уж, - уклончиво согласился Иван, впрочем, бросив на Юрия скорый взгляд, в котором то ли насмешка таилась, то ли сочувствие, что было куда хуже насмешки.
- Ты на меня, как на покойника-то, не гляди - жив покуда, - оказывается, заметив тот взгляд, зло оскалился Юрий.
- Что ты, Юрий! На Господа уповаю, - поспешно перекрестился Иван. - Ить доселе не оставлял он нас своей милостью, - с некоторым удивлением произнёс он.
- Слепой ты, что ли, Иван, - вскинулся с лавки Юрий и по-волчьи заметался по горнице. - Не та беда, что Михаил идёт, а та, что Сашку с собой ведёт, а тебя то будто и не касаемо! Али не видишь, людишки-то чают над собой Сашку поставить!
- Не суть ещё, чего людишки хотят, - Иван спокойно огладил стриженую, курчавую бородку.
- Ишь что! - как худое пламя на сквозняке, метался Юрий. - Переяславцам был люб, новгородцам по нраву, а москвичи-то, вишь, требуют! - На ходу он с такой бешеной силой дёрнул себя за ухо, что перекосился лицом от боли. - Во всём, слышь, меня виноватят!
- Да кто тебе нанёс-то такое? - всплеснул руками Иван.
- Знаю я! - крикнул Юрий. - Корова сдохла - князь виноват! Кура яйцо не скинула, - Юрий улицей ехал! Помер кто без причин, так то Москве Константин поминается! - На миг Юрий остановился, невидяще взглянул на Ивана: - Я им, вишь ли, и глад, и град, и бой, и мор! - При тех словах он с такой силой да раза три вряд ударил себя по груди, чтобы кабы с таким-то усердием по кому другому ударил, так, поди, и дух вышиб вон!
- Худо-то, брат, худо, - вроде бы согласился Иван, но тут же и голос возвысил: - Ан и терзать себя до времени нечего! Умные люди вон как сказывают: худо-то без добра не бывает!
- Что?! - как колом огрели, дёрнулся Юрий и, круто развернувшись на каблуках, так что взвизгнули половицы, тихо и зловеще спросил: - Может, и ты Сашку-то ждёшь?
Иван как-то странно поглядел на Юрия и странно же усмехнулся. Усмешку ту можно было расценить по-всякому, но можно было и так:
«Жду, как не жду, чай, он брат мне!»
В последнюю пору незаметно для стороннего глаза, однако же все определённей младший брал волю над старшим. Во всех сколь-нибудь важных делах, почитай. Конечно, на всякое его слово, на всякий совет Юрий сначала для порядка полается, позлобствует, ан, глядишь, потом все одно по Иванову сделает. Разумеется, и Иван, зная без меры гневливый нрав Юрия, не в лоб своего добивался, а действовал исподволь - кап да кап, потихонечку! Но иногда отваживался и зубы показывать.
Вот как сейчас, например, уже тем, что томил ответом.
- Так что, и ты Сашку ждёшь?
- До чего ж взбеленить-то тебя легко, - будто жалеючи вздохнул Иван. - Да что ты, брат, что ты! Иное думаю…
- Ну!
- Лихо-то всегда рядом ходит, ан так обратить его надоть, чтобы и лихо в пользу взошло.
- Ну дак? - нетерпеливо воскликнул Юрий.
- Ну и не дакай, - отмахнулся Иван и замолчал, будто в горнице был один. Юрию ничего другого не оставалось, как ждать, откроется ему брат или нет? - Вон что, - ещё изрядно потомив, наконец произнёс Иван.
- Дак что?
- Кабы хворь-то, что в Москве ныне шастает, шибче мором пошла, так Михаил-то к нам, поди, забоялся присунуться. Чай, Он не без ума, - усмехнулся Иван. - Да и в омут, опять же, от силы-то не кидаются…
Юрий прямо-таки до восхищения, до тихой благоговейной оторопи изумился простоте Ивановой мысли. Ить, и впрямь - не ратят чумных городов! Вон что! Как самому-то такое очевидное в голову не взошло?
Только, где её взять, ту чуму? Народ-от на Москве не столь хворый, сколь слухами о хвори переполошённый. Да и слухи те, знать, нарочно кто-то пускает, чтобы народ-от пуще на него, на Юрия, злобствовал!
- Так ить палкой-то в ту хворь не загонишь, - он в сомнении покачал головой и долгим вопрошающим взглядом уставился на Ивана.
- Все по милости Божией, - неопределённо ответил тот и вздохнул. - Время б поболе нам, авось чего и придумалось…
Юрий двумя руками ухватился за горло, будто себя самого удушить хотел:
- Придумай что, Ваня! Ить ты у нас один с головой, - без обычной насмешки подластился он и чуть не взвыл. - Сделай что, братка!
- Да что ж здесь придумаешь, - вздохнул Иван. Но оттого, как упрятал он хитрые зенки, понял Юрий: есть уже что-то у него на уме.
И чуть помедлив, сказал иным, чуть насмешливым тоном:
- Ить не про одно речь, что мне не жить, коли Тверской верх возьмёт, я уж про то давно ведаю, но про то речь, Ваня-брат, что коли ныне Сашка вокняжится, так и ты при нём, поди, не задержишься. - Юрий дёрнул шеей, будто свело её, но сказал ласково-ласково: - Я, Ваня, не смолчу… Хотя Сашке-то и говорить ничего не надобно, он тебя и без меня знает. Да ведь и Михаил, поди, ведает, кто Великий Новгород-то мутит…
- Ты ж, ты ж сам кричал: хочу княжить в Новгороде! - Иван задохнулся от ярости.
- Я, брат, как девка просватанная: сплю и вижу венец! Ан, главное-то, что после венца станется. Альбо не ты просватал меня на чужу сторону? - Юрий усмехнулся. - Так разумею, Иван: коли худо-то выдет, не мне одному заикается. И ты, Ваня, мало дело в затворе монашком помрёшь. Альбо любо тебе монашком в затворе-то? - И видать, представивши брата в монашеской ряске, Юрий зло рассмеялся.
Иван тоже, ясное дело, глядел на Юрия не по-доброму. Однако же ярость в глазах пригасил, лишь сказал укоризненно:
- Не об том, не об том ты, брат. Нам с тобой поврозь-то никак нельзя. А уж чему быть, того не миновать…
И, отвернувшись к божнице, зашелестел губами.
* * *
Протасий Вельяминов, а с ним и иные бояре предлагали сразу же накрепко запереться в кремнике и уже из-за его стен держать оборону. Боровицкий холм с высившимся на нём бревенчатым детинцем; с трёх сторон был надёжно ограждён водами рек и непролазной топью болотистых берегов, а с четвёртой - громадным рвом, укреплённым надолбами и заполненным тухлой водой. При этом предполагалось, что великий князь непременно попытается взять детинец приступом.
- Да лоб разобьёт! - уверяли бояре.
При сложившемся соотношении сил предложение было вполне разумно, и в иных обстоятельствах Юрий, наверное, так и поступил, но ныне к страху перед Михаилом прибавился скользкий, леденящий душу ужас перед изменой того самого тысяцкого, тех самых бояр, что предлагали укрыться в кремнике.
Покуда Москва лишь тишком неуверенно шушукалась о том, что на смену Юрию Михаил ведёт Александра. Слух - он и есть слух. А ну как сам Сашка на коне пред ворота явится, устоят ли москвичи, не падут ли перед ним на колени? Ить им что тот, что этот - Даниловичи!
Боевитый воевода Родион Несторович Квашня звал сразиться с Тверским близ Москвы, единым кулаком выставив ему встречь всю московскую рать. Мол, пусть в чистом поле Господь решит, чья ныне правда.
Но и того не хотел и боялся Юрий. Сомнительно было устоять против тверичей, ну а на то, что Бог возьмёт московскую сторону, он и вовсе надежд не имел. Более чем на Господа, на брата Ивана уповал. А брат одно твердил:
- Время нам надобно, время! Хоть днём, хоть мигом позднее Михаил к Москве подойдёт, ан нам уже выгода! Выдь навстречу ему, задержи, сколь возможно, а там хоть бегом обратно беги! В кремнике-то затвориться и после не поздно…
О том, что было в его загаде, Юрий не спрашивал, знал, что всё равно не ответит. Как никогда сердился Иван от вопросов.
Словом, оставив на Москве воеводу Квашню крепить оборону, сам Юрий возглавил отборную рать и двинул её навстречу тверским полкам, что шли со стороны Дмитрова.
Хотел ли он явить москвичам решимость, стремился ли занять ещё более дальние подступы, не рассчитал ли увидеть противника столь скоро, великий ли князь опередил его, однако так или иначе, но битва свершилась в крайне невыгодном положении для московской дружины. Благо ещё столкнулись два войска уже на закате дня.
А столкнулись они в луговой клязьминской пойме. Разумеется/кабы знал Юрий, что тверичи близко, он бы и не стал переходить по узкому броду коварную речку Клязьму, хоть и не широкую в тех местах, однако изрядно глубокую и быстро-водную. Ан речка та из виду не скрылась, на конских боках вода её ещё не успела обсохнуть, глядь, в небе пылища столбом - Михайлова рать!
Великий князь послал было переговорщиков. Трудно ответить, почему Юрий так поступил, но поступил он не по здравому смыслу, а пошёл на поводу у своего норова. Разумеется, надо б было принять послов, потянуть, помурыжить, хотя бы уговориться биться на утро, а ночью-то сняться, да и уйти no-тихому восвояси или уж, во всяком случае, по тому же броду на другой речной берег переступить и уже на нём ощетиниться.
Так нет же! Велел, не слушая, прогнать послов в шею, да ещё и срамословя вдогонку! Ужели гордыня-то выше страха? Вряд ли! Скорее были у него на то иные основания: кабы послы прилюдно заявили о целях Тверского, то есть о том, что идёт он сажать на отчий стол младшего Даниловича (о чём Юрий-то предуведомлен был заранее), так ещё неизвестно, с кем бы тот Юрий обратно в Москву прибежал? Да и битвы той, может, и вовсе бы не было. Видать, пуще Михайловой рати страшило его Александрове имя!
Что ж, и Михаил за посрамление своих послов осерчал, А может, решил спор свой с Юрием разом кончить. Ну и вдарились с ходу! Даже на изготовку времени тратить не стали. Тверичи, чуя своё превосходство, ломили напролом, по-татарски, лава за лавой скатываясь с малого взгорка в ложбину, разваливая на части сбитое клином тело Юрьева войска - так не враз, с подходцем разваливают на куски тушу зверя. Москвичи сражались сколь мужественно, столь и отчаянно. Хоть и без особой охоты они на ту войну опоясались, да ведь опоясались, а на войне-то охота с первой кровью приходит. Да, по сути, и отступать было некуда, потому как за их спиной синей чертой легла коварная речка Клязьма. Да и посеянная в сердцах взаимная ненависть о себе знать давала. И новая кровь, как водица, наново полилась на ту жадную до кровушки ненависть.
Бей в живое, брат, бей до костного хруста, руби в мягкое, брат, да не утирай с лица братнюю кровь, плюй да слизывай и снова бей, бей куда ни попадя, вертись колесом в седле и бей, круши, режь, глуши, ан чуть промедлишь, чуть остановишься, так и сам на чужое железо напорешься! Али не одна у нас кровь красна - одинакова?
- У-у-у-у-у-у-а-а-а-а-й!!! - бессловесный вопль повис над огромным лугом. Да топот конский. Предсмертный визг лошадей. Злые крики людские. Да звон железный. Коли звон, так ещё ничего - значит, живы, кто бьются, а коли проломный хруст или влажный хлюп в нежной плоти, так, считай, ещё душой на Руси потемнело - ан тверской ли, московской? Да разве кто их считает - те души? Только вдовьи-то слёзы одинаково солоны что в Москве, что в Твери!
Господи, обрати же взгляд свой на землю в вечном горе её. Вразуми невразумлённых чад Твоих! Или нет им пути к просветлению? Или непроницаемы для добра Твоего раскидистые чёрные крылья Антихриста, что висят над землёй?
И те, и эти бились зло, пощады не ждали и не просили. Лишь раненые молили - своих ли, чужих - об одном:
- Христа ради, добей, человече!
И вновь то тут, то там, точно Божия хоругвь, взметалась над полем багряная плащаница великого князя. Вновь звал он Юрия, вновь искал его и опять не нашёл. Не откликался Юрий. Да и не мог откликнуться, хотя на сей раз и был при войске.
Чуть ли не в самой первой горячей сшибке под Юрием завалили коня. Сокрушительный удар, едва не достигши самого князя, обрушился на голову его жеребца. И ударили-то не мечом, не саблей, даже не булавой, а разбойным кистенём - литым железным ядром, цепью прикованным к железному же короткому держаку. Остановленный в бешеном беге конь с размозжённой до самых мозгов головой все ещё продолжал движение и, прежде чем рухнуть, в том последнем движении протаранил коня того, с кистенём, что уж изготовился в другой раз взмахнуть железом.
Юрий упал на землю, но и противник не удержался в седле, заземлился. Как ни скор был князь, однако тверич, пёс, оказался проворней. Опять же, в тесноте рубки орудовать ему своим кистенём было удобней, чем Юрию длинным мечом. Он и ударил первым, но и ему размахнуться как следует не было места, и от того удар у него вышел не смертельный, а только излиха подлый: ядро кистеня влетело Юрию промеж ляжек, под самый край короткой брони.
- А-а-а-а-а-а! - взревел Юрий, все ещё силясь если уж не ударить, так хотя бы ткнуть мечом тверича, отстранить, потому как вновь убийственное ядро бешено закрутилось перед его глазами, суля быструю смерть.
«Все? - подумал он. - Все?!» И хотел закричать: «Не смеешь! Не хочу того, не хочу!..»
Но здесь дикая боль достала до самого сердца, Юрий лишился сознания, и пала милосердная тьма. А когда через миг очнулся, тверич уж успокоен был вечным сном. Юрий, плотным кольцом окружённый своими, хотел пнуть его голову, безжизненно скособоченную на плечо, ан ногой не смог шевельнуть - будто то литое ядро кистеня застряло меж ног.
- К броду, к броду! - прохрипел он.
Что говорить, москвичи стояли в тот день стеной, место павших занимали живые. Однако, как отчаянно и отважно они ни противились, сила была не на их стороне. Но, знать, время было за ними.
Именно времени недостало тверичам, чтобы окончательно разнести ту живую стену в кровавые лоскуты. Именно времени им недостало, чтобы дожать москвичей до берега, опрокинуть их в Клязьму и кроваво замутить её синие воды. Уж на взгорке готовились завершить битву пешцы и лучники, подтянувшиеся с похода, но…
В свой срок склонилось солнце в закат, и было оно багровым, точно досыти крови напилось. И тьма опустилась на землю.
Под покровом той тьмы Юрий отвёл поредевшее войско в Москву.
* * *
- Казалось бы, все уже было предрешено. Москва сидела в I глухой осаде. В глухой и тесной. Тесной в прямом смысле слова, потому что многим и многим тысячам, сбившимся за стенами кремника, в самом деле было не шибко просторно. И ничто не могло улучшить положения осаждённых, а вот то, что с каждым днём им будет все хуже и хуже, было ясно.
Пока не голодали, но глядеть, как на княжьих мельнях, что на речке Неглинной, тверичи мелют в муку зерно нового долгожданного урожая, было по крайней мере обидно.
- Эй! - кричали со стен. - Подавитесь!
- Ништо! - весело отмахивались тверичи, ссыпая с возов чужое жито.
В кремнике со дня на день ждали приступа. Однако великий князь, вопреки ожиданиям, в приступ идти не спешил. Да и приуготовлений к тому никаких не велось, - ни лестниц с крюками не ладили, ни плотов не вязали, даже дома на Великой улице, что примыкала к защитному рву, не раскатывали на брёвна, чтобы в случае надобы теми брёвнами ров заложить.
Ан, выходит, Юрий-то не зря бранился, что сами москвичи Подол не пожгли, прежде чем затвориться в кремнике. Нет, видно, не собирался Михаил Ярославич «лоб расшибать» о московскую городню. Решил на измор взять жителей. И то, куда ему торопиться: до осенней распутицы время довольно, в конце концов и снега можно дождаться, вольно кормясь от окрестных московских сел. На то и намекал москвичам, нарочно велев молоть зерно у них на глазах, авось задумаются, чего ради терпят?
Да ведь и без того уже думали, крепко думали. К тому же слух о том, что Михаил Ярославич привёл с собой Александра, поначалу-то так воодушевил москвичей на измену Юрию, что некоторые уж и открыто роптали. А особо дерзкие да языкатые, коих всегда среди москвичей в достатке, кричали со стен:
- Пусть Михаил Ярославич-то явит нам нашего княжича Александра Данилыча! С ним ли пришёл-то, как сказывают?
- С ним, чай! А как же! Иначе чего б и пришёл? - отвечали тверичи, однако и сами при том простодушно и озадаченно чесали в затылках, и Александра воочию москвичам отчего-то не предъявляли.
И то было странно. Ведь и впрямь, кабы подъехал княжич под кремлёвские стены, так, поди, ни кое бесчестье перед Юрием, потому как сам беззаконен, ни кой страх перед тверичами не остановил бы москвичей открыть ворота великому князю и его новому ставленнику. А там, будь что будет! Чай, хуже-то, чем голодный измор, всё равно не сразу придумаешь…
Да вот беда, не мог Михаил Ярославич явить москвичам Александра Даниловича. Третьего дня умер княжич у него на руках. То ли отравлен - (много зелий на свете!), то ли отдал Богу душу по внезапной болезни? Так ли, иначе - не убит, не изранен, но мёртв… И истины не дознаешься!
Опять обнесли, обошли, обманули! И нет великому князю пути на Москву, хоть и стоит он под самым Боровицким холмом! Да не только потому, что безлепая смерть Александра нарушила цели, лишила смысла этот поход, по потому ещё, что смерть княжича стала первой из многих - ко всеобщему ужасу грянул мор в тверском стане.
И осталось одно спасение: бежать, бежать от Москвы, как бегут от чумы.
- Эй, на стене, москвичи! Просили явить вам Александра Данилыча? Так вот он. Возьмите его да схороните по чести. Он вам зла не желал…
На телеге прост гроб сосновый.
Сам Юрий вышел на стену, судорогой свело шею, однако усмешлив:
- Так уж вы его теперь к себе в Тверь обратно везите. Нам-то он и здоров был без надобы, не то, что мертвяк! Да дяде, слышь, передайте, чтобы больше на Москву-то не приходил. Все одно, не уступлю я ему!
- Вон чего наш-то сказал!
- А то! Чай, Данилович!..
- Ишь, как орлом глядит, хоть и хром пришёл после битвы-то!
- Так, чай, он за нас кровь проливал, пока мы здесь кремь околачивали!
Будто и не было никогда меж князем и людом глухого размирья, глядят москвичи на Юрия с любовью и восхищением, чуть не со слезами умильными на глазах - да что говорить, хорош князь, удачлив!
А вслед без войны побеждённым тверичам несутся со стен проклятия вперемежку с насмешками:
- Эй, твердяки, пошто приходили-то? Ай, шли по шерсть, воротились-то стрижены!
И новая ненависть копится на века, вместо любви злобой местью полнятся братские души.
На ту ли злобу нас Господь одним языком наделил?
Чёрен от сажи и пепла город. От дома к дому, от улицы к улице ветер носит жадное пламя. Уже полыхает от Яузы до Неглинки, от Москвы-реки до Ваганькова, от Красного до Кучкова… Един остров стоит неприступный, среди водной заграды - московский кремль…
А Александра положили на своём дворе, «иде и прочую братию погребаху», монахи монастыря Даниилова. Между прочим, близь батюшки.
