16. Сны сбываются
Холод из сеней ворвался через распахнутую отцом дверь и быстро проскользнул в закуток, где на лавке досматривала свой последний девичий сон Мария.
Проводив мужа до ворот, Ульяна вернулась в дом, скинула с плеч теплый платок и аккуратно положила на лавку. Вздохнула, вспомнив слова Юшко о том, что если не прояснится, то нынче вряд ли стоит ждать большого прибытка от торговли. Она тоже давно знала, что по таким непогожим дням, даже по праздникам, народ на торг не ходит — предпочитает по домам отсиживаться. Ульяна опять вздохнула и пошла будить дочь, которая нынче проспала и дойку, и уход отца.
«Вроде и просидела весь вчерашний вечер дома, а угомонилась не враз, все о чем-то шепталась с бабкой да хихикала, — подумала Ульяна, — вот ведь подружку–старушку себе нашла. Не зря говорят: что старый, что малый — разум одинаков». Отодвинув занавеску, мать в сумраке увидела улыбающееся счастливое лицо дочери, которая спала безмятежным сном.
Ульяна смотрела на дочь, надо ее поднимать — что зря бока отлеживать, — но почему-то не спешила это делать, не решаясь потревожить девичий сон. Что–то останавливало. Вспомнила упреки своей матери и свою, казалось бы, совсем недалекую молодость. Пролетела она, словно зимний денек. Ульяне стало жаль и себя, и свою дочку. Долго ли ей вот так в доме родительском нежиться? Станет мужней женой — не до сна будет, а краса от забот и хлопот быстро поблекнет. Она закрыла занавеску и пошла к двери, но не успела сделать и двух шагов, как услышала шорох и, обернувшись, увидела дочь.
— Что-то ты нынче припозднилась, — враз поменявшись в лице, буркнула Ульяна недовольно.
— Спалось так хорошо. Такой я сон, маменька, видела, — сказала мечтательно Мария, не обратив внимания на недовольство матери, — такой сон!
— Всю-то жизнь проспать так можно! — отмахнулась мать, всем своим видом показывая, что ей недосуг слушать бесполезные рассказы.
— Разве ж это жизнь? — проговорила дочка. — Вот во сне моем — жизнь настоящая! Кабы денек так прожить, и умирать не страшно было б!
— Что ж такое тебе привиделось? — заинтересовалась все-таки Ульяна, с любопытством посмотрела на дочку и, припомня юные годы, высказала свое предположение: — Небось жених — красавец писаный? Что ж еще девицам на выданье снится.
— Угадали, мама. Но только был мой суженый и лицом пригож, и богат, и знатен. И палаты у него высокие да светлые. Окна стрельчатые да узорчатые, а ставни кожами красными обитые, — принялась рассказывать Мария, смотря вокруг себя зачарованным взглядом и видя не убогое жилье, а богатые хоромы. — И по садам, что окрест тех палат растут, не коровы да гуси разгуливают! Меж дивных деревьев с плодами спелыми и цветов красоты неописанной с запахами дурманящими похаживают важно звери невиданные. А по саду тому песни нежные льются, их птицы с расчудесными голосами выводят. Ах, а яства какие на стол ставили! Такие, что и словом не сказать. А меня-то он на руках носил. Ладой своей величал. Шелками и каменьями самоцветными, ожерельями жемчужными одаривал!
Мать молча слушала дочь, с упоением рассказывавшую удивительную сказку, которой, как хорошо знала Ульяна, никогда не суждено стать былью.
— Отдохнула ты, видать, неплохо в райских кущах, а теперь пора за дела приниматься. У нас с тобой челяди нет, чтоб кушанья сготовили и на столы поставили. К тому ж нынче еду отцу тебе нести. Малой наш в таком мареве заплутать может, а потом ищи его, — проговорила мать холодно, вернув дочь на грешную землю.
Мария ничего не сказала в ответ, лишь улыбнулась загадочно. Она чувствовала, что нынешний сон скоро–скоро сбудется. Ей так хотелось, чтобы случилось это уже сегодня. Вот только увидеться бы со своим ненаглядным! А там будь что будет. И вдруг до ее сознания дошли слова матери, собиравшейся послать дочь на торг. «Так ведь немудрено и разминуться с суженным», — как громом поразила ее страшная мысль. Что ж делать? От волнения сердце ее колотилось, щеки разрумянились, а руки стали сами не свои и едва не выронили вытащенный из печи горшок с разопревшей полбой.
Все утро Мария не находила себе места, то и дело бегала к калитке и выглядывала на улицу. Мать, заметив это, даже хотела спросить, кого дочь надеется высмотреть, но передумала. «Видно, уверовала в сон свой и теперь ждет, что жених ни свет ни заря к воротам на белоснежном коне явится», — решила Ульяна и занялась своими бесконечными делами.
Ближе к полудню солнце наконец-то с трудом стало пробиваться сквозь нависшую над городом пелену, которая постепенно редела, но все еще мешала дневному, светилу разгореться в полную силу. Ульяна посмотрела на светлый диск, повисший в молочном мареве, и позвала дочку, опять о чем-то шептавшуюся с бабкой. Привалившись спиной к теплой печи, Лукерья наблюдала за ползающим у ее ног младшим внуком.
Без слов поняв, что пора отправляться в отцовскую лавку, Мария подошла к матери, грустно посмотрела на приготовленный ею узелок и, ничего не сказав, быстро кинулась к себе в закуток.
Звякнули открываемые запоры, глухо стукнула крышка сундука, и через несколько мгновений Мария предстала перед удивленной матерью.
На плечах дочери красовался большой белый бабкин платок, который прикрывал старый, местами вытертый кожушок. (Ульяна сразу вспомнила, что еще прошлой зимой задумали справить Марии новый. Все откладывали «на потом», а уж когда почти собрались, отец, разозлившись на своенравную дочь, которая отказала завидному жениху, сказал, что она и в этой одежонке зиму проходит.) Марьины тугие темные косы, переплетенные яркой тесьмой, выделялись на фоне платка, по краю которого вились тонкие, вышитые красной нитью веточки. Платок этот бабка берегла пуще глаза, поскольку был он единственной вещью, сохранившейся с далеких дней ее молодости. Залюбовавшись дочерью, которая, кажется, похорошела больше прежнего, мать не сразу обратила внимание на то, что девичью голову украсила почти новая беличья шапочка, которую Мария доставала из сундука только по праздникам, а из-под шапочки свешиваются колты, но не те простенькие, что она носила раньше, а новые, дорогие, изготовленные с большим мастерством.
Дочь, все так же не говоря ни слова, быстро подошла к столу, взяла узелок и направилась к двери.
— Куда это ты так вырядилась?! — словно очнувшись, бросила Ульяна вдогонку дочери.
— Так ведь праздник, мама! Масленица, — спокойно и весело ответила та, лишь на мгновение обернувшись, и тотчас скрылась за дверью.
Ульяна, в последний миг заметившая, что и запона на дочери праздничная, некоторое время в недоумении смотрела на захлопнувшуюся дверь, а потом повернулась и вопросительно уставилась на свою мать. Та словно нарочно уставилась на внука.
— Что это за тайны у вас с Марьей, — спросила Ульяна.
— Какие такие тайны? Нет никаких тайн, — отозвалась Лукерья.
— А плат? — не унималась ее давно повзрослевшая дочь.
— А что плат? — будто не понимая, о чем речь, переспросила мать.
— Помнится, что вы его мне даже в руки брать не разрешали, а тут? На тебе, внучка, носи, красуйся! — с запоздавшей на годы обидой, явно слышимой в голосе, пояснила Ульяна.
— У тебя-то и без него было в чем покрасоваться! Тебя-то мы с отцом эвон как наряжали! Боярыней у нас ходила! — хвастливо проговорила старуха, но потом в который раз стала укорять: — Думали мы о тебе! Ничего не жалели! А твоя дочь когда последнюю обновку видала? Вот то-то и оно! — продолжила она, не давая вставить слово Ульяне. — Так что ж я, для нее, сердешной, плат жалеть буду? Годков-то он мне не убавит и лицу, что нынче с яблоком печеным схоже, красу былую не вернет. Так что в эту пору мне плат не надобен, а уж на погосте и вовсе без него обойдусь. А ей как-никак радость.
Выслушав материнскую отповедь, которая во многом была справедлива, Ульяна вздохнула и проговорила спокойно:
— И я все понимаю, только что в моих силах?
— Ты бы хоть помягче с ней была, а то она забыла, когда от тебя слово доброе слыхала… Одни попреки да окрики, — поучала старуха.
— Так сама она в том и виновата. Непокорна стала да скрытна, — возразила ей Ульяна.
— А ты что ж, другая была? Точь–в-точь такая! — не унималась Лукерья.
— Душа моя о ней изболелась, — вздохнула Ульяна. — Все ждет, что явится откуда ни возьмись суженый, богатый да рода знатного, а вокруг себя и не смотрит. Так и останется ей одна дорога — в Христовы невесты. Боюсь я за Марью.
— Как знать, какая ей судьба уготована… Может, не напрасно она ждет… Может, сны-то ее явью обернутся, — проговорила тихо старуха и уткнулась в рукоделье.
Ульяна больше ничего не стала говорить, поняв, что ее старая мать и дочка, кажется, совсем забыли о действительности и живут в призрачном мире несбыточных надежд.
Марья в это время не торопясь шла к торгу. Ей казалось, что все обращают на нее внимание: вот и те несколько встреченных ею по дороге мужиков посмотрели ей в след, и две бабы, о чем-то беседовавшие у приоткрытой калитки, проводили ее, как ей почудилось, завистливыми взглядами. Такое внимание только прибавило девушке уверенности в себе. Несмотря на снежную крупку, что временами норовила сыпануть в лицо, Мария шла с высоко поднятой головой, горделиво поглядывая по сторонам, сожалея, что нынче на улице так мало людей, и коря себя за то, что не догадалась раньше попросить платок у бабушки. Правда, она была уверена, что старуха ни под каким предлогом не захочет даже на короткое время одолжить свой замечательный платок, и была права.
«Прошлой зимой я лишь вытащила его, так она на меня как бранилась, а теперь сама взять предложила, — подумала с удовлетворением Марья и улыбнулась, зная причину, которая заставила расщедриться бабушку. — Не расскажи я ей о том, что князь у наших ворот останавливался, да не покажи подарок его, она бы к сундуку и близко подойти не позволила!»
Девушка опять улыбнулась, и проходивший мимо безусый отрок, решив, что ее загадочная улыбка предназначалась ему, засмотрелся на красавицу и чуть было не угодил в сугроб.
«Может, зря я ей все рассказала? — засомневалась неожиданно Марья, и улыбка исчезла с ее лица. — Может, помалкивать надо было? А вдруг баба Луша обо всем матери проговорится? Та ведь наверняка в доме Запрет, и уж за ворота тогда мне не выскользнуть. Хорошо хоть нынче я птица вольная! Правда, что матери печалиться, — она зло усмехнулась, — ведь не бродень какой, а сам московский князь глаз на дочь ее положил, подарки дарит! Бабка и та вон не устояла, всплакнула даже. Еще чуток, и заголосила бы, будто уж сваты приехали. А мне и сватов никаких не надобно, лишь бы быть подле лады моего!» От этой мысли ее словно обдало горячей волной, заставившей щеки ярко заалеть.
Марьиного смущения никто заметить не мог: дорога в этот момент почти опустела, лишь молодой мужик в нескольких саженях впереди как раз выезжал на пегой лошадке из ворот. А если б даже тот мужик или кто другой заметил, что щеки девушки стали пунцовыми, то наверняка отнес бы это на собственный счет и лишь обрадовался произведенному на молодицу впечатлению.
Отдав узелок с едой отцу, она немного посидела в его лавчонке, не переставая думать о своем, слушала обычные отцовские сетования. Марья уже собиралась уходить, когда в монотонном однообразии его слов ее ухо уловило дорогое имя.
— Что ты про князя сказал? — спросила она, разом очнувшись.
— Да вот, говорю, наведался он на торг. Рассказывают, будто выбирал украсы у гостя, прибывшего из дальней стороны. — Отец сощурил глаза и растянул губы в хитроватой улыбке, вспомнив об этом торговце, который был вынужден остаться в Москве и с трудом перенес зимнюю стужу. Юшко передернул плечами и мечтательно проговорил: — Какую-то молодицу, видать, одарит.
Щеки Марии опять стали пунцовыми, она была твердо уверена, что именно для нее князь выбрал украшения, и ей на мгновение показалось, что отец знает ее тайну. Однако Юшко даже не глядел на дочь и смущения ее не заметил — его заботило только то, что из-за ненастья не идет торговля. Поняв это, Марья немного успокоилась, осталась лишь обида, вызванная тем, что отец даже не обратил внимания на дочкин наряд…
Но вдруг до ее сознания дошел весь смысл сказанного отцом.
Она с ужасом поняла, что князь уже был на торге и отсюда мог отправиться куда угодно, мог — и к ее дому. А ее там нет! Марья чуть не расплакалась — ведь теперь уж точно сегодня ей не встретить суженого. Спросить у отца, давно ли был князь на торге, нельзя — она боялась вызвать у него подозрения. Промямлив какие-то ничего не значащие слова и распрощавшись с отцом, Мария вышла из лавчонки, в спешке забыв забрать узелок с опустевшим горшком. Куда теперь идти, она не знала, но и возвращаться домой не хотелось. Бесцельно побрела она мимо лавок, мимо торговцев, почему-то даже не пытавшихся предложить ей свой товар и лишь с сочувствием поглядывавших на чем-то опечаленную девушку.
Занятая своими горькими мыслями, она все шла и шла, не замечая ни товаров, свезенных в Москву из окрестных весей и дальних городов, ни людей, число которых явно прибавилось, наконец, подняв глаза, увидела впереди стены детинца. Тут только Мария услышала слабый шум торжища, оставшегося позади, скрипучий голос, посвист, щелчки кнута, чей-то смех и тихое похрустывание сена, которое жевали лошади, безучастные ко всему происходящему вокруг. Она огляделась и увидела, что скрипучий голос принадлежал какому-то бойкому дедку. Его сани были зажаты со всех сторон санями и возками, владельцы которых тут же вели торговлю какой-то снедью. Как дедок ни старался, как ни дергал поводья, как ни покрикивал на свою неказистую лошаденку, но сани не могли выбраться с разъезженной обочины на дорогу. Остановившись в нерешительности, девушка некоторое время равнодушно наблюдала за мучениями возницы, а потом, поглядев на высокие заборолы, которые, как ей показалось, упирались своими острыми концами в самое небо, словно зачарованная побрела к детинцу.
Чей-то заливистый смех донесся сзади, ей послышалось, что ее кто-то окликнул, она обернулась и, увидев рядом страшную харю, в ужасе отшатнулась, закрыв лицо руками. Дружный хохот оглушил Марию, которая ничего не понимающим взглядом смотрела налетевших откуда ни возьмись ряженых, толкавшихся, хватавших ее за рукава, пытавшихся стащить с плеч белый платок, тянущих крючковатые пальцу к ее лицу. Вдоволь поглумившись, веселая толпа с хохотом и криками покатилась в сторону закованной льдом реки, где с незапамятных времен устраивались шумные игрища. Только тут Мария, с трудом придя в себя, поняла, что, словно малый ребенок, испугалась ряженых, их грубоватых шуток, страшных, разукрашенных сажей харь с пеньковыми и мочальными бородами и взъерошенными космами.
Она посмотрела на быстро удалявшуюся шумную ватагу, поправила сбившуюся набок шапочку и грустно улыбнулась. Девушка вспомнила, как в прошлом году вместе с подружками со смехом и радостными криками летела по накатанному склону, как они кидались снежками, смотрели, как горит огромное соломенное чучело, а потом, насмеявшись вволю, проголодавшись и немного замерзнув, отогревались в хлебосольном Анюткином доме, ели блины и опять смеялись и радовались, что удалось перехитрить молодцов, которые чуть было не увязались провожать их до дома. Казалось, что это было так давно, и теперь ей совсем не до беззаботного веселья.
Стоя перед гостеприимно распахнутыми огромными воротами, окованными железными листами, она мгновение–другое раздумывала, а потом решительно зашагала по бревенчатому настилу, снег с которого в этом месте был тщательно сметен. Едва Мария прошла ворота, как солнышку удалось наконец-то пробиться сквозь молочное марево, и поэтому ей показалось, что она попала совсем в другой, радостный мира Снег искрился под ногами, ступавшими по укатанной дороге, переливались в солнечных лучах слюдяные окошки в богатых палатах, мимо которых она шла, посверкивали наконечники копий и доспехи воинов, стоявших на страже у ворот, за которыми высились княжеские хоромы.
Она некоторое время смотрела на стражников. Те приосанились под ее пристальным взглядом и уже даже собирались заговорить с пригожей молодицей, но она, постояв мгновение–другое, отвернулась и, словно растеряв всю свою решительность, медленно пошла к церкви, купола которой виднелись недалеко от ворот, ведущих к бору.
«Спросить бы у кого, узнать бы, тут ли сейчас Михаил Ярославич, не уехал ли куда, а если уехал, то когда вернется. Только разве ж кто скажет?» — думала огорченно Мария, которая никак не хотела свыкнуться с тем, что сегодня ей уже вряд ли стоит надеяться на встречу с князем. Вздохнув, она проговорила вслух тихонько и как-то неуверенно:
— Да и нельзя это, не пристало так девице поступать!
Михаил Ярославич и сам не знал, когда надумает возвращаться в свои палаты.
С утра он не находил себе места. Такая неожиданная и какая-то нелепая смерть Кузьки Косого словно выбила его из седла. Суд над Кузькой, по задумке князя, должен был показать не только силу княжеской дружины и его самого, — в чем, как полагал Михаил Ярославич, в небольшом Московском княжестве теперь наверняка никто не должен был сомневаться, — но, главное, продемонстрировать всем мудрость молодого правителя.
Увидев у ног своего коня обмякшее тело предводителя ватаги, князь как будто разом потерял интерес ко всему, что касалось этих бродней, расхотелось выслушивать своих людей, занимавшихся по его приказу дознанием, решать дальнейшую судьбу раскаявшихся татей, которая стала ему безразлична.
Он постарался скрыть ото всех свое негодование поспешными действиями гридня, ведь тот поступил именно так, как и должен был поступить. Однако досада все равно оставалась.
«Мог бы Антип и сообразить, что Кузьку этого не единожды обыскивали, а перед тем, как в допросную избу вводить, снова осматривали да одежонку перетряхивали, поэтому не могло быть у несчастного ничего, что причинило бы мне вред, — снова и снова рассуждал князь. — Разве кулаки жилистые, но и ими вряд ли бы дотянулся до восседавшего в седле. Не говоря о том, что копье-то могло и не пригодиться — пинка хорошего этому слизняку одноглазому уж точно хватило бы. Недогадлив гридень оказался, но на расправу скор. Может, это и хорошо, только вот сомнение все равно почему-то гложет. А коли так, то вряд ли долго оставаться Антипу рядом со мной. Мне те воины нужны, у кого за мыслью быстрой рука поспевает, а не рука вперед головы решения принимает».
Чтобы как-то унять свое раздражение, он встал на колени перед иконами, но погрузиться в таинство не смог, уста произносили слова молитвы, но разум и сердце были безучастны. Поднявшись, он холодно глянул на лик Спасителя, по привычке перекрестился и вышел в пустую горницу, уселся на лавку и, откинувшись к стене, долго сидел с закрытыми глазами. Потом, позвав Макара, который тут же явился, словно возник из воздуха, князь о чем-то его спрашивал, что-то приказывал, кажется, даже не слыша своих слов. Озабоченное выражение лица слуги рассердило его, и он спросил зло:
— Не понял, что тебе сказано?
— А что ж тут не понять, чай, не первый раз на трапезу гостей созывать буду, — миролюбиво ответил Макар и, словно совсем не задумываясь о последствиях своего бесцеремонного поступка, добавил ласково, как говорят с больным ребенком: — Только вижу я, княже, тебе не до пиров нынче. — Не обращая внимания на сурово поднявшуюся бровь властителя, проговорил все так же мягко: — Тебе бы, Михаил Ярославич, развеяться надобно, пронестись на коне своем быстром по полям да по долам. Глядишь, ветер холодный мысли горячие и остудит…
Некоторое время князь молчал, сурово насупив брови и смотря исподлобья на Макара. Со стороны могло показаться, что он не обдумывает сказанное, а решает, какое наказание выбрать для не в меру осмелевшего слуги.
— Может, ты и прав, Макар, — после долгого молчания сказал князь, — кажись, и в самом деле мне не до пиров ныне. — Еще немного помолчав, проговорил устало и с какой-то затухающей злобой: — Видеть я никого не хочу, слушать речи нет желания. Сам знаю, что скажут.
Макар понимающе кивнул — весть о несуразной гибели княжеского противника долетела до него раньше, чем князь вернулся в свои палаты, — и хорошо осознавал, как разочарован Михаил Ярославич.
— Слушать никого не хочу, — упрямо повторил тот и, взглянув на Макара, сказал твердо: — Ты прав, незачем мне нынче на пиру пировать. Вели Ворона к крыльцу подвести.
Расторопный слуга мигом скрылся за дверью, довольный тем, что смог предостеречь князя от опрометчивого шага.
«Хотел я, сам того не желая, подсластить горечь медом пенным. Наверняка все бы так и поняли, — думал Михаил Ярославич, глядя вслед слуге, — а сей поступок князя недостоин. Ладно хоть Макар не убоялся под горячую руку попасть, подсказал. Я ж того не удосужился понять. Других упрекаю, а сам с горячей головой, в спешке ненужной принимаю решения, о которых потом пожалеть могу. Что ж, урок мне преподал Макар хороший».
Мысли от поступка слуги сами собой перекинулись к недавнему прошлому, к той поре, когда Ярослав Всеволодович настоятельно посоветовал сыну взять себе в услужение Макара, который был старше Михаила Ярославича и далеко не сразу пришелся тому по сердцу.
Прежний слуга, молодой и веселый, хоть и не всегда справлялся со своими обязанностями, но мог быть товарищем в юношеских забавах, что вполне устраивало княжеского сына. Однако пришлось уступить отцу, который, будучи занят своими важными делами, все же успел заметить, что его отпрыск стал слишком беспечен. Михаил, лишившись гораздого на всякие выдумки сверстника, некоторое время почти не разговаривал с Егором Тимофеевичем, не без оснований подозревая в том, что именно он сообщил вечно занятому отцу о его неприглядном поведении.
То, что отец принял мудрое решение, Михаил понял лишь позднее, когда, повзрослев, почувствовал, что ему порой необходима подсказка в делах самых простых, житейских человека более опытного, чем он сам. Еще раньше он стал ценить внимание к его даже невысказанным пожеланиям, заботу о его нехитром быте, чего не мог никакими увещеваниями добиться от своего прежнего веселого и беспечного слуги, который очень быстро стал воспринимать Михаила не только как своего сотоварища, но часто позволял себе обращаться с сыном князя как с ровней. Этого не могли не заметить окружающие, а в конце концов осознал и сам Михаил.
Подобие улыбки промелькнуло на лице князя, когда он вспомнил, как делал первые робкие попытки поговорить с тем весельчаком и напомнить ему, кто есть кто. Каким наивным и слабым, наверное, выглядел тогда княжеский сын в его глазах, и сколь удивился он, уверовавший в свою полную безнаказанность, получив от ворот поворот. «Вот каковы превратности судьбы», — услышал тогда Михаил вырвавшееся у кого-то из челяди замечание, в котором не было ни капли сочувствия к вчерашнему княжескому другу.
Поначалу прогулка не принесла Михаилу Ярославичу никакого облегчения, временами он все так же хмуро посматривал на небо, затянутое мутной пеленой, которая, как казалось, была готова поглотить без остатка и город, и его жителей. Мрачные мысли не исчезли и тогда, когда он выехал за городские ворота, сопровождаемый несколькими гридями. «Провинившегося» среди них не оказалось, на что князь, едва спустился с крыльца, сразу же обратил внимание и с благодарностью посмотрел на Макара, который, как он предполагал, нашел благовидный предлог для того, чтобы сегодня оставить Антипа в гриднице.
По сравнению со вчерашним днем Москва выглядела обезлюдевшей, прохожих было мало, редкие сани медленно тянулись с торга, только от реки доносился какой-то неясный шум, который подсказывал, что там гуляют те, кому и непогода не помеха для веселья. Однако радостный гомон толпы не привлекал сегодня князя, но все же при виде посада веселая искорка промелькнула в его глазах.
Как же он мог забыть о Марии? Ведь сколько уж дней живет мыслью о ней. А тут совсем запамятовал о своей ненаглядной, которая — он уверен — ждет встречи с ним.
Князь резко ударил коня шелковой плетью, и тот сразу взял с места в карьер. Гриди, не ожидавшие таких скорых перемен от князя, который лишь мгновение назад словно сонный качался в седле, едва успели последовать за ним.
На торге было немного оживленнее, чем на прилегающих к торговой площади улочках. Какой-то народ бродил от одной лавки к другой; на все лады, словно соревнуясь, расхваливали свой товар продавцы, зазывали немногочисленных покупателей; где-то в дальнем ряду играл рожок и глухо позвякивал бубен.
Быстро продвигался князь меж лавок, цепким взглядом всматривался в женские лица, мечтая наконец-то увидеть дорогое девичье личико. Он добрался до конца ряда, повернул коня в следующий, но и там его ждало разочарование. Как и прежде, горожане встречали его радостными возгласами, торговцы выскакивали из своих лавчонок или, распахнув ставни, высовывались наружу, едва ли не свешиваясь с прилавков, держа на вытянутых руках свой товар. Но сегодня князя ничем нельзя было удивить, да и не смотрел он на торговцев — шарил вокруг быстрым зорким взглядом. Лишь в одном месте остановился, увидев на каком-то маленьком прилавке среди всякой всячины бусы, которые своим цветом напомнили о цвете неба, о траве, покрытой серебряной росой. Князь спрыгнул с коня, взял приглянувшиеся бусы.
— Рад услужить московскому князю, — услышал он знакомый голос харасанского купца, раздавшийся словно издали.
Михаил Ярославич поднял глаза и увидел перед собой смуглое лицо Джафара, который согнулся в почтительном поклоне.
— Сколько хочешь за свой товар? — спросил князь изменившимся от долгого молчания голосом.
— Тебе, князь Михаил, даром готов отдать, лишь бы на пользу подарок пришелся, — проговорил торговец, лукавым взглядом смотря на знатного покупателя, в душе все-таки опасаясь, что князь не расплатится за дорогую бирюзовую нить.
— Так не годится. Ежели всем даром товар отдавать станешь, откуда прибыток у тебя будет? — ответил князь и, достав из калиты несколько истертых серебряных монет, протянул купцу: — На, возьми! Чтоб в другой раз было на что в мой город добраться и товару богатого привезти.
— Благодарю, — согнулся в поклоне Джафар, — глянется твой подарок, точно знаю. От таких бус любое сердечко громче застучит.
«Ишь ты, догадливый какой, — усмехнулся князь, вскакивая в седло. — А что ж тут догадки долго строить? На что мне бусы надобны, если не в подарок девице красной? Ведь живу один, ни матери, ни сестер».
Князь весело глянул на прощанье на смуглолицего гостя, которому довелось пережить вдали от своего теплого края студеную московскую зиму, кое-как пересидеть у жаркой печи самые лютые морозы.
— Счастья тебе, молодой князь! — произнес тот негромко, так чтоб услышали только те, кто был рядом, и помахал узкой сморщенной ладошкой.
Ворон, кажется, сам повернул на дорогу, ведущую к знакомой калитке, и уже вскоре князь увидел и калитку, и ворота, и крышу, и упиравшийся в серое низкое небо дымок, поднимавшийся над ней. Раскидывая из-под копыт тяжелые снежные комья, с шумом пронесся Ворон по улочке мимо тех ворот, но на пролетевших по улочке всадников никто не обратил внимания. Нигде не скрипнул засов, не выглянула из-за калитки ни одна любопытная баба, ни один сорванец не побежал с криками следом. Посад словно был погружен в сон.
«Слышала она стук копыт. Наверняка догадаться должна и поджидать станет, когда назад я мимо поеду», — уговаривал себя князь, пытаясь подавить смутные сомнения. Точно так же, как и накануне, он во весь опор промчался по знакомой дороге до лесной опушки, чувствуя, как в груди трепещет сердце, предвкушая долгожданную встречу. На открытом пространстве разгуливал ветер, по уплотнившемуся под копытами и полозьями снегу мела слабая поземка.
Обратный путь не занял много времени, и, когда Ворон долетел до крайних посадских построек, князь пустил его шагом, пристально поглядывая по сторонам. На этот раз посадские не оставили без внимания князя и его людей, чинно следовавших по дороге: некоторые, особо любопытные, вышли за ворота и провожали путников взглядом, пока те не скрылись из виду. Однако из дома, где жила Марья, никто так и не показался.
Теперь любого, даже самого малого повода было бы достаточно для того, чтобы накопившиеся в князе злость и раздражение выплеснулись наружу. Он уже не вглядывался в лица прохожих, а в душевном смятении угрюмо смотрел по сторонам, замечая вокруг лишь убого одетых уродливых людей, неказистые приземистые постройки и покосившиеся редкие ограды.
Помня давние наставления отца, который говорил, что князю не должно выказывать на людях свое плохое расположение духа, Михаил Ярославич хотел теперь лишь одного: скорее остаться одному в своих палатах, и поэтому направил коня не через торг, а к ближайшим воротам. За ними виднелась маковка храма, прозванного в народе Спасом на Бору.
Мария, целиком погруженная в свои мысли, неожиданно почувствовала едва заметный запах ладана и, остановившись в нерешительности, повернула голову в ту сторону, откуда долетел этот хорошо знакомый аромат.
Слабые, мерцающие в сумраке огоньки, которые манили к себе, увидела девушка за отворившейся на мгновение дверью, снова позволившей вырваться наружу легкому аромату, который, оказавшись на свободе, тотчас почти без остатка растворялся в воздухе.
Еще миг — и она повернула бы на утоптанную дорожку, ведущую к дверям храма, опустилась бы на колени перед образами, моля вразумить ее, успокоить растревоженную душу, но вдруг Марии показалось, что земля у нее под ногами задрожала от конского топота.
Застыв на месте, она смотрела в сторону ворот, и хотя вся словно обратилась в слух, но ничего не слышала, лишь ощущала, что с каждым мигом князь приближается все ближе и ближе и вот–вот случится долгожданная встреча.
Гриди едва поспевали за князем, то и дело подгонявшим своего резвого Ворона, который немного замедлил ход, вступив на гулко застучавшие под копытами бревна. Стражники у ворот почтительно приветствовали князя, но тот не обратил внимания на их приветствия и уж было собрался стегануть Ворона, чтоб тот быстрее нес к палатам, как увидел невдалеке женскую фигурку.
Только теперь он заметил, что поднявшийся ветер смог немного разогнать облака и солнечным лучам наконец-то удалось пробиться сквозь поредевшую молочную пелену, казалось навеки затопившую все вокруг.
Михаил Ярославич медленно приближался к одиноко стоявшей фигурке, все еще не веря в свою удачу, пристально вглядываясь в знакомые черты и пытаясь понять, не обманывают ли его глаза, так долго и безуспешно искавшие Марию.
Нет, это был не обман — перед ним действительно. стояла Мария. Ему на миг почудилось, что лицо девушки озарено каким-то светом, и виной тому, наверное, был белый платок, на котором ее тугие косы выглядели еще темнее. Она смотрела на него завороженным взглядом. Темные глаза ее казались полными слез, а дрожащие губы, на которых застыла робкая улыбка, вот–вот грозили скривиться от плача.
Он не раздумывал ни мгновения, подлетел к ней вихрем.
Был бы кто-нибудь в тот миг на улице, даже не заметил бы, как исчезла куда-то девушка, стоявшая вблизи храма и, видно, засмотревшаяся на всадников. Наверняка испугалась она княжеских гридей, которые неслись, как ураган, и в храм прошмыгнула, подумал бы прохожий, и был бы не прав…
Мчал Марию в неизвестность князь, что подхватил ее, как подхватывает невесомое перышко ветер, не знающий, где выпустит из объятий свою легкую добычу.
А она, благодарно улыбаясь и часто моргая, чтоб прогнать предательски выступившие на глазах слезы, уже не пыталась сдерживать бешено колотящегося сердца, не понимая, чье сердце так стучит — ее или князя.
В удивительном сне, привидевшемся накануне Марии, как оказалось, переплелись и правда и неправда. Стали явью и высокие палаты, и светлая горница, только вот случилось все не так, как представляла она.
Коршуном кинулся к ней суженый и, подхватив ее, молнией полетел к своим палатам, по дороге шепча ей на ухо какие-то нежные слова, которых она не разбирала от волнения и охватившего ее в последний миг страха. Князь взбежал вместе со своей добычей на высокое крыльцо и, только оказавшись в опочивальне, выпустил ее из объятий. Ощутив под ногами твердь, Мария вдруг ослабела, в один миг вернулись все ее сомнения, нахлынувшие чувства лишили сил.
Она стояла, как каменное изваяние, на том самом месте, куда ее поставил князь, и могла лишь наблюдать, не отводя взгляда, за его порывистыми движениями. Поспешно скинув корзно, он крепко обнял Марию, стал осыпать ее лицо горячими поцелуями, а потом, чуть отстранясь и не глядя ей в глаза, принялся раздевать ее. На пол вслед за белым бабкиным платком и шапочкой с глухо стукнувшимися о широкие половицы колтами, прикрепленными к ней, упал и старый кожушок. Его непослушная застежка все никак не хотела поддаваться неловким княжеским пальцам и была вырвана вместе с куском изрядно вытертого меха. Узелок на витом гашнике оказался послушнее, и через мановение ока тканная из шерстяных нитей тяжелая запона, лишь немного растрепав косы, отлетела в сторону. Девушка, почувствовав, как ее тело охватил холодок, инстинктивно поднесла руку к расшитому вороту рубахи, стянутому тонкой цветной тесемкой, и тут же отдернула руку, коснувшись крепкой мужской руки. Узелок на тесемке развязался словно сам собой.
Шепча что-то, князь легко поднял девичье тело и спустя мгновение опустил его на свое ложе, застланное мягким покрывалом.
Через некоторое время, переступив через сафьяновые сапоги, рядом с которыми на медвежьей шкуре валялись сапожки с украшенными вышитыми цветами голенищами, князь шагнул к столу, взял кувшин и, сделав несколько больших глотков, вернулся к ложу.
Та, чьей любви он жаждал с той самой поры, как увидел на кривой московской улочке, лежала, бесстыдно разметавшись на смятом покрывале, и удивленными глазами смотрела на своего возлюбленного, не веря, что ее сон стал явью и тот, о ком она так мечтала, теперь рядом с ней. Ее разорванная испачканная рубаха валялась в стороне от ложа, напоминая им обоим о совершенном грехе прелюбодеяния. В темных, как омуты, глазах он не видел теперь любви, но не было в них ни ненависти, ни страха — лишь одно удивление, немного смутившее молодого князя. Ее белое тело, будто светившееся в сумраке, незаметно прокравшемся в княжеские покои, безудержно манило к себе, и Михаил Ярославич вновь заключил это податливое тело в свои жаркие объятия.
Время пролетело татарской стрелой. Ночь спустилась на землю.
Мария, забыв о недавних страхах и сомнениях, забыв о своем доме и девичьей чести, утомясь от безудержных ласк возлюбленного, заснула безмятежным младенческим сном, укрывшись от нескромных мужских жадных взглядов лишь перепутанными темными прядями давно расплетшихся кос. А он, так долго искавший темноокую красавицу, боялся выпустить свою добычу и неотрывно смотрел на ее лицо, припухшие от поцелуев губы, на тонкие брови и длинные ресницы и все никак не мог наглядеться.
Ей не хотелось пробуждаться, она боялась, что, открыв глаза, снова увидит перед собой знакомую каморку с застиранной занавеской, но ее тело, нежившееся на мягком ложе, подсказывало, что все с ней случившееся — это не ночное видение. Марии почудилось, что она слышит какие-то мужские голоса. Из-за двери и в самом деле доносился едва слышный разговор, слов было не разобрать, но, видно, разговор шел суровый. Она потянулась и с некоторой опаской приоткрыла глаза.
Князя рядом не было, и Марию это испугало. Наверное, он там, за дверью, в малой горнице, но ей от этого не легче. Как же ей быть? Вон и солнце уже пробивается в щель между ставен, нельзя ж бесконечно нежиться в тепле. Она приподнялась на локте, ища взглядом свою одежду, но, к своему ужасу, увидела, как, тихо поднявшись с лавки у окна, к ней направляется какая-то тень. Онемев, Мария схватилась за одеяло обеими руками и натянула его до самых глаз, которые неотрывно следили за неумолимо приближавшейся тенью.
— Что, красавица, пробудилась? — проговорила мягким голосом немолодая, но крепкая с виду женщина и, заметив страх в глазах девушки, объяснила: — Михаил Ярославич наказал мне за тобой присмотреть, помочь, коли в чем нужда будет. Так что облачайся, красавица, в одежды, что для тебя приготовлены, да пойдем-ка.
— Куда? — упавшим голосом спросила Мария, которая решила, что ее сейчас выпроводят с позором из княжеских палат.
— Как куда? — спросила женщина, которая хорошо понимала, чем вызван такой вопрос, и сделала долгую паузу, наслаждаясь своей кратковременной властью над доверенной ей княжеской зазнобой. Уже через мгновение смилостившись, она пояснила: — В твою горенку князь велел тебя отвести, накормить, напоить, в мыльне попарить. Вот куда, красавица! Тебя Марией, кажись, величать? А меня-то Агафьей, Гашей можешь звать.
— А как же я выйду, Гаша? — непонимающе проговорила Мария и кивнула в сторону двери. — Ведь там, кажись, беседа идет? Как же мимо мужей незнакомых я пройду?
«Поздно ты о смущении вспомнила, девица», — подумала Агафья, но вслух сказала:
— Для того дверца потайная есть.
Взяв за руку Марию, которая наконец-то дрожащими пальцами смогла подвязать гашником длинную рубаху, Агафья потянула девушку в угол покоев. Через низкую дверцу они вышли в узкий темный проход, по которому быстро добрались до отведенной Марии маленькой чистенькой горницы.
«Вот и светелка моя, — горько подумала Мария, оглядывая скромное жилище. — То не горница, в снах девичьих привидевшаяся, а клетка для птахи, в силки попавшей».
Не будь за спиной Марии приставленной князем женщины, она, наверное, разрыдалась бы, но при чужом человеке вынуждена была держаться. Лишь предательски дрожащий голос выдавал ее чувства. Мудрая Агафья все и без того понимала, было ясно ей и без слов, что совсем не крохотная горница расстроила девушку, по своей ли или по чужой воле оказавшуюся вдали от родного гнезда, а сковал ее страх перед будущим.
Между тем князь, откинувшись на высокую спинку стула, слушал доклад воеводы, который, как и было договорено, явился в княжеские палаты спозаранку. Егор Тимофеевич рассчитывал поговорить с князем наедине, но ничего не вышло. Макар, заговорщицки подмигнув, отправил его восвояси, посоветовав прикорнуть немного, посмотреть сон–другой, а потом и приходить. Воевода, ничего толком не поняв и решив, что князь просто–напросто еще почивает, был вынужден отложить свой разговор и явиться уже со всеми, кого накануне позвал Михаил Ярославич.
Слушал князь доклад невнимательно, что воевода с огорчением отметил. Невпопад переспрашивал, заставляя возвращаться к давно сказанному, будто смысл его только что стал князю понятен.
«Чем-то иным мысли княжеские заняты. Видно, не прошла вчерашняя досада, — догадался воевода и как ни в чем не бывало продолжал объяснять князю очевидные истины.
Остальные участники собрания на состояние князя не обратили внимания, поскольку целиком были поглощены речью воеводы, следя за тем, чтоб он не упустил ничего из того, что они еще вчера договорились сообщить Михаилу Ярославичу. Даже отличавшийся особой въедливостью и зоркостью Самоха и тот весь обратился в слух, стараясь не пропустить ни слова, поскольку понимал, что от этого во многом зависит судьба людей, которых, как они считали, можно было выпустить из поруба. Все хорошо понимали, что после нелепой гибели Кузьки князь с досады мог принять любое решение.
— Что ж, невелик ваш улов, — проговорил Михаил Ярославич задумчиво, — может, и не стоило возиться с этим сбродом. А?
— Люди там разные… — попробовал возразить воевода.
— А люди ли они? — так же задумчиво оборвал его князь.
— Разные, разные, и людское во многих потеряно, — опять заговорил воевода, пытаясь догадаться, к чему князь клонит.
— Вот–вот, людское-то потеряно, — будто слыша только то, что хочет услышать, поддакнул Михаил Ярославич, — может, зазря столько сил и времени потрачено на бесполезное дело?
— Ежели тебе так теперь видеть хочется, то, может, и зря, — обиженно произнес воевода, но потом, осмелев, продолжил твердо: — Только я подобного не думаю. Ведь можно еще души заблудшие, в грехе не совсем еще погрязшие спасти. А раз можно, так почему доброго дела не сделать? Зачтется это нам. Да и с дознанием не тянули, ведь даже седмицы не потратили, — уточнил он для порядка.
— А коли ошибемся? — пропустив мимо ушей последнее замечание, спросил князь как-то равнодушно. — На словах-то и ястребы голубками невинными предстанут, а кому дано в мысли чужие заглянуть? Известно ли вам, как дело обернется, ежели ошибемся? Мы-то татям свободу вернем, а они опять за старое возьмутся, станут грабить да примутся души безвинные губить. А, Егор Тимофеич? Что тогда? Зачтется ли такое?
Некоторое время воевода молчал, мрачно уставившись в линии на струганом столе, но потом, собравшись с духом, проговорил:
— Выбор и в самом деле тяжел. Только мы, Михаил Ярославич, не зря портки протирали да в душной избе татей слушали. Чай, не малолетки мы несмышленые, что сказки бабкины открыв рот слушают да каждому ее слову верят. Кабы мы для всех милости просили, мог бы ты тогда в неумелости и поспешности упревать, а нынче всего-то таких без одного десяток набрался.
— А что ж другие? — ехидно спросил Михаил Ярославич и, словно уловив чутким ухом какие-то звуки, донесшиеся из его опочивальни, ухмыльнувшись довольно, тем же тоном поинтересовался: — Али не глянулись?
— Они не девицы красные и не бабы ядреные, чтобы нам глянуться, — ответил воевода, сдерживая раздражение, но вдруг резко сменил тон, неожиданно догадавшись, в чем причина княжеского невнимания к разговору, еще вчера казавшемуся Михаилу Ярославичу таким важным.
Егор Тимофеевич сразу вспомнил о намеках Макара, оценил и пытливый взгляд князя, несколько мгновений назад брошенный в сторону опочивальни, и мелькнувшую при этом в его глазах искру. Он посмотрел на своих спутников, которым вместе с ним выпала доля выполнять княжеское поручение, а теперь держать за это ответ.
Самоха, кажется, был равнодушен к происходящему. «Ведь я свободный человек. Что мне княжеский гнев», — было написано на его не имевшем возраста лице. Однако по тому, как сжалось его жилистое тело, воевода догадался: и Самохе не по себе, и он уж не думает о том, что будет с татями, лишь бы к нему самому судьба и князь остались благосклонны.
Никита с Демидом с плохо скрываемым напряжением ожидали, чем же завершится перепалка, возникшая между воеводой и князем, поскольку резонно полагали, что это не может не сказаться на отношении к ним Михаила Ярославича. Прогневается из-за того, что его наказ плохо выполнили, — не видать им ни наделов, ни какой другой милости.
— Слушали мы, княже, россказни татей не по своей воле, — заговорил воевода, хитроватым взглядом окинув собеседников, будто ожидая от них поддержки, и, увидев, как они дружно закивали, продолжил свою речь, уставившись на князя, то и дело ухмыляясь: — Нам бы не с ними лясы точить, а на торжище погулять да позабавиться! Мне, старому, и то с печи слезть не грех да на игрища молодых посмотреть. Что уж говорить о Никитке с Демидом. Как им сполнение приказа твоего далось, и не знаю. — Он тяжко вздохнул, пряча улыбку в усы. — Посочувствуй уж, князь, молодцам нашим, ведь ты сам годами не стар. С татями, что хошь делай, хошь на кол, хошь в порубе оставь, только дозволь ребятушкам Масленицу проводить, повеселиться. Глядишь, невест себе присмотрят Пока они тут с вонючими татями валандаются, витязей наших, поди, в посаде девицы московские дожидаются. — Он хитро подмигнул сотникам. — Небось ты и сам видал, какие в здешних местах раскрасавицы водятся, владимирских за пояс заткнут. Поговаривают, их взгляды, что как стрелы острые разят, уж не одного крепкого воина из твоей, Михаил Ярославич, дружины ранили.
— Неужто так? — удивился князь, явно смущенный такими речами, и снова почему-то бросил взгляд на дверь в опочивальню.
— Так, так, — закивали и Никита, и Демид.
— Вот так дело, — улыбнулся наконец князь и, уставившись на сотников, с ухмылкой спросил: — А вы что? Вправду, что ли, невест присмотрели? Али ошибся воевода?
— Что ты их смущаешь, Михаил Ярославич! Кто ж о таком расскажет, — быстро ответил за сотников воевода.
— Они не красны девицы, чтоб от слова смущаться, да и князю своему открыться — что отцу–батюшке, — бросил на это князь, внимательно вглядываясь в зарумянившиеся лица сотников.
— Ишь, батюшка нашелся, — рассмеялся воевода, поняв, что угадал тему, которая интересна князю больше разговора о татях, к которому Егор Тимофеевич все-таки надеялся вернуться. — Ты, Михаил Ярославич, хоть и князь наш любимый да почитаемый, — воевода с почтением поклонился, — и мудр не по годам, но не обижайся: на старца–праведника что-то не больно похож. Какой же можешь дать совет таким же молодым да ретивым, как и сам ты? — спросил он, смеясь. — Пусть уж лучше помалкивают да сердечных тайн своих до времени не открывают.
— Ты, я вижу, праведником у нас заделаться решил, — так же смеясь, проговорил князь, — только и тебе до старца жить да жить, а ты вон сейчас уж про печь заговорил, благо что желание слезать с нее осталось. Рановато на печь взгромоздился!
— Это ты верно, княже, подметил, — вставил слово раскрасневшийся от смеха Демид. — Правда, Егор Тимофеич, и на печи лежа, для ворогов — гроза неминучая.
— Это что ж ты так обо мне? Гляди у меня, охальник! — пригрозил пальцем улыбающийся воевода.
— Демид истинную правду сказал, — осмелел Никита и, давясь от смеха, продолжил, поясняя князю: — По его велению в избе печь так топили, что мы не допрос вели, а будто в мыльне парились. От того, я думаю, и дело быстро так шло, что у татей, которые, видать, угореть боялись, сами собой языки развязывались.
Последние слова Никиты утонули в дружном хохоте. Смущенный словами сотника, смеялся и воевода, он все-таки был благодарен Никите, поскольку он, кажется сам того не желая, вернул разговор в нужное русло.
Отсмеявшись вволю, князь вытер выступившие на глазах слезинки и принялся за то дело, ради которого все и собрались.
Прошло немного времени, и судьба людей, по воле случая оказавшихся в ватаге, была решена. Троих, особенно мастеровитых, сразу же было решено оставить на княжеском дворе, остальных надумали отдать в руки горожан: наверняка кто-нибудь захочет получить работника. Когда князь предложил такое, воевода сильно засомневался, что у кого-либо появится желание пригреть в своем доме бывшего злодея — хоть и раскаявшегося, — но вслух ничего не сказал, а потом, поразмыслив, решил, что вполне может статься, что кто-то на такое и отважится. «Если уж не из обычной нашей жалости к отверженному да униженному, так из желания отличиться перед князем, выказать таким образом свое почтение к нему обязательно кто-нибудь да подберет страдальцев», — подумал воевода, и не ошибся.
Среди тех немногих, кто не потерял желания трудом своим зарабатывать себе на кусок хлеба и по милости князя выпущенных из поруба, оказался и Коста, бывший в прошлой жизни неплохим кузнецом. Он, как и несколько других мастеровитых мужиков, благодаря князю получил возможность начать новую жизнь.
У самого князя, кажется, тоже началась новая жизнь.
Время бежало удивительно быстро. Давно проводили Масленицу, о которой теперь напоминал лишь выкатывавшийся в темное звездное небо большой желтый блин, уже изрядно пообкусанный с одной стороны. Зажили ссадины и пожелтели синяки, приобретенные добрыми молодцами, показывавшими свою удаль в кулачных схватках, а потом и вовсе на их крепких телах исчезли следы веселых мужских забав. Среди мерцавших в черноте звезд светилось теперь тонкое лезвие кривой татарской сабли, даже отдаленно не напоминавшее блин, еще несколько дней назад дразнивший постящихся.
Дни понемногу становились все длиннее, а солнышко светило все ярче и веселее, предвещая скорый приход весеннего тепла.
Поначалу Егор Тимофеевич, видя, как охладел московский правитель к делам, сильно переживал, но потом успокоился, решив, что, вполне вероятно, вскоре князю наскучат любовные утехи и он найдет для себя достойное занятие.
Воевода оказался прав.
Как путник, заблудившийся в пустыне, грезит о глотке воды, а вволю напившись, начинает мечтать о еде и возвращении в родной дом, так и Михаил Ярославич, очарованный красотой Марии, утолив свою любовную жажду, вспомнил о том, что есть на земле другие заботы и забавы.
Своего суженного Мария теперь дожидалась подолгу, не находя себе места в новых покоях, отведенных для нее в прилепившейся к княжеским палатам пристройке. Эту пристройку возвели уже после приезда Михаила Ярославича в Москву, а с появлением Марии спешно, всего за несколько дней, довели до ума, закончив отделку и внутреннее убранство нескольких небольших жилых помещений, которые теперь обживала княжеская зазноба.
Между тем князь все чаще оставлял Марию, отправляясь с верными товарищами на ловы, с которых всегда возвращался с хорошей добычей. Удачная охота, по обыкновению, заканчивалась дружеской пирушкой, порой затягивавшейся до утренней зари. Веселый и хмельной, вваливался под утро Михаил в ее опочивальню и, упав на высокое ложе, засыпал безмятежным сном. Очнувшись, он с прежним жаром ласкал ее податливое тело и между горячими поцелуями, казалось бы, искренне просил у нее прощения за то, что оставил одну так надолго.
Правда, бывали и ночи, когда она тщетно прислушивалась к звукам, доносившимся из коридора, ведущего к княжеским покоям, сдерживая слезы и мечтая услышать за дверью его торопливые шаги. Не желая верить в то, что ожидания ее напрасны, и чтобы хоть немного заглушить обиду, Мария принималась рассматривать подарки, на которые князь был чрезвычайно щедр. Перебирая бусы, весело мерцающие в слабом свете потрескивающего шандала, прикладывая к вискам позвякивающие тонкими подвесками колты, одно за другим нанизывая на запястье обручья и украшая пальцы перстнями, она немного успокаивалась, начинала вглядываться в узоры, отчеканенные на металле сложенные из блестящих зерен разного размера или свитые из тонких проволочек. Потом, убрав все свои богатства в резную деревянную шкатулку, обитую внутри тончайшим узорчатым сафьяном, и поставив ее на столик возле ложа, она забиралась под обшитое шелком покрывало и, лежа, глядела на дверь, думая о себе, о князе, о своих родных, о своей судьбе.
Жизнь в посаде становилась воспоминаниями, в которых, как теперь казалось Марии, было гораздо больше хорошего и светлого, чем ей представлялось совсем недавно. Она с незнакомой нежностью вспоминала о вечно занятой домашними хлопотами матери, доводившей ее своими бесконечными упреками, о проказнике Ильюшке, о спокойном улыбчивом Глебе и об озабоченном отце, на угрюмом лице которого словно отпечатались извечные мысли о хлебе насущном, о необходимости обеспечить семью, чтобы близкие жили в тепле и достатке. С особой нежностью вспоминала Мария о бабушке, которая как могла поддерживала внучку.
«Надо бы домой наведаться, гостинцев отнести», — подумала Мария и тяжело вздохнула.
Еще не забылся тяжелый разговор, который ей пришлось пережить, когда она появилась в родном доме после нескольких дней отсутствия. Хоть в тот самый первый вечер и послал князь по ее просьбе домой гонца, чтоб предупредил о том, что дочь не вернется: нынче к отцу с матерью, но простить беглянку там, кажется, так и не смогли. Столько упреков, сколько обрушилось на нее, когда она приехала домой через несколько дней, Мария за всю свою жизнь не слышала. Она-то думала, что все будут рады тому, что выпала ей такая счастливая судьба, что их дочка станет жить в княжеских палатах, есть–пить со злата–серебра, но вышло иначе. Отец, угрюмо покосившись на сложенные на столе узелки с подарками, молча слушал Ульяну.
— Что ж ты наделала, доченька? Зачем на уговоры поддалась? Честь свою девичью потеряла? Разве ж тому мы тебя с отцом учили? — причитала та сначала, но потом, опомнившись, что, может, зря упрекает дочь, стала заинтересованно спрашивать: — Али не хотела ты того и силой ирод тебя взял? Разве ж такое князю пристало? Это ж позор какой? — продолжала она причитать, не давая вставить слова Марии.
Когда та наконец заговорила, слова дочери еще больше подлили масла в огонь, и мать, с каждым мигом сильнее и сильнее распаляясь и уже не выбирая слов, сыпала на растерявшуюся от такого приема Марию все новые и новые обвинения, обзывала ее все более срамными прозвищами.
— Угомонись, Ульяна! — попыталась остановить свою не в меру разошедшуюся дочь Лукерья, которой стало уже невмоготу слушать эту брань. — Словами делу уже не помочь, да и не вернешь теперь ничего. Так что нечего зря лаяться.
Ульяна на мгновение опешила от таких слов и уже хотела сказать что-то грубое и своей матери, но тут в дело вмешался Юшко:
— Старая права. Ничего теперь не изменить. Нам одна надежда — что все миром кончится, перебесится князь да отпустит Марью восвояси.
— Любит, любит он меня! — попыталась крикнуть Мария, но голос ее был каким-то сиплым и слабым, и она, схватившись за горло, в котором словно застрял комок, замолчала, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам.
— Вот–вот. Я и говорю. Может, еще все ладно выйдет. Нам одно: ждать, как обернется, — проговорил так же хмуро Юшко.
— Может, и свадебкой, — попыталась внести надежду на лучший исход бабушка, которая видела в глазах внучки застывший страх и отчаяние.
— Может, — кивнул Юшко, — только навряд. Ты, дочка, успокойся. Делов ты, конечно, наделала таких, что ума не приложу, как из них выпутаться.
— В одном я виновата — полюбила неровню! — резко ответила на отцовский упрек Мария и опять схватилась за шею.
— Да, да! — снова кивнул отец и спокойно продолжил: — Я к материным упрекам ничего добавлять не буду. Мать в сердцах тебе много чего наговорила. — Он глянул на притихшую жену, которая сидела на лавке, облокотившись на стол и закрыв лицо натруженными ладонями. — Время пройдет, ты поймешь, что не со злости она говорила, а от боли за тебя. Как ни горько, но должна ты, дочка, быть готова к тому, что брань, которую нынче довелось тебе от родных слушать, понесется змеиным шепотком следом за тобой.
Бабушка, подперев голову рукой, сквозь наползшую на глаза мутную пелену с нескрываемой жалостью смотрела на притихшую внучку, по щекам которой текли и текли слезы. Юшко оглядел собравшихся за столом трех женщин, каждая из которых по–своему переживала случившееся, и тем же усталым, спокойным голосом продолжил:
— Как бы дело дальше ни обернулось, ты знай, что мы тебе на подмогу всегда придем. Ежели ладом да миром все меж вами выйдет, мы рады счастью твоему будем, а коли обидит твой избранник — приютим. От косых соседских взглядов, от позора, что на всю семью ляжет, можем с места насиженного сняться да перебраться в другой край, а захочешь от мирских забот уйти, в черницы подашься.
— Что ж ты дочь заживо хоронишь? — сказала Лукерья и положила темную узловатую руку на плечо внучки. — Может, ее еще счастье ждет.
— Да, да. Может, и ждет, — ответил на это Юшко и, уставившись тяжелым взглядом в мокрое от слез лицо дочери, сказал непривычно жестко: — Ты сама потом поймешь, в чем пред нами провинилась, но в нашем роду, от бед сильно истощавшем, каждый человек на счету, а потому и тебе, Марья, мы на порог не указываем. Вернешься — примем. Не забывай об этом в княжеских хоромах.
Возвратившись из родного дома, в котором ее приняли так холодно, она постаралась забыть и об этом разговоре, и об отцовских словах, сказанных напоследок. Сначала ей это вполне удавалось. Ласки князя, его внимание и забота помогли быстро изгладить из памяти горечь, оставшуюся от той встречи. Однако дни бежали за днями, и, хотя князь был вроде бы все таким нее ласковым и внимательным, она нет–нет да вспоминала о словах отца. Причиной тому иногда становилось ожидание встречи с князем, занятым какими-то делами, иногда — исподлобья брошенный кем-то из челяди недобрый взгляд. Вот и теперь, словно наяву, увидела и угрюмое лицо отца, и рассерженную мать, и притихшую бабушку, вспомнила о подружках, доверительных бесед с которыми так не хватало в этой золотой клетке, куда она угодила по своей воле.
Тихо потрескивала лампадка в углу перед небольшой иконой, которую мать, пряча в сторону заплаканные глаза, отдала Марии, когда та на короткое время снова появилась в родном доме. Шкатулка, приобретенная на торге у восточного гостя, источала какой-то особый слабый аромат, который навевал мысли о дальних незнакомых странах, вселял в душу покой и умиротворение. Князя все не было.
