15. Без суда, без покаяния
Князю не терпелось встретиться со своей зазнобой. Поначалу он, несмотря на уговор, хотел прямо с утра отправиться к избе, где шел допрос его пленного противника, но, поразмыслив недолго, Михаил Ярославич передумал и решил наведаться в посад. Говорил себе, что неплохо будет посмотреть, как гуляет народ, да и себя лишний раз показать, однако думал князь лишь о том, чтобы снова встретить темноокую красавицу.
Некоторое время он слонялся в нерешительности из угла в угол, гадая, где она теперь может быть и куда ему отправиться в первую очередь — на торг или прямо к ее дому. Он с досадой вспомнил их вчерашнюю встречу, во время которой ему удалось только взглядом с ней обменяться. Нечего было и думать о том, чтобы в людном месте словом с Марьей перемолвиться или как бы невзначай коснуться девичьей руки. «А почему же вдруг нельзя и поговорить? — спрашивал он себя и, Даже не думая искать достойный аргумент, который мог бы его убедить, что ему, князю, позволительно делать все, что его душе угодно, отвечал твердо, но с нескрываемым сожалением: — Нельзя!»
Наконец, отбросив все сомнения, он решил, что для начала надо хотя бы выбраться за ворота, а там уж видно будет, куда направиться.
Легкий морозец, яркое солнце в чистом голубом не — »е окончательно убедили князя в том, что он сделал правильный выбор и наверняка его нынешний «поход» будет удачен. Все встречные люди казались eму сегодня какими-то особенно доброжелательными, мужики и бабы выглядели нарядными и веселыми, а их лица — даже уродливые и старые — если не красивыми, то вполне пригожими. Что уж говорить о то и дело встречавшихся распрекрасных девах, которые при виде князя и его молодцов, зардевшись, скромно опускали томные глаза. Иногда попадались в толпе и знакомые лица — ратники, отправившиеся на торг, с достоинством склоняли головы перед князем, оживленно приветствовали товарищей.
Михаил Ярославич смотрел вокруг и словно не узнавал своей Москвы. Она представлялась ему нынче не скрывавшей свой лик под темным убрусом долго пожившей и много испытавшей морщинистой старухой, а хорошенькой веселой молодицей, принарядившейся по случаю праздника. Сам себе он виделся сказочным витязем, а окружавшие его молодые крепкие воины представлялись былинными богатырями. Улыбка не сходила с его лица, и встречные люди, которым, судя по всему, тоже пришелся по нраву этот солнечный денек, отвечали князю искренними радостными улыбками. Въехав на торжище, князь весь напрягся, боясь что в людской толчее не заметит свою ненаглядную. Он все так же доброжелательно отвечал на приветствия, но смотрел на лица более цепким взглядом.
Князь не доехал и до середины ряда, как неожиданно сердце подсказало ему, что он лишь зря теряет время в этом многолюдном месте, где сегодня он своей избранницы не сможет найти. Вороной конь, словно почувствовав неуверенность седока, остановился у какой-то лавки. Ее хозяин, не веря своему счастью, стал протягивать князю товар, который только что пытался сбыть молодому чернобородому мужику. Михаил Ярославич несколько мгновений невидящим взглядом смотрел на торговца, потом услышал торопливую речь и наконец заметил в его руках гривну и колты. Словно очнувшись, князь пригляделся к товару, взял в руки, посмотрел и так и этак, а затем, достав калиту, расплатился с ошеломленным купцом и поспешил с торга.
Посад жил своей жизнью. Народу здесь было гораздо меньше, чем в торговых рядах, но и тут жителей заметно прибавилось. Семьи увеличились за счет тех, кто решил на Масленой неделе навестить своих близких, прикупить на богатом торжище городского товара, если повезет, сбыть кое-что из своего, а заодно принять участие в веселых игрищах и гуляниях.
На улочке, где жила семья Юшко, было ничуть не многолюднее, чем на других, временами она и вовсе пустела. Мужики, что проехали на торг еще ранним утром, потянутся из города лишь ближе к вечеру, а то и вовсе останутся у родных или знакомых. Мальчишки, которые всегда норовят улизнуть из дома, чтобы затеять на улочке свои игры, теперь с попустительства матерей, занятых стряпней, крутятся на торге, где нынче гораздо веселее, чем в обычные дни. У всех свои заботы — и у малых, и у старых.
В доме Юшко не было ни праздничной суеты, ни гостей, поскольку родней его семью Бог обделил: кого-то к себе прибрал, а иных давно хан в свои земли увел. Хозяин, как всегда, с раннего утра отправился на торг, в свою лавчонку, а Марья, освободившись от домашних дел, которыми мать в последнее время донимала ее больше обычного, убежала к подружке. Оказалось, что у той в доме полно гостей — понаехала дальняя родня — и девушкам не то чтобы в укромном уголке поговорить с глазу на глаз не Удастся, но и самого такого уголка в доме теперь не отыскать. Условившись о том, что навестит подружку ближе к вечеру, Анюта проводила ее до калитки и побежала в дом, откуда уже доносился нетерпеливый зов матери.
«Даже словом не с кем перемолвиться… — думала Марья, неторопливо идя по опустевшей улочке к своему дому, — что ж станет, когда и вовсе одна останусь…»
Она шла, понурив голову и не замечая ничего вокруг. От своих мыслей, от оказанного в доме подруги приема ей сделалось так жалко себя, что слезы сами собой выступили на ее глазах. Она подняла руку, чтобы вытереть их, и тут услышала за спиной знакомый голос, от которого готовые политься ручьями слез мгновенно исчезли.
— Куда путь держишь, девица–красавица, — спросил князь и, поравнявшись с девушкой, взглянул в е лицо, словно желая удостовериться в том, что не обознался и окликнул ту, которую надеялся встретить.
— От подружки домой иду, — остановившись, ответила она и посмотрела на него счастливыми глазами.
— Что ж ноженьки такие зазря топтать да снег месить? Давай-ка к дому подвезу! — улыбаясь, предложил он.
— Будто тебе ведомо, князь, где дом мой? — лукаво спросила девушка, сердце которой так колотилось словно хотело вырваться из груди.
— Как же не ведомо! Мы ж с тобой там давеча разговор вели, — усмехнувшись, проговорил он, неотрывно глядя в ее лицо.
— А коли ведомо, так, может, ты запамятовал, что он отсель в двух шагах, — проговорила она и, махнув в сторону видневшихся невдалеке ворот, улыбнувшись, добавила: — Мне дольше на коня взбираться, нежели до своей калитки добежать.
— А это мы еще посмотрим! — говорил князь, быстро наклоняясь к девушке. Подхватив ее, посадил на коня перед собой.
Она даже ойкнуть не успела, а он, прижав ее, прошептал ей на ушко:
— Попробуй-ка теперь до своей калитки добежать…
Гриди, наблюдавшие за происходящим со стороны, переглянувшись, усмехнулись, довольные поступком своего молодого князя, которому, видно, сильно пришлась по нраву пригожая девица.
Она не отбивалась, не старалась высвободиться из его объятий, а лишь, повернув к нему голову, проговорила тихо:
— Не время теперь. — А потом, словно поняв, что проговорилась, ненароком сказала то, что говорить девушке нельзя, она поспешно добавила: — Не время, княже, нынче такие шутки шутить.
Он сразу понял все, что она хотела сказать и о чем думала умолчать. Он понял бы все это и без слов, уже по одному счастливому вздоху, вырвавшемуся из ее груди в тот момент, когда его крепкие руки приподняли ее над землей, понял по одному лишь движению ее тела, которое, кажется, само прижалось к его телу. Слова были ему теперь не нужны — он уже был уверен, что любим.
«Не время, не время», — пронеслось у него в голове, и он отчетливо понял, что и в самом деле сейчас не время для того, чтобы вот так, схватив любимую в охапку, увести ее к себе. Он тронул поводья, и конь медленно, как бы нехотя, направился в сторону Марьиного дома. За те несколько шагов, что сделал Ворон, князь успел раза три–четыре коснуться губами нежного девичьего ушка, как бы невзначай сдвинув меховую шапочку. А когда Мария чуть повернулась к нему, чтобы посмотреть с укором, он, немного наклонив голову, якобы для того, чтобы выслушать ее слова, обжег горячими губами ее розовую, покрытую едва видимым пушком щеку, которая от этого прикосновения моментально заалела.
Если бы путь оказался чуть длиннее, то вряд ли бы князь выпустил из своих объятий пойманную птичку, которую он так долго искал… Но, как назло, путь этот был очень короток. У ворот князь на мгновение еще крепче прижал к себе податливое тело, а потом, будто разозлившись на что-то, отпихнул Марью от себя и быстрым движением опустил девушку на землю.
— Вот ты, красавица, и дома, — проговорил он весело, каким-то незнакомым хриплым голосом, стараясь не смотреть на нее.
— Спасибо, князь, что добраться помог, — ища глазами его глаза, сказала она в ответ как-то насмешливо и даже холодно.
— Это я тебе должен быть благодарен, что моего приглашения не отвергла, — ответил он ей в тон, посмотрел на нее и сразу понял, что глаза ее говорят ему больше, чем уста, понял, что она не хочет, чтоб другие знали о ее чувствах, и надеется, что и он до поры до времени не раскроет их тайну.
— Как же я могу его отвергнуть? Ведь ты — князь мой! — проговорила она и, смутившись оттого, что опять сказала больше, чем хотела, опустила взгляд.
— Что ж, и за то благодарен, — усмехнувшись, сказал он и, почувствовав на себе пристальные взгляды, обернулся: гриди слышали весь разговор и одобрительно кивали. Князь вспомнил, что «не время» открывать теперь всем свои истинные чувства, и проговорил погромче, чтобы угодить невольным слушателям и свидетелям его разговора с Марьей: — Не суди строго, девица, за вольность мою. Краса твоя в том виной, что разум мой помутился. Обиду на меня за дерзость мою не таи. — Он видел краем глаза, как, слушая его слова, кивают согласно гриди. В завершение своей речи он достал из-за широкого пояса приобретенные на торге украшения и протянул их Марье.
Она стояла у самой калитки, давно собираясь скрыться за ней от всех посторонних взглядов, но все никак не могла уйти, не в силах расстаться с князем.
— Не серчай, душа–девица, на меня. Вот возьми на память, — сказал он, сообразив, что она не видит протянутых ей украшений, поскольку смотрит лишь ему в глаза. Князь свесился с седла, взял ее руку и вложил в нее свой подарок. Марья словно очнулась, мельком глянула на украшения, быстро кивнула и в мановение ока скрылась за калиткой.
Михаил Ярославич довольно улыбнулся, хлестнул Ворона по блестящему крупу, и тот, швыряя снег из-под копыт, понес седока по улочке со скоростью ветра. Гриди, не ожидавшие такого быстрого окончания разговора, чуть замешкались, но через несколько мгновений уже следовали за князем. Его конь нес седока по дороге, уходящей в сторону от Москвы, промчался мимо добротных заборов, вскоре сменившихся невысокими редкими оградами, плохо укрывавшими от посторонних взглядов молодые сады и засыпанные снегом грядки.
Подставив разгоряченное лицо встречному ветру, князь наслаждался быстрым бегом своего коня и, возможно, удалился бы от города на весьма почтительное расстояние, если бы на опушке не показались сани с тяжелой поклажей, а за первыми на дорогу выехали вторые, за которыми уже виднелись третьи.
Возница, молодой русобородый мужик, лицо которого князю показалось знакомым, признав Михаила Ярославича и его людей, остановил сани и, соскочив на дорогу, почтительно приветствовал встречных. Князь, резко осадив коня, ответил на поклоны, поинтересовался у высокорослого и широкоплечего возницы, куда следует обоз, и, к своему удовлетворению, узнав, что тот направляется в Москву и везет зерно, решил, что, пожалуй, пора возвращаться домой.
Махнув на прощание сопровождавшим обоз людям, князь направил Ворона в обратный путь, который теперь лежал не через торг, а к воротам, выходившим к бору. Гриди неотступно следовали за ним, радуясь солнечному дню, представившейся возможности пронестись с ветерком по наезженной дороге и предвкушая отдых в тепле и сытную трапезу.
Подъезжая к стенам детинца, князь вспомнил, что поутру собирался посмотреть на то, как его верные люди ведут дознание, выяснить, принесло ли оно какие-нибудь плоды. Однако теперь, после встречи с Марией, он думал только о ней, о новом свидании, и у него само собой пропало всякое желание заниматься серьезными делами, а тем более смотреть на Уродливое лицо одноглазого Кузьки. От этого нелюдя исходила такая злоба, что невольно хотелось схватиться за меч или ввязаться в какую-нибудь потасовку. А у князя на душе было так радостно, что он готов был поделиться этой радостью со всеми, но не мог себе позволить досужими разговорами опорочить честь любимой девушки, кроме того, высокое княжеское положение не позволяло кинуться первому встречному на шею и поведать о своем счастье. Да к тому же и не по–мужски это как-то.
Князь подумал, что он открылся бы Егору Тимофеевичу, да и то вряд ли. Зрелый муж, может, и не захочет понять ретивого молодого сердца, в лучшем случае промолчит, решив, что не его это дело указывать, на кого Михаилу Ярославичу смотреть, кого милой звать, а то на правах старшего заметит недовольно, что неровню тот себе выбрал, или, хуже того — насмеется. Вон сколько насмешек Васильку терпеть приходится. Правда, кажется, он не замечает ни насмешек, ни ехидных улыбок, какими его встречают, а потому, что голова занята мыслями о зазнобе, о чувствах к которой сотник никому не рассказывал, но все и без слов понятно.
Не успел князь вспомнить о сотнике, как тот сам предстал перед ним, выехав на дорогу из распахнутых ворот усадьбы посадника. Князь обрадовался встрече, словно давным–давно не видел сотника.
— Что не весел? — спросил Михаил Ярославич, сразу же обратив внимание на грустные глаза Василька. — Али посадник плохо принял? А может, Василь Алексичу хуже стало? — поинтересовался князь, вспомнив основную причину, по которой сотник наведывается в этот дом.
— Василь Алексич молодцом, — быстро ответил сотник, — поутру его рану Митрий смотрел, сказал, что надо бы лучше, да лучше некуда. Говорил, что, мол, еще седмицу посадник с повязкой походит, а там, ежели захочет, снова в сечу может отправляться.
— Ишь ты, — удовлетворенно заметил князь.
— Он уж вовсю воюет. Со своими, — как-то невесело улыбнулся сотник. — Всем от него достается и за дело, и за безделицу малую. Я сам тому послухом был, как он кому-то так выговаривал, что со двора слыхать было, — мол, нельзя ему захворать, как сразу все про дело забыли, едва хозяйство по миру не пустили.
— Это уж чересчур! — удивился слушатель.
— Да–да, так и говорил, — кивнул рассказчик и продолжил: — Мне даже Настасья Петровна пожаловалась. Мол, как на ноги встал, так за хозяйство свое пуще прежнего спрашивает со всех. Он и супруге своей попенял…
— Ей-то за что? — удивленно поднял бровь князь.
— Говорит, что надо было не за ним смотреть, а за людьми дворовыми, за челядью. Он, мол, и сам бы на ноги поднялся, а вот ежели бы его Бог прибрал, то она бы с детьми почитай что на пустоши осталась. Дескать, за то время, что он хворал, хозяйство справное на пепелище стало походить…
— Это он что-то и впрямь палку перегнул. Видно, хочет всем показать, что без него они никуда! — сообразив, в чем причина такого поведения посадника, пояснил князь. — Все, мол, в доме на нем держится.
— Так-то оно так, только вот каково это его близким слышать? Все у них как раньше было, так и теперь справно. Да и нельзя крепкое хозяйство за столь малый срок в негодность привести. Почитай что все домашние ныне в обиде на Василь Алексича, а он того, кажется, не видит. Знай себе бушует, аки море–окиян.
— Что ж, и ты его не смог угомонить? — удивился князь. — Али даже не пробовал?
— Да разве ж его угомонишь, — с обидой произнес сотник, — правду сказать, он при мне много тише стал. Видать, притомился. Сел на лавку да принялся жаловаться на свое семейство.
— А ты что? Неужто в их защиту слова не сказал? — недоверчиво посмотрел на сотника Михаил Ярославич.
— Как же не сказал! Разве ж можно невинных без защиты оставить? И так и этак уговаривал. Вроде стихла буря, — устало проговорил тот.
— Потому и усадьбу покинул? — поинтересовался князь.
— И потому, но еще причина была, — кивнул собеседник и, перехватив вопросительный взгляд, объяснил: — К нему нарочитый какой-то пожаловал. Навестить, мол. Поговорить со старым знакомым да гостинец хворому передать. Я уж уходил, да в сенях с гостем столкнулся.
— Это кто ж такой будет? — спросил князь, заинтересовавшись личностью посетителя.
— Я его и знать не знаю… — проговорил Василько и, немного подумав, добавил: — Только рожа у него какая-то хитрая. И глазки… злые… Так и бегают, будто ищут чего.
— Кто ж это такой? — снова проговорил задумчиво князь, повернувшись назад и удивленно посмотрев на усадьбу посадника, словно хотел разглядеть, что за человек сейчас там находится.
— Эх, запамятовал, княже! — хлопнул себя по лбу сотник. — Я ведь слышал, как посадник гостя величал, когда тот на порог горницы ступил. Проходи, мол, Лука.
«Вот те раз, — подумал князь, — не тот ли это Лука, что с жалобой на посадника к Егору Тимофеевичу обращался, грозился до великого князя дойти, а тут, вишь, сам проведать хворого решил. Надо ж, какой жалостливый! Неужто он?»
Михаил Ярославич еще раз повернулся, посмотрел на крепкие тесовые ворота и сказал вслух:
— Что ж, не всех пока я в Москве знаю, будет время, и с этим… как его… Лукой знакомство сведу. — Потом, чтобы уйти от неприятных мыслей, спросил сотника: — А что, Василько, неужто посадник и дочкой своей недоволен?
— Так, говорю, всеми, — сказал сотник, покраснев.
— Она-то чем не угодила? Ведь, кажется, ангел бестелесный, а не девица? — не унимался князь и, задав свой вопрос, внимательно посмотрел на разрумянившееся лицо собеседника.
— Ангел. Точно, князь, ангел, — ответил тот с такой нежностью в голосе, что у князя заныло сердце. — Но и для Веры, для этой души невинной, вину отец нашел. И нашел ведь в чем упрекнуть! Буркнул, что, мол, матери помогать надо было, а не поклоны в церкви класть. Бог, мол, сам видит, кого прибрать к себе, и нечего, мол, к Спасителю по пустякам обращаться.
— Суров. Нечего сказать! — удивленно проговорил князь, который был уверен, что уж для дочери у посадника плохого слова не найдется. — Это ж надо, что удумал! Хоть назад коня поворачивай да утихомиривать болезного принимайся! Одно слово, что хворый.
Вот–вот! — как-то неопределенно проговорил сотник. — Я ей и то сказал, чтоб не горюнилась сердешная, хворый он, что на такого-то обиду держать. Сам потом одумается.
— Наверняка одумается, — подтвердил князь. Он обратил внимание, с какой лаской говорил сотник о своей «сердешной», сразу вспомнил о своей зазнобе и, чтобы не размякнуть от одного этого сладостного воспоминания, твердо сказал: — А дабы раньше одумался, мы с тобой его нынче же под вечер навестим да поговорим строго.
До вечера было еще далеко. Это стало сразу понятно князю, едва он оказался в своих палатах, где неожиданно почувствовал себя таким одиноким, что сразу же захотел снова отправиться к заветным воротам, постучаться в дом к своей зазнобе. Такая тоска охватила его впервые в жизни. Он не находил себе места, слонялся из угла в угол, не зная, что предпринять, и удивлялся этому новому, необычному чувству, которое целиком захватило его, подчинив себе и сердце, и разум.
Макар убрал со стола нетронутые блюда с едой, взял кувшин с клюквенной водой и уже направился к двери, сокрушенно качая головой, и в это время князь, наконец оторвавшись от своих мыслей, спросил:
— А что, Макар, новостей от Егора Тимофеевича не слыхать?
— Нет, Михал Ярославич, как давеча расстались вы с ним, так он с тех пор и не появлялся. Видать, еще с Кузькой этим не управились.
— Может, мне туда податься? — спросил сам себя князь, но, подумав мгновение, сказал, глядя на Макара, как-то неуверенно: — А позови-ка ты мне его. Пусть поведает, много ли вызнали. Мы, правда, на вечерней заре встречу назначили, но нынче что-то мне ждать неохота. Пускай сразу и пожалует.
Воевода ждать себя не заставил. Он был даже рад приказу князя явиться для отчета и, еле скрывая облегчение, покинул душную избу.
Кузька порядком надоел воеводе, он уже не мог видеть его изуродованное лицо, его страшно вращающийся глаз, из которого вдруг как бы сами по себе начинали литься обильные слезы, но особенно раздражал и мешал сосредоточиться на дознании мерзкий запах, исходивший от шкуры, в которую кутался Кузька. Егор Тимофеевич даже приказал ему скинуть шкуру, но, когда ее наконец-то выбросили за дверь, вонь все равно осталась. Наверное, решил воевода, уже сам узник пропитался этим отвратительным запахом.
Разговор с князем, к огорчению воеводы, вышел не таким долгим, как он ожидал, и ему вновь пришлось вернуться в уже ненавистную избу. Правда, теперь лишь для того, чтобы передать своим сотоварищам княжеский наказ.
Михаил Ярославич вопросов почти не задавал, подробностями, как обычно бывало, не интересовался, да и слушал, как показалось воеводе, не слишком внимательно, тем не менее главное уловил.
— Что ж, — сказал князь в завершение разговора, — ежели Кузька упирается и выдавать своего схорона не хочет, значит, судить его легче будет, и совесть наша чистой останется. Поспрашайте-ка вы его еще чуток. Но вижу, упорен он зело, много вам у него не вызнать. А раз так, то и нечего зря маяться. Нынче вечером я посадника навестить собрался, а то бы сегодня все и решил. Но уж завтра поутру я в ваших «хоромах» буду и участь Кузькину решу, а заодно, поди, и других ватажников…
— Может, все ж не с руки тебе, Михаил Ярославич, являться в вонючую избу, которую ты хоромами назвать изволил? — заметил воевода.
— А где ж мне с Кузькой разговор вести? — поднял удивленно бровь князь. — Уж не прикажешь ли его в своих покоях принимать?
— Да это я так, подумал, что ж тебе, князю московскому, на дно человеческое спускаться, — пояснил собеседник.
— Палка та о двух концах, Егор Тимофеевич! — уставившись на своего старого воспитателя, проговорил назидательно князь. — Раз я сам на дознание приду, то, как ты говоришь, на дно человеческое, в самую что ни на есть грязь опущусь. Но, думаю, коли на мне грязи ныне нет, то и там не замараюсь. Только сам посуди, ведь по–твоему выходит, ежели я изверга в своих палатах приму, то его тем самым возвышу. И вот тут — правда твоя! Кузьки этого уже и быть не будет, а молва наверняка останется, что его сам князь московский в своих палатах принимал да по душам с ним беседовал. Вот до чего, мол, важной птицей был Кузька — не чета другим татям. А он ведь тем только важен, что над другими такими же обманом да хитростью встал! Его-то самого Бог ни силой, ни отвагой не наградил. Мы уж и так его отличили: от всех сотоварищей — для их же пользы, заметь, — отделили, вот пусть этим и довольствуется. Нечего ему в княжеском тереме половицы пачкать.
Воевода согласно закивал, про себя удивляясь разумности князя, мгновенно увидевшего возможные последствия, которые наверняка стали бы реальностью, согласись Михаил Ярославич с предложением своего старого друга.
Князь встал из-за стола, подошел к самому окошку, посмотрел сквозь окрашенную слюду на улицу и потом, повернувшись к воеводе, проговорил доброжелательно:
— Поговорил бы ты, Егор Тимофеевич, с посадником. Он, видать, нынче от безделья совсем голову терять стал, домашних попреками изводит. Навести, поговори по душам. Ты муж опытный. У меня-то, сам понимаешь, разговора душевного с ним не получится. Не только оттого, что я, князь, над ним стою, но прежде всего из-за разницы в летах. Не в службу, а в дружбу.
— Загляну, как не заглянуть. Вот только с Кузькой разделаемся, — согласился воевода.
— С ним тянуть нечего. Вижу — дело это бесполезное, — проговорил князь равнодушно. — Возвращайся к своим сотоварищам, узнаешь, каких еще сказок им без тебя этот говорун наплел. Да и отправляйте его в поруб. Пусть там сидит. А сами — на отдых.
Воевода кивнул в ответ и уже направился к двери, но Михаил Ярославич неожиданно остановил его:
— Я с Васильком немного погодя к посаднику поеду и пробуду там недолго. Ежели охота будет, можешь к нему нынче вечерком заглянуть. Коли надумаешь, — проговорил князь, — просьба к тебе будет: проведай, не тот ли Лука, о котором ты мне говорил, его сегодня навестил, а ежели он самый, то хочу я знать, о чем промеж них разговор шел.
— Сделаю все, чтоб просьбу твою исполнить, — опять кивнул воевода, хорошо понимая, что на самом деле княжеская просьба означает приказ, который надо во что бы то ни стало выполнить.
— Вот и ладно, — удовлетворенно тихо проговорил князь.
Небо уже заметно потемнело, когда воевода подъехал к усадьбе посадника. Сопровождавший его дружинник, соскочив с коня, взялся за массивное кольцо, черневшее на калитке, но ударить не успел: через отверстие, проделанное в ней, на приезжих глянул кто-то из челяди и, узнав гостей, загремел засовом, отворил широкую створку и пропустил их на двор. У коновязи воевода сразу же заметил княжеского Ворона и коня сотника.
Опустившись на утоптанный снежный наст, Егор Тимофеевич, намаявшийся за день, подумал, что, если бы не поручение князя, он предпочел бы отправиться в свою избу, а не в чужой дом, где наверняка придется засидеться допоздна. Похлопав по холке своего гнедого, которого уже собрался вести к коновязи расторопный слуга посадника, воевода тяжело, по–стариковски, вздохнул, поскольку хорошо знал, что и в своей избе покоя ему не найти. Долго будет он ворочаться на лавке, одолеваемый воспоминаниями и неспокойными мыслями о грядущем, пока наконец-то сон не смежит его веки.
Сидевшие в горнице встретили прибывшего с радостью. Лицо воеводы, едва он переступил порог, тоже осветила улыбка, словно гость оставил все свои сомнения в сенях.
— В нашем полку прибыло, — удовлетворенно заметил князь, при этом внимательно посмотрел в глаза гостю. По их выражению сразу поняв, что никаких добрых вестей тот не принес, он как ни в чем не бывало продолжил прерванный разговор и обратился к воеводе с разъяснениями: — Мы тут, Егор Тимофеевич, спор затеяли. Хозяин наш утверждает, что больному дружиннику опека лишь во вред. Кого Бог захочет к себе прибрать, заберет непременно, и тогда никакие знахари хворь — пусть и самую что ни на есть малую — не одолеют. А ты что скажешь?
— Эти слова твои, Василий Алексич, одно означают: одолел ты свою хворь! — усмехнулся воевода, обращаясь к посаднику, который сидел на лавке, привалившись спиной к стене. — Может, ты и прав, но вот только я знаю, что порой Господь, видя, как человек из последних сил со своей хворобой борется, на его сторону в этом смертном бою встает. А ежели узреет, что не мила более жизнь сердешному, так и прикажет душе его бренное тело задолго до отведенного срока покинуть.
Князь кивнул, удовлетворенный ответом, а Василько, сидевший напротив посадника, сказал мрачно:
— Что верно, то верно, Егор Тимофеевич. Я сам видел, как дружинник, в сече весь израненный, более седмицы в забытьи пролежал, но со смертного одра поднялся. Помню и о другом, который, пустяшную paну получив, поспешно ряды покинул. В обозе, видно хотел до конца похода отсидеться, да только не вышло. Ночью мороз ударил, его к огню звали — ведь ходячий, — но он отказался, так в санях и застыл, хоть укрытый был.
— Я и сам без тебя таких рассказов сколь угодно навспоминаю, — махнул рукой посадник. — О другом я речь веду! Ну, зачем, скажите на милость, вокруг хворого пыль столбом поднимать да суетиться, коли не от этой суеты жизнь его зависит!
Воевода перехватил взгляд князя, кажется уже начинавшего терять терпение в бесплодном споре с упрямцем, и проговорил строго:
— Верно, Василий Алексич, я подметил: одолел ты хворь. Иначе не говорил бы такое! Хоть и зависит судьба воина, да и любого смертного, от промысла Божьего, от сил собственных, но ежели близкие свою лепту вносят, разве не подмога это страждущему? Разве от прикосновения рук нежных ко лбу горящему не спадает жар? А к губам пересохшим кто воды живительной поднесет? Кто словом ласковым дух, в неравной борьбе слабеющий, поддержит? Подмога такая и сильному нужна, а слабому без помощи и вовсе не обойтись. Кажется мне почему-то, что ты и без наших наставлений все это хорошо знаешь, и зачем голову нам морочишь, не уясню. Может, не по нраву тебе, что мы, — воевода показал на князя и сотника, — к тебе часто в гости наведываемся?
— Нет, нет, — замахал руками посадник.
— Может, в обиде на то, что из-за хвори без дела прозябаешь? — продолжал сурово воевода, не обращая внимания на попытки посадника вставить свое слово. — Так тому виной не мы и не близкие твои, которых, как я вижу, ты за их усердие попрекать решил! Вина в ране твоей! Но, сколь все мы успели удостовериться, и она теперь тебе не помеха, так что за дела принимайся, нечего с домашними воевать! Прав ли я, Михаил Ярославич?
— Прав! Прав, Егор Тимофеевич! Все ты верно изрек, — закивал князь, не давая посаднику сказать что-либо в свое оправдание. — Мы-то с упрямцем беседы беседуем, утешаем, да боимся поперек слово вставить. А ты, старый воин, сказал твердо. Верно ты подметил: раз сил набрался, что их попусту тратить на пререкания. Я уж и дело ему хотел поручить, да подрастерялся, — хитро усмехнулся князь и, отведя глаза от воеводы, посмотрел на раскрасневшегося посадника, который, открыв рот, слушал его, пытаясь угадать, о каком поручении идет речь. — Как коршун на нас налетел!
— Не томи, Михаил Ярославич! Говори, что мне делать надобно! Верно вы подметили, замаялся я от безделья. Мысли черные от этого в голову лезут, — выдохнул посадник, заискивающим взглядом впившись в лицо князя.
Тот не спешил с ответом. Он провел ладонью по аккуратной бородке, кашлянул в кулак и, переглянувшись с воеводой и сотником, который, кажется, безучастно слушал говоривших, произнес негромко:
— Понимаю я тебя, Василь Алексич! Сам без дела сидеть не могу, словно зверь, в тесную клетку попавший, злиться на весь белый свет начинаю. И деды мои, и отец мой, покойный великий князь Ярослав Всеволодович, такими же были. Когда я еще отроком был, говорил он мне, что муж добрый не может праздным быть. Хорошо запомнил я его слова. Потому для тебя и дело по силам нашел, хотя, если по чести, отдохнуть тебе не грех.
Услышав последние слова князя, посадник заметно поменялся в лице, будто испугался того, что тот может изменить свое решение. Говоривший почувствовал, с каким напряжением внимает его словам хозяин, но успокаивать посадника почему-то не спешил, продолжая неторопливо:
— Говорил уже я тебе, что можешь трудиться на благо города и княжества, как и прежде, до моего сюда прихода. И ныне это повторю, — оглянувшись на сотника и воеводу, словно раздумывая, стоит ли говорить при них то, что собрался сказать, он, недолго думая, продолжил: — Может, ты и вправду на меня обиду затаил, ведь с моим приходом власть из твоих рук утекла? К тому же и бояре, что со мной пришли, ближе ко мне стоят, да и дело свое не хуже твоего знают. Опасаешься, что из-за раны твоей совсем не у дел окажешься? Прямо скажу: зря! Ты много для города сделал, и я это помню. Но хочу, чтоб ты знал: ежели уйти от меня захочешь, держать и препятствий чинить не буду, впредь козней тоже строить не стану. Мне сие противно.
Князь говорил твердо, и у слушателей не оставалось ни малейших сомнений в правдивости его слов. Воевода, помня о прежних беседах, согласно кивал. Сотник, впервые ставший свидетелем подобного разговора, удивлялся не столько словам, сколько той жесткости, с которой они были произнесены, и незаметно поглядывал то на князя, то на побледневшего Василия Алексича.
— А теперь о деле, что я тебе поручить хочу, — сказал миролюбиво князь, закончив наконец отповедь, явно неприятную для посадника.
За короткое время своей болезни Василий Алексич успел привыкнуть к тому, что все говорят ему только приятные слова из опасения чем-либо его расстроить. На всякий случай никто даже не упоминал о масленичных гуляниях и игрищах, столь любимых в любом доме. И вот теперь ему пришлось слушать молодого князя, которого он ненароком рассердил не только своим упрямством в споре, но и нападками на домашних. От этих нападок он, как ни старался, не смог сдержаться и при князе, чем, кажется, вконец его прогневил.
Посадник, почувствовав это, дальнейшие слова князя слушал не слишком внимательно, хоть и старался, но обида мешала сосредоточиться. Понял Василий Алексич лишь то, что князь хочет, чтобы он показал ближним княжеским боярам земли окрест города, посоветовал, где они могли бы обустроиться. Князь, улыбаясь, говорил что-то о том, что некоторые из его людей приглядели себе в Москве невест и хотели бы обзавестись семьями, обосноваться в крае, который пока хоть и скрыт под снежным покрывалом, пришелся его людям по нраву и кажется им благодатным. Посадник согласно кивал, пытался улыбаться, но улыбка выходила какая-то кривая, и, понимая это, он еще больше смущался и сердился на себя.
Поговорив еще немного и услышав от посадника заверения в том, что поручение, данное им, будет исполнено лучшим образом, и люди его останутся довольны, князь поднялся с лавки и стал прощаться, сверля взглядом Василия Алексича, который чувствовал этот пристальный взгляд, но изо всех сил делал вид, что его не замечает. За князем поспешил и сотник. В тот момент, когда воевода, кряхтя, тоже стал подниматься с места, в горницу бочком вошла Анастасия Петровна. Увидев гостей, собравшихся восвояси, она всплеснула руками.
— Неужто покинете дом наш, угощений не отведав, — проговорила неуверенно супруга посадника.
— Пора нам, хозяйка дорогая! Мы и так у вас засиделись. За приглашение отведать угощения, которыми, я знаю, дом ваш славен, благодарствую, как-нибудь в следующий раз угостимся, — сказал добродушно князь и, оглянувшись на посадника, задумчиво произнес: — У нас с сотником еще дело есть, а вот Егора Тимофеевича, ежели хозяин не против, могу у вас оставить. Он нынче знатно потрудился. Ты как, Егор Тимофеевич, согласен?
— Зачем ты меня, Михаил Ярославич, подозрением обижаешь? Разве ж я могу быть против такого гостя дорогого. А, Егор Тимофеевич, оставайся! Посидим чуток, потрапезничаем, — как-то жалобно попросил посадник.
— Что ж, ежели князю нынче я не надобен, — начал воевода, которому просьба посадника была как нельзя кстати.
— Раз хозяин зовет, оставайся, — кивнул князь и, похлопав воеводу по плечу, шагнул за порог.
На улице было уже совсем темно. По мутному небу проплывали почти прозрачные рваные облака, предвестники грядущего ненастья.
Князь сразу же подумал о том, как бы непогода не помешала встрече с Марьей, но, услышав рядом тяжелый вздох сотника, отвлекся от своих мыслей и вгляделся в его молодое лицо.
— Что не весел? — спросил князь, поворачивая коня в сторону своих палат.
Сотник ответил не сразу. Он снова тяжело вздохнул и наконец решился открыть свою тайну, о которой, кажется, догадывались уже все вокруг.
— Люба мне, князь, дочка посадника, — проговорил он мрачно и опять вздохнул.
— Так что ж вздыхаешь тяжко? — поинтересовался князь. — Девица пригожая, и отец в ней души не чает, наверняка и приданое богатое за ней даст. Будете жить–поживать да добра наживать, детишек растить.
— Может, княже, ты прав. Только в том и загвоздка, что у Василия Алексича она дочка любимая, — безнадежно махнул рукой сотник и пояснил: — Он, видно, понял, что мне Вера по сердцу пришлась, и сразу косо на меня стал смотреть, а ей, бедняжке, от него достается: чтобы она теперь ни делала, всем недоволен.
— А она-то как? — спросил князь.
— Плачет да слезы втихомолку утирает, — ответил Василько и замолчал.
— Я не о том. Ясно, что плачет да на отца обижается. Ты мне скажи, к тебе-то как она? Сговорились ли вы? Узнал ли, люб ли ты ей? — проговорил князь нетерпеливо.
Сотник перебрал поводья, посмотрел на пелену, закрывавшую звездное небо, и только потом, опять тяжело вздохнув, сказал:
— Думаю, и я ей приглянулся.
Князь терпеливо ждал, когда сотник продолжит свою исповедь.
— Поначалу она как меня завидит, сразу куда-то убегала. Только посмотрит украдкой да зарумянится. А эти дни, что я по твоему приказу в их доме чаще, чем в дружине, стал бывать, она, видать, попривыкла ко мне. Словом с ней удалось не однажды перекинуться, даже руки ее нежной коснуться довелось. О том, что полюбилась она мне, только не смог сказать. На ходу о таком разве скажешь!
— О тебе и разговора нет! Она-то как? Привыкла. Говорила. А люб ли ты ей, вот что важно знать! — прервал его князь запальчиво.
— Как же это без слов узнаешь? — ответил так же запальчиво сотник.
— Правду и без слов узнать можно! Уста солгать могут. Сердце должно подсказать! — начал поучать товарища Михаил Ярославич. — Что оно тебе говорит?
— Любит, — прозвучал твердый ответ. — Только что проку от этого знания?
— А то, что раз ты ей тоже люб, значит, и с отцом поговорить можно, — ответил князь и, увидев, что Василько готов ему возразить, сказал уверенно: — Говорить с посадником не тебе надо. Без тебя обойдемся. Только погоди, не теперь дело сладим, а когда успокоится чуток да окрепнет, а главное, пообвыкнется с мыслью, что как бы дочку он ни любил, а расставаться с ней придется. Не век же ей в девках сидеть. Он и сам, как я из твоих речей понял, обо всем догадался. Так дадим ему время, чтобы он все хорошенько обдумал. Наверняка поймет, что такого видного зятя, как княжеский сотник, еще поискать надобно, а тут сама рыбка в сети попалась! Так что не горюй, Василько, мы упрямца уломаем. Палаты тебе выстроим — не в примаки же княжескому боярину идти, — да такие, чтоб не стыдно было молодую жену привести и тестя принять. Не горюй! Глядишь, скоро на свадьбе твоей гулять будем! — закончил князь весело и посмотрел на собеседника.
От сказанного князем Василько и в самом деле приободрился, расправил плечи и, кажется, уже представлял себе, как введет молодую супругу в новый дом, но потом, опомнившись, произнес смущенно:
— Спасибо тебе, Михаил Ярославич, за доброе слово, век тебя благодарить буду.
— Нынче я тебя благодарить должен за твою верную службу, а меня еще не за что. Вот как дело сладим, тогда и благодарность твою приму: в крестные отцы к первенцу позовешь! — прервал его речь Михаил Ярославич и весело посмотрел на сотника, который в ответ на слова князя о первенце широко заулыбался.
Молочное марево к утру, кажется, пропитало все вокруг, проникло в самые укромные уголки, заползло в самые узкие щели. Выйдя из теплой горницы, князь зябко поежился, ощутив, как холодный влажный воздух заполз через распахнутый ворот свиты. Воевода, с раннего утра дожидавшийся князя, тоже передернул плечами и, спускаясь по лестнице рядом с ним, после некоторой заминки продолжил начатый рассказ о своем вчерашнем разговоре с посадником.
У посадника Егор Тимофеевич засиделся допоздна. Беседа меж ними после ухода князя и сотника поначалу не клеилась. Воевода, которому было не по сердцу его поручение, все больше слушал посадника, а тот никак не мог успокоиться, вновь и вновь возвращался к сказанному Михаилом Ярославичем, — видимо, уж очень сильно задели его слова князя. Однако постепенно напряжение спало. Посадник, немного успокоившись, перестал повторять одно и то же и суетливо предлагать гостю отведать выставленные на столе угощения. Прислонившись к стене, он тяжело вздохнул, закрыл на мгновение глаза, а потом, открыв их, посмотрел на воеводу полным усталости взглядом.
— Устал я, Егор Тимофеевич, — произнес он тихим, хриплым голосом.
Воевода на эти слова лишь кивнул. Он сразу же понял, что речь идет вовсе не о нынешнем дне, полном треволнении, а о той усталости, которая накапливается годами и, стоит человеку немного расслабиться, наваливается на него со всей силой, придавливает так, что, кажется, вынести ее уже невмоготу. Егор Тимофеевич и сам все чаще стал ощущать такую усталость, старался уйти от нее, берясь за любое дело, но она настигала его в самый неподходящий момент. Взяв кубок с медом, он сделал несколько глотков и, посмотрев в сторону окна, сказал таким же хриплым голосом:
— И меня тоже годы уходили…
На некоторое время в горнице воцарилось молчание.
— Только держаться все равно надо… — прервал затянувшееся молчание воевода. — У тебя вон семья… Жена, детки… Ты им нужен. И они тебе подмога… А я… — Он вздохнул, махнул ладонью и снова замолчал.
Об этом тяжелом начале откровенного разговора воевода не рассказывал князю. Ему вовсе незачем было знать, как два немолодых воина, немало повидавшие на своем веку, поняв друг друга с полуслова, неожиданно допустили собеседника к сокровенным тайникам души. Проговорили они долго, и за время разговора воевода, без каких бы то ни было усилий со своей стороны узнал обо всем, что хотел выведать князь, и о многом таком, что в других обстоятельствах вряд ли бы узнал. Впрочем, он и не думал ничего выведывать, забыв о своем поручении и вспомнив о нем, лишь когда пришла пора убираться восвояси. Покидал воевода гостеприимный дом посадника в полной уверенности, что обрел нового друга, человека, которому может довериться. Василий Алексич, смотря с крыльца вслед воеводе, который, выехав за ворота, обернулся и махнул ему, думал о том же и был уверен в искренности нового товарища.
— Что ж, вижу, доволен ты посадником остался, — заметил князь, беря в руки повод, поданный стремяным, — выходит, не зря беседу с ним вел?
— Верно, говоришь, княже, — кивнул воевода, — ежели раньше были сомнения, то ныне знаю: ежели что, не подведет.
— Вот и ладно, коли так. Мне любой верный человек важен, — сказал князь и, увидев, что собеседник уже уселся на своего коня, добавил: — Сам знаешь, я твоему, Егор Тимофеевич, глазу верю. Ты такое замечаешь, что от моего взора укрывается.
Воевода принял похвалу как должное, но вслух все-таки сказал:
— Свои заслуги, княже, зря умалил. Но за доброе слово благодарствую.
— Теперь у меня к тебе еще одна просьба будет, — проговорил князь и улыбнулся загадочно, — не догадаешься, о чем просить буду?
— Откуда ж мне знать? — усмехнулся воевода.
— Ты вот упомянул мельком, что сотоварищ твой новый о Васильке говорил, — уточнил князь.
— Да, говорил. Он о том обмолвился, что сотник на дочку его заглядывается, — пояснил воевода и посмотрел на князя, начиная догадываться, к чему тот клонит.
— И что ж посадник? Против того? — спросил собеседник.
— Он о дочке беспокоится. Но я сам-то вижу, что беспокойство его от того, что понимает: скоро его голубушка вылетит из родительского гнездышка, — усмехнулся опытный воин.
— Вот о том моя просьба и будет. Вызнай, что посадник о нашем Васильке думает, отдаст ли за него свою дочь. Да не впрямь выспрашивай! Ежели что, словечко за нашего молодца замолви!
— Что ж ты меня, старого, учишь! — рассмеялся воевода. — Али думаешь, что забыл все уловки да такое доброе дело не смогу сладить?
— Сомнений у меня в том нет, — ответил Михаил Ярославич, улыбаясь. — Только хочется мне, чтоб все у Василька сладилось. И ей, бедняжке, от жизни досталось. И он немало повидал и доли счастливой достоин, — закончил князь вполне серьезно.
Сквозь висевшее в воздухе марево всадники увидели темные очертания избы, где несколько дней продолжались допросы плененных ватажников. Рядом с избой шевелилось темное пятно — стражники топтались на месте, приглядывая за вытащенным из ямы узником, участь которого, как они знали, сегодня обещал решить сам князь.
Кузьке это тоже стало известно из их разговоров, и он мучительно думал, как себя повести, чтоб князь смилостивился и не лишал его жизни. Но мысли путались, и он никак не мог вспомнить те придуманные заранее уловки, которыми он намеривался воспользоваться в крайнем случае. Случай был именно такой, только вот все увертки, все нужные слова после вчерашнего допроса словно кто-то стер из памяти, вымел, как выметают ненужный мусор.
Ночь Кузька провел в тяжелом забытьи, а под утро проснулся от холода, без труда проникшего под лежалую солому, в которую он зарылся. Кутаясь в вонючую шкуру, он пытался собрать воедино те обрывки мудрых, по его мнению, мыслей, которые обязаны были обеспечить ему спасение. Но мысли разбегались, как тараканы, поймать их никак не удавалось, а придумать что-нибудь новое он тоже был не в состоянии.
В белом мареве стали видны силуэты всадников. Кузька знал, что это едет князь со своими людьми, и вдруг ощутил смертный ужас, охвативший все его жалкое тело.
Темное пятно быстро приближалось, увеличиваясь с каждым мгновением и становясь четче. Еще миг, и откроются скрытые маревом лица. Но в этот миг Кузьке почудилось, что к нему приближаются вовсе не княжеские гриди, а бестелесные существа, несущие ему гибель.
Решение пришло сразу: надо пройти сквозь эту мглу, как нож проходит сквозь масло, и самому скрыться от своих врагов в этом молочном тумане, раствориться в нем. Он сжался, словно пружина, и кинулся навстречу всадникам, которые в тот самый миг обрели четкие очертания.
Заметив, что темный клубок бросился навстречу князю, ехавший слева от него дружинник мгновенно опустил копье, выставив его чуть вперед. Он сразу ощутил толчок и тут же увидел, как то ли большая собака, то ли человек, напяливший на себя свалявшуюся шкуру, повалился под ноги остановившегося коня. Дружинник в недоумении посмотрел сначала на лежавшую на снегу темную фигуру, потом перевел глаза на князя. Тот неотрывно смотрел на человека, свернувшегося под конскими ногами. Подбежали стражники и застыли на месте. За ними подоспели Никита с Самохой, ожидавшие князя у самой избы.
Первым пришел в себя воевода.
— Глянь, жив ли? — спросил он у рыжеволосого конопатого стражника.
Тот наклонился над Кузькой, попытался повернуть его тело. На подмогу пришел другой стражник. Вместе они перевернули тело на спину.
Прижав руки к животу, Кузька смотрел на мир удивленным глазом, хватая воздух распахнутым в безмолвном крике ртом. Огромная лошадиная морда свесилась над ним, загородив серое небо, в котором повис бледный солнечный диск.
— Отходит, — услышал Кузька незнакомый далекий голос и закрыл глаз, из которого по грязной щеке покатилась мутная слеза.
Князь все еще никак не мог прийти в себя от случившегося. Он молча переводил взгляд со скрюченного Кузькиного тела на окровавленное копье в руках дружинника. Стражники стояли молча, виновато понурив головы. Молчал и Антип, чья расторопность стала причиной Кузькиной смерти.
— Смерть незавидная, — проговорил воевода, понимая, что каким-то образом нужно исправлять непоправимое. — Без суда, без покаяния диавол грешника к себе прибрал, — сказал он задумчиво.
— Без суда, — повторил князь.
— Жаль, легко отделался, — вздохнул конопатый.
— Экий ты «жалостливый», — с издевкой проговорил воевода.
— Я-то? Так ведь он скольких умучил? А сам раз… и того, — пояснил разговорчивый стражник.
— Кабы ты рот не разевал, может, он еще бы небо покоптил и за грехи свои пред людьми ответ держал бы, — заметил строго воевода. — Глядишь, и помучился бы, прежде чем перед Вышним судом предстать…
— А что я? Один, что ли, виновен? Кто ж знал, что он под копыта кинется! — начал оправдываться конопатый. — Стоял себе и стоял. Под нос бурчал чтой-то. И тут как прихватится. То плелся еле живой, ногой за ногу цеплял, а тут скакнул, что твой заяц!
— Это верно, прям зверем скакнул. Может, не зря Косым прозвали? — откликнулся молчавший до этого Антип.
— Видать, ему на роду такая участь написана, — сказал воевода и поглядел на князя, ожидая его слова.
— Прав, видно, ты, Егор Тимофеевич. На все воля Божья. Хотел я принародно изверга суду придать, но не случилось. Значит, так уж суждено было. — Услышав эти слова, стражники, ожидавшие сурового наказания, облегченно вздохнули, но князь тем временем продолжал и обратился к ним, посмотрев исподлобья: — Вас за недогляд прикажу наказать, чтоб впредь ворон не считали и дело свое исправно делали. — Он перевел взгляд на Антипа, с замиранием сердца ожидавшего своей участи, и тем же тоном сказал: — Ты свое дело изрядно знаешь, тебя мне винить не в чем. Ты князя своего защищал от опасности. Надеюсь, что и впредь столь же проворен будешь. — Дружинник незаметно облегченно вздохнул. — Ныне копье Антипа мечом карающим обернулось да грешника великого пронзило, — закончил Михаил Ярославич и улыбнулся краем рта.
Михаил Ярославич уже было направил коня к своим палатам, но потом вернулся к избе, чуть поодаль от которой так и лежало бездыханное тело грозного предводителя ватаги.
— Нынче с теми, кто в порубе сидит, вам, — обратился он к стоящим в сторонке Никите, Демиду и Самохе, — разобраться велю. Кого не допросили, допросите. И завтра поутру прошу ко мне с отчетом пожаловать. Это крайний вам срок. Пора и за другие дела браться. Ты, Егор Тимофеевич, можешь с ними не сидеть — у тебя и без того хлопот полон рот, — но уж прежде меня выслушай наших молодцов, — князь бросил веселый взгляд на троицу, внимавшую его словам, — да совет мудрый дай. Вместе с ними и тебя ждать буду.
Знал бы князь, с какой неохотой он вспомнит через день на рассвете об этой назначенной им самим встрече и будет сожалеть, что не отсрочил ее на более поздний срок, не дал для расследования еще седмицу–другую, а поторопил своих бояр и верных слуг.
