Глава двадцать девятая. НА ПУТИ В ОТЧИНУ
Королева Елена покидала Краков в умиротворенном состоянии. Ее согревала мысль о том, что ей удастся добраться до Москвы и прикоснуться к ракам батюшки и матушки. В первый же день пути Пелагея в который раз пересказала Елене, как умирала ее матушка, с какими почестями ее хоронили.
— А народу в Кремле было в тот день тьма, так волнами и катились. И звоны проводные весь день гудели на всех храмах, панихиды во всех соборах прошли. И плакали сердешные москвитяне…
Сама Пелагея со слезами на глазах и с причитаниями повторяла все виденное.
Елена вновь и вновь переживала потерю матушки, но за дымкой лет боль уже поугасла. Теперь Елена больше перебирала житейские дела Софьи Фоминишны, что передала она дочери из своего опыта и мудрости. Выходило, что не только одарила стойкостью нрава, но и научила всему, чем сама владела. А Софья Фоминишна была самой образованной женщиной своего времени в Русском государстве.
Пелагея и Анна Русалка ушли в свои воспоминания о жизни в стольном граде Руси, а Елена приникла к оконцу кареты, и благодатная природа отвлекала ее от грустных мыслей. Она уже думала о Гливице, о том, как ей поступить. Удивлялась тому, что русская обитель, да еще женская, появилась на польской земле. Наверное, Христовы сестры в обители жили скупо, сочла Елена, значит, нужно будет помочь ей укрепиться. Может быть, землей наделить, дабы она кормила монахинь. Два раза Елена покидала карету и поднималась в седло. Тотчас за нею следовали верховые воины, и все скакали группой. Неизменно в эти минуты рядом с Еленой оказывался князь Илья. Чаще всего они ехали молча, хотя знали, что у каждого от невысказанного переполнялось сердце. Однако они опасались дать волю тому, что накопилось в их сердцах, боялись смертного греха. Еще батюшка Ильи предупреждал его: «Помни, сын, не преступи порог Божьего закона, не впади в прелюбодеяние, ибо быть тебе проклятым во веки веков». Иногда Елена и Илья вкупе думали про себя, что возле них нет никого, кто уличил бы их в измене долгу, заповеди, и, казалось, можно дать свободу наболевшему, излить в словах сердечные страдания. Но, не сговариваясь, Елена и Илья держали себя замкнуто, разговоры вели лишь о деле. Однако часто, оставаясь наедине, они давали беспредельную волю глазам. Темно–карие бархатные глаза Елены, затененные пушистыми ресницами, и большие темно–серые глаза Ильи могли без устали ласкать друг друга и передавать все затаенное, душевное. Их глаза говорили о прочности и силе их любви, о нежности друг к другу, о печалях, угнетающих их души. Глаза поверяли все без утайки. Правда, Илья был открыт для Елены более, чем она для него. Случалось, что он по ее глазам не мог установить причины грусти, страданий — всего, что угнетало Елену. Он и сам в такие минуты страдал. Конечно, он догадывался о причинах душевной подавленности королевы. Это были семейные, вернее, супружеские неурядицы короля и королевы. Иногда, чтобы развеять грустное настроение Елены, Илья рассказывал о своих воинах, а у них, женатых на литовках, жизнь переполнялась от малых и больших радостей и невзгод.
— У нашего Павла родился сын, так, пока он нес службу, батька с маткой Милены тайно отнесли малыша в костел и окрестили. Теперь Павел ярится, дело до кулаков дошло. А когда он захотел отнести сына и перекрестить его в нашу веру, тесть всю улицу поднял и Павлу закрыли дорогу в русский храм. А вот еще…
Елена грустно улыбалась. И в Польше, и в Литве это была самая большая боль в смешанных по вере семьях, и никуда, казалось, от этого нельзя было уйти.
— Бог един, а между мирянами — пропасть, — согласилась с Ильей Елена и попросила: — Ты лучше расскажи побывальщину об Илье Муромце и Соловье–разбойнике. Ой, как давно не слушала былин!
Илье в такие минуты становилось весело. Он любил говорить о русских богатырях и особенно про своего тезку, про Добрыню Никитича и Алешу Поповича.
— Спасибо, что надоумила, Алена свет Ивановна. А поведую я тебе былину, коя живет в преданиях со времен Владимира Мономаха, внука византийского императора по матери Константина Мономаха…
Через два дня кортеж Елены прибыл в Гливице. Стояла полуденная жара, но все жители селения были на улице. Гонец уведомил старосту повета пана Збышка о приезде королевы, и тот постарался встретить ее достойно. На площади, окруженной могучими грабами, Елену ждали больше сотни селян, местные шляхтичи, несколько монахинь, священник и сам староста пан Збышек. Он преподнес королеве хлеб–соль, монахини спели псалом. Потом Федор Кулешин прочитал старосте список жалованной грамоты короля, в которой говорилось, что отныне поветом Гливице владеет королева польская и великая княгиня литовская Елена. Пока староста знакомился со списком дарственной грамоты, Елена попросила Пелагею узнать имя игуменьи монастыря. После возвращения Пелагеи с ответом Елена подошла к игуменье.
— Здравствуй, матушка Параскева.
— Да хранит тебя Всевышний, матушка–королева. Здравствуй, — ответила моложавая женщина лет пятидесяти.
— Отведи меня в свою обитель, матушка Параскева. Хочу видеть, как вы служите Богу.
— Ножками лишь нам сподручно ходить. Три версты до обители, дочь моя. А посмотреть… Мы за милую душу принимаем.
— Вот и славно, и поехали. — Елена велела всем спутникам оставаться в Гливице, отобедать у старосты и готовиться к ночлегу. — Ты, Анна, распорядись тут без меня, а мы налегке с Пелагеей да с Федором съездим помолиться. Позови-ка ко мне Кулешина.
— Сей миг, матушка, — ответила Анна и поспешила к группе приближенных королевы.
Той порой были освобождены два возка, в них усадили монахинь. Игуменью Елена позвала в свою карету, с ними же сели Пелагея и Федор, и в сопровождении воинов они уехали в обитель. В пути Елена попросила Параскеву:
— Ты, матушка–игуменья, расскажи, как живете? Ведь не только молитвой сыты. Да и с подаяниями, поди, плохо.
— Бог милует, дочь моя, он же и пищу дает, души целит.
Параскева была немногословна и не сетовала на скудость жизни. Ее голубые глаза лучились добротой, а на лице таилась улыбка.
— И давно ваша обитель стоит? Как в нее собрались россиянки?
Сказывают предания, что Софийской обители более ста пятидесяти лет. А сходятся в нее православные христианки со всей польской земли.
— Из семей уходят? — спросила Елена.
Ан нет, матушка–королева, таких лишь две инокини. К нам идут больше обездоленные, коих польские паны в услужение гонят.
— Вот как! А я того и не ведала…
Чуть позже Елена удивилась мужеству, стойкости, терпеливости и многому другому, что помогало монахиням одолевать полунищенское существование. Еще подъезжая к обители, Елена поняла, что только чудо удерживало монахинь от ропота на Бога, на людей. Обитель была огорожена полусгнившим деревянным заплотом. Перед ним виднелись овощные гряды, два лоскута ржи десятин по пять, еще малые лоскуты ячменя и овса. За деревянной оградой стояло два десятка ветхих келий. Перед ними поднималась деревянная церквушка с тесовой кровлей, в стороне вдоль ограды просматривались хозяйственные службы, трапезная — все дышало на ладан.
— И это все ваше достояние? — удивилась Елена.
- Да, матушка–королева, но нам хватает того, чтобы хранить чистоту душевную, — все так же скромно ответила Параскева.
Елена поняла, что эти удаленные от Руси и уединенные от мира православные россиянки — истинные сестры Христовы, что им неведома мирская суета, зависть, злоба, что в общении с Богом они видят смысл жизни. Нужно ли им что-либо, Елена о том не спрашивала. И так было понятно, в чем они нуждались. Елене захотелось как-то скрасить их быт, чтобы у них был достаток в пище, в топливе, в церковном убранстве, чтобы жили они в чистоте не только душевной, но и телесной. Елена подумала, что своим самозабвенным служением православию они должны получать больше, чем то, что давали им скудные возможности. Пока Елена и Параскева обходили убогие постройки, осматривали трапезную, которая разваливалась от ветхости, у королевы родилось страстное желание построить здесь все заново, просторнее, крепче. Тогда, сочла Елена, может быть, тут обретут покой и утешение многие другие страждущие россиянки.
Показав в обители все, что можно, Параскева привела королеву в свою келью. Она ничем не отличалась от убогих келий инокинь, разве что была посвободнее. «Они достойны лучшей доли», — снова подумала Елена и, присев на скамью, сказала:
— Ты, матушка–игуменья, прими мои слова как должное. Дай мне бумаги и припас к ней, я напишу грамоту, что построить здесь моей волей, дабы обновить жизнь.
— Матушка–королева, ведь у нас, как у церковных мышей, ни гроша нет, — не на шутку испугалась игуменья. — Паломники к нам не заходят, вклады делать некому, и самим нам нечем обновлять ветхое.
— Не пугайся, матушка Параскева. Это будет мой вклад в обитель. А сделаю я это во благо светлой памяти моей матушки, великой княгини Софьи. И так все складно получается: ваша обитель Софийской называется. Моя матушка порадовалась бы тому.
— Дай тебе Бог сил и здоровья, радетельница и заступница наша! — отозвалась Параскева и принялась молиться перед образом Божьей Матери.
— Помолись, помолись за меня, матушка, — улыбаясь, сказала Елена и попросила боярыню Пелагею: — Голубушка, возьми возок и сгоняй в Гливице, привези старосту: совет держать буду.
— Исполню, матушка, мигом, — ответила Пелагея и ушла.
Всегда было так: когда Елена бралась за какое-либо дело, она сама не знала покоя и другим не давала. К приезду пана Збышека она написала в грамоте, какие строения возвести в обители, кто будет строить. Были обозначены власть и полномочия старосты. Не забыла Елена написать, что все налоги, кои будут собираться с повета в ее пользу, шли бы на оплату материалов и работу, выполняемую в монастыре. По мере составления грамоты желания Елены прирастали, и она отважилась построить каменную церковь на свои капиталы из приданого. Все богатство Елены в эту пору хранилось под городом Вельском, в мужском монастыре Святого Серафима, где настоятелем был крепкий поборник православия отец Нифонт.
Старосту привезли быстро. Пелагея привела его в келью. Он был напуган, всю дорогу мучился вопросом: в чем он успел провиниться. Елена вскоре успокоила его.
— Пан Збышек, я позвала тебя затем, чтобы сказать, что мои заботы в повете были бы и твоими, — повела беседу королева. — Я взяла опеку над Софийской обителью и даю тебе большие полномочия, а ты используй их с честью. Понимаешь? С честью. И сил не пожалей. За все будешь получать жалованье.
— Ваше величество, государыня, Збышек не посрамит чести, — заверил, облегченно вздохнув, староста.
— Тогда внимай старательно. Здесь, на месте старой обители, или где укажет матушка Параскева, мы будем строить новую. Вот тут, в грамоте, — Елена положила руку на лист бумаги, — описано все, что нужно возвести. И сроки указаны. А где взять лес и камень на постройки, где глину и песок на черепицу — все это ты должен знать. Надеюсь, в повете все найдется. Ты наймешь работных людей в Гливице и еще где-нибудь — ты это тоже знаешь — а мой казначей будет платить им за труд и выдавать тебе деньги на их корм. И не мешкай с делом. Как уберете урожай, так прибавь людей к стройке. Постарайтесь и в зиму вести работы. Ты все понял, пан Збышек?
— Да, ваше величество, государыня, — ответил Збышек, хотя и не успел осмыслить, какие заботы легли на его плечи.
— И запомни последнее: исполнишь все с честью, быть моей милости и награде за усердие. А сейчас пора искать новое место для обители, и ты, пан Збышек, пойдешь с нами. — Елена добавила, обращаясь к игуменье: — Теперь, матушка Параскева, твоя воля…
Параскева с благодарностью поклонилась. Она еще не верила, что ее обители, десятилетия влачившей жалкое существование, притесняемой местным ксендзом, пришла большая благодать. Набравшись решимости, игуменья повела королеву к давно лелеемому месту, к реке Гливице, куда не раз приходила полюбоваться простором и благолепием всего, что видела с высокого берега. Там, между двумя рощами, приподнятая холмами, лежала большая луговина, на которой разместились бы три старые обители. Берег реки Гливице был высокий, каменистый и недоступный для паводковых вод. За рекой открывались чудесные лесные и холмистые дали.
— Вот здесь бы, матушка–королева, возвести новые кельи и подворье, — тихим голосом сказала Параскева, млея от страха за свою дерзость: откажет ей королева.
А Елена уже радовалась. Ей и самой пришлись по душе чудесная луговина, холмы, рощи, светлая Гливице, манящие дали. «Господи, спасибо, что вразумил Параскеву возлюбить сие место, — прозвенело в груди у Елены. — Матушка Софья будет рада такой памяти о ней. — И Елена посетовала: — Жаль, что мне не придется побывать в обновленной обители». Но пора было распорядиться, и она обратилась к старосте, или, как его звали в Гливице, солтусу:
— Пан Збышек, здесь и возводить монастырь. Храму же стоять на холме. Каменных дел мастеров я пришлю тебе из Могилева. И сегодня же с Федором Кулешиным поставьте меты по рубежам обители до подворья старого монастыря. Все эти земли мой дар Христовым сестрам.
— Пан Збышек все так и исполнит, ваше величество, государыня, — ответил староста, наконец, осознав, что все это не сон. Повеселев, он добавил: — А места и впрямь в округе лучшего не найдешь.
Елена подошла к реке. Стоя на высоком берегу и глядя в ее чистые воды, королева подумала, что хорошо бы по всей польской державе, там, где есть россияне, обновить жизнь, помочь торжеству православия, как в Гливице. Но Елена понимала, что ей это непосильно и не дано, а будущую Софийскую обитель она представляла зримо и радовалась.
Пока обходили землю и размечали, где чему стоять, Елена решила на несколько дней повременить с отъездом на Русь. «Простите меня, родимые, хочу увидеть, как первый камень под храм заложат», — подумала она.
Вечером в монастырской церквушке Елена отстояла молебен и усердно помолилась. Душа ее ликовала от той церковной благости, какую устроили ей Параскева, старый священник Арсений и монахини.
— Пресвятая Владычица Богородица, моли о нас, грешных, — звенел голос Параскевы.
— Все небесные силы святых, молите о нас, грешных, — вторила игуменье королева.
Ночь Елена провела в одной келье с Параскевой. Уснули они уже под утро, потому как игуменья оказалась интересной собеседницей. Многие печальные истории о своих инокинях поведала она и свою судьбу не обошла. Слушая ее рассказ, Елена даже прослезилась. Параскева, в миру Павла, была побочной дочерью графа Любомира Гастольда. Мать ее, русская девушка, служила в замке графа под Сандомиром помощницей экономки.
— Моя матушка была ангельски красива, — лился теплый голос Параскевы. — С год, наверное, у нее в служении все шло хорошо, пока графа в замке не было. А как появился да увидел лик моей матушки, так и впал во грех. Как покорил ее граф, то мне неведомо. Но когда о том узнала графиня, она посадила матушку на цепь в каземате, там и держала ее, пока я на свет не появилась. Меня отняли от матушки, как обмыли. Кто кормил грудью, я не знаю, а как стала понимать себя, была увезена на глухой хутор. Там и выросла, ухаживая за скотиной и живя в черном теле, словно рабыня. Отца я так и не увидела, а его супруга дважды приезжала на хутор и каждый раз порола меня плетью. В чем я провинилась перед нею, то мне было неведомо.
Параскева и сама не раз прослезилась, пока рассказывала. Иногда она долго молчала. Елена не побуждала ее к искреннему излиянию, знала, как это тяжело, и лишь горестно вздыхала. Но Параскева была настроена излить душевную боль и продолжала:
— Мне шел восемнадцатый год, когда на хутор приехали сваты — две женщины и мужчина. Они осматривали меня, как телку на торгу, и даже велели моим приемным родителям именем графини раздеть меня донага. Я была сильная и ловкая, вырвалась из их рук и убежала. Неделю пряталась в лесу, потом, как голод донял, прибилась к смолокурам. И был там один раб Божий, тоже из опальных графских холопов. Он-то и поведал мне о страданиях графской под ключницы, моей матушки, и о моей детской судьбе. Рассказал и о том, за кого меня намеревалась графиня выдать замуж. «Ты, дочка, попадешь в жены к первому человеку графского двора и заплечных дел кату. Ты уж мне поверь, я и на костре правду скажу, — говорил он мне с грустью. — Тебе уготована судьба твоей матки».
Тогда я потеряла сон и разум мой, казалось, помутился. Каждый раз, вспоминая рассказ смолокура, я смеялась. И смолокуры не выдержали того, велели ему отвести меня куда-либо подальше от смолокурни. Собрал он две сумы и повел меня лесами неведомо куда. Век молю за него Бога, Царство ему Небесное. Шли мы семнадцать ден, спали под одним кожушком. Он был еще в силе, а перстом не тронул, токмо учил уму–разуму. «Ты, — говорил, — русская дева, и быть тебе россиянкой вечно. Хотя ты и крещена в латинскую веру, прими наше православие. А дорога тебе одна, от мирских страданий подальше, — в монастырь. Есть у меня сестра, игуменья обители женской, туда я тебя и веду. Да скоро уж и придем». Так и привел меня Божий человек в Софийскую обитель к сестре Ефросинье. Она же меня окрестила в православие, постриг совершила, человеком создала. Десять лет как преставилась. Сестры по ее завету отдали мне игуменство…
Лик Параскевы был светел и чист. Более праведной души Елена не встречала и возрадовалась, что Всевышний свел ее с этой россиянкой, поблагодарила ее:
— Спасибо, что открылась. Мне теперь легче будет мирские горести одолевать.
Утром, еще раз перебрав в памяти все свои поручения Параскеве и Збышеку, Елена решила объехать все земли повета и познакомиться в селениях, починках и хуторах со своими подданными. Провожать ее вышли все обитатели монастыря.
— Не забывай нас, государыня–матушка, а мы за тебя молиться будем, — тихо сказала игуменья.
— Я еще приеду к тебе, матушка Параскева, ежели Господь Бог позволит, — ответила на прощание Елена.
— Верую, государыня–матушка, — низко кланяясь Елене, произнесла ясноликая Параскева. — Да хранит тебя Пречистая Богородица.
В Гливице Елена велела старосте Збышеку собираться с нею в путь по землям повета.
— Должно мне знать, чем живут мои подданные.
— Да, ваше величество, государыня, — ответил Збышек.
Елена провела на землях Гливицкого повета четыре дня. Вернувшись в Гливице, она вновь побывала в обители, отстояла в храме службу, окончательно простилась с Параскевой и наказала Збышеку приступить к заготовке леса. С тем Елена и уехала в Могилев, о котором хранила память и который теперь был ее вотчиной.
А через три дня после того, как королева покинула повет, той же полуденной порой в Гливице примчал дворецкий короля Александра пан Сапега с несколькими воинами. Их появление мало кем было замечено, лишь немногие пожилые селяне да детишки увидели, как к дому старосты рысью подъехал конный отряд. Пан Сапега спешился и велел одному из воинов позвать старосту. Его не оказалось дома. К Сапеге вышла старостиха и на его вопрос, была ли в Гливице королева, рассказала все, что знала.
А куда уехала королева? — спросил румянолицую старостиху Сапега.
— Мы провожали ее, светлый пан, вон туда. — Старостиха показала вдоль улицы на восток. — И муж мой Збышек ее провожает. А куда они путь держат, того не ведаю. Да слышала я нечто о Могилеве.
Может, она в Краков уехала? — с удивлением спросил Сапега.
— Ой, светлый пан, о Кракове никто слова не молвил. О дороге на Могилев шла речь.
Пан Сапега, искушенный во многих придворных делах, растерялся: «Подумать только, пропал король, неведомо куда укатила королева. Кто этому поверит? Кто помилует нас за такое упущение? И где теперь искать королеву?» — сетовал дворецкий. Но, годами побуждаемый своим положением при дворе к действию, он и на этот раз сумел взять себя в руки и одолел беспомощность: «Помчусь-ка я на восток, вдогонку за королевой. Поможет Дева Мария, так в Могилеве и застану».
Знал Сапега, что, отправляясь следом через три дня, наверстать потерянное нелегко, но иного выхода у него не было. Он велел старостихе накормить воинов, дать корм коням, собрать что можно из припасов в дорогу, расплатился, как должно, и в сумерках покинул Гливице. Уже в пути пан Сапега попытался разобраться, что заставило Елену ехать в Могилев, вместо того чтобы вернуться в Краков. Он вспомнил давнюю поездку великих князей по державе и подумал, что подобное повторилось. А то, что Елена решила побывать в Могилеве, тоже было понятно: город принадлежит ей и там никто не помешает ей встречаться с русскими горожанами, говорить с ними, о чем заблагорассудится. Время показало, что дворецкий не ошибался.
На десятый день после выезда из Гливице королева прибыла на земли Черной Руси. Здесь все было мило ее сердцу: на ее пути стали русские города и селения. Королева останавливалась на отдых в селениях, чтобы встретиться с россиянами.
— Праздник души ко мне пришел, — делилась Елена своим хорошим настроением с Анной Русалкой и Пелагеей.
— Так ведь мы, матушка–королева, дышим свободнее, и до нас долетает ветер из Руси.
Далеко впереди кортежа королевы мчались гонцы, извещая власти о ее приближении, и ей всюду устраивались достойные встречи. В Волковыске и в Слониме в честь королевы отслужили благодарственные молебны. На трапезах у наместников собиралась вся городская знать, и, поскольку поляков и литовцев рядом не было, шли разговоры о близком: о Москве, о Руси.
Могилев принял Елену так же торжественно, как и восемь лет назад. На улицах было людно. Встречая королеву, горожане провожали ее до палат наместника и кричали: «Не покидай нас, матушка–королева, живи с нами!» Наместником в эту пору в Могилеве был русский боярин Прокофий Татищев из знаменитого рода русских бояр, волей судьбы оказавшийся за рубежом отчизны. Сорокалетний, крепкий, словно дубовый кряж, боярин Прокофий сам поднес королеве хлеб и соль. За его спиной стояли сотни горожан, многие из которых помнили события, случившиеся в городе несколько лет назад из-за происков наместника Товтовила. Среди встречающих Елена увидела настоятеля храма Богоматери, протоиерея Иннокентия. Она обрадовалась ему, как родному отцу. Он сильно постарел, но голубые глаза оставались по–прежнему живыми и ясными. Когда Елена вышла из кареты, Иннокентий первым крикнул:
— Здравия и многолетия государыне! Здравия! Благословляю тебя на русской земле!
И тотчас волной покатилось в тысячу голосов:
— Здравия государыне! Здравия!
Елена высоко подняла руки и ответила:
— Здравия россиянам! Здравия!
Могилевцы воодушевились еще больше:
— Слава государыне! Слава! — перекатывалось из конца в конец площади, и эти слова звучали как-то породному, по–русски.
На глазах у королевы от прихлынувшего волнения выступили слезы. «И впрямь остаться бы мне здесь, в городе, который мой по праву», — мелькнуло у Елены.
Отец Иннокентий подошел к королеве и осенил ее крестом. Тут же шагнул к Елене боярин Татищев и поклонился.
— Твои подданные рады видеть тебя и приветствовать, матушка–государыня, в российском городе.
Елена поняла значение слов наместника, как должно. Когда пять лет назад Александр отписал ей во владение Могилев и ближние к нему земли воеводства, когда наместник Товтовил был снят с должности и покинул Могилев, многие литовские вельможи продали свои дома и укатили следом за ним в Вильно, в другие литовские города и земли. В Могилеве всю службу стали править россияне.
— Спасибо тебе, боярин Прокофий, за радение, за верность матушке–Руси, — ответила Елена и троекратно, по русскому обычаю, расцеловалась с ним, потом тронула рукой Иннокентия и попросила: — Отслужи, святой отец, благодарственный молебен во славу города.
— Дочь моя, храм Богоматери ждет тебя. И певчие на хорах славят твое имя.
Иннокентий повел Елену в собор. Служба в храме, переполненном горожанами, длилась долго. Отец Иннокентий дважды подходил к Елене и спрашивал, не устала ли.
— Спасибо, святой отец, не устала. Я, как птица, парящая под облаками, как дитя в колыбели… Я ощущаю только прелесть богослужения.
Елена отдыхала в Могилеве два дня. Это был душевный отдых. Трижды в день она ходила в храмы — на заутреню, литургию и вечерню, — везде молилась за упокой душ батюшки и матушки. Но время уже подсушило кровоточащую рану от потери родителей, и на третий день Елена окунулась в дела. Вместе с наместником Прокофием и настоятелем собора Богоматери она обошла все храмы города, выслушала священнослужителей и проявила заботу об их нуждах. Могилевцы и жители воеводства исправно платили налоги в государеву казну, и Елена пришла к мысли о том, что, если она по примеру далекого предка, великого князя Владимира Святого, отдаст десятую часть доходов в пользу православных церквей, это будет для них великим благом.
— Ты уж постарайся, боярин Прокофий, чтобы мое повеление исполнялось строго и по чести, — наставляла Елена Татищева.
— Матушка–государыня, грош ломаный не пропадет. Все деньги дойдут до храмов, — заверил Прокофий.
На четвертый день, когда в соборе Богоматери отслужили молебен в честь королевы и она готова была покинуть Могилев и двинуться на Мстиславль, а оттуда к Смоленску, в городе появился отряд усталых всадников. Иван Сапега добился-таки своего и догнал королеву. Она уже прощалась с горожанами, с наместником и священнослужителями, когда отряд Сапеги показался на площади, и дворецкий, сойдя с коня, подошел к Елене.
— Ваше королевское величество, я рад видеть вас в добром здравии и прошу выслушать меня наедине.
Елена все еще не простила давнего предательства Сапеги на пути к Могилеву и в городе восемь лет назад. Она вспылила и строго спросила:
— Какие у тебя полномочия разговаривать с королевой? Я не хочу тебя слушать, возвращайся в Краков.
Покорно прошу вашу милость выслушать меня, — прижав руку к сердцу, произнес Сапега. — Это касается лично вас, государыня, а по иному поводу я б не осмелился вас беспокоить.
Елена присмотрелась к лицу Сапеги и увидела в его глазах страдание.
- Иди за мной, — сказала королева и направилась к палатам наместника.
Придворные Елены поняли, что случилось какое-то несчастье, и следом за нею никто не двинулся.
Елена вошла в трапезную, велела Сапеге сесть к столу и выпить вина. Когда он осушил кубок, она сказала:
— Теперь говори. И не смей лукавить. Уличу — не сносить тебе головы.
Матушка–королева, я готов к любому наказанию. Случилось несчастье, последствия которого еще во тьме. Вам должно быть в Кракове. Проявите милость и, не мешкая, отправляйтесь в путь.
Как ни была Елена мужественна, но при этих словах у нее дрогнуло сердце. Она догадалась, что несчастье касается Александра.
— Говори, что произошло?
- Вы только не волнуйтесь, ваше величество. С вашим супругом, может быть, еще ничего не случилось. Он всего лишь куда-то отлучился из дворца, из Кракова.
- Ты хочешь сказать «исчез»? И когда это произошло, по какой причине?
- Похоже, что так, государыня, он исчез. Случилось это две недели назад. — Сапеге все-таки захотелось устрашить королеву: взыграли прошлые обиды. — Тайна исчезновения пока не разгадана, хотя мы уже знаем, что к тому причастен князь Михаил Глинский и граф Гастольд Ольбрахт. Других подробностей не ведаю.
— Говори все по порядку. Когда он исчез после моего отъезда?
— Это случилось через два дня, как вы уехали. На другой день меня послали догонять графа. Выходит, что сегодня миновало шестнадцать дней.
— Но откуда твоя уверенность, что за минувшие дни его не нашли? Может, он жив и здоров и пребывает в Вавеле за кубком вина?
— Господи, матушка–королева, может, и нашли, но вам должно быть в Кракове по другим причинам. Проявите милость…
Елена пристально посмотрела на дворецкого короля и поняла, что он страдает искренне: ему было за что любить короля. Сама Елена не могла сказать определенно, готова ли она мчать в Краков. Ее сердце рвалось в Москву. Она отдала бы все свое достояние, только бы поскорее добраться до Кремля. Что-то подсказывало Елене, что если она изменит своему желанию, жажде, мечте, то ей уже никогда не будет дано прикоснуться к родимой земле, к камням, под которыми покоится прах родителей. Предчувствие ее не обманывало. Да, ей не суждено было вернуться на родину, как ни стремилась она к ней.
И все-таки после долгих раздумий, сделав не меньше сотни шагов по трапезной, Елена поняла, что над нею господствует более высокий долг, нежели горячее желание побывать на могилах родителей. Она оставалась государыней, а ее супруг — государь — был в беде. Любила она его или не любила — сие не шло в счет. Долг оставался превыше всего, и она не могла его нарушить, ибо на том целовала крест. Будь ее батюшка здравствующим, он бы сказал, что она поступила как истинная государыня, супруга и православная христианка. Потому Елена отвергла повеления души о поездке на родину и промолвила:
— Ты, пан дворецкий, отдохни в палатах Прокофия и воинам дай отдых. Нас же нагонишь в пути.
Сапега поклонился Елене.
— Благословляю вас, матушка–королева, за мудрое решение. А нам и правда надо отдохнуть.
Елена покинула трапезную и палаты наместника Прокофия Татищева, вышла на площадь и сказала возникшей рядом Пелагее:
— Мы возвращаемся в Краков. Так угодно Господу Богу. — Она тут же подошла к Татищеву. — Спасибо тебе, боярин Прокофий, за хлеб–соль и заботы. Блюди нашу с тобой землю, помни мои уставы, а мне на Русь пока дорога перепахана. Мы возвращаемся в Краков.
— Что-то случилось, матушка?
— Случилось, Прокофий. — Она очень тихо добавила: — Король попал в беду, а в какую, и сама того не ведаю. Только помолчи о том, что услышал: нет пока причин для печалей. Ну, прощай.
Елена направилась к карете и скрылась в ней. Горожане уже не гомонили. Появление отряда воинов, озабоченный вид государыни — все это насторожило их, и, когда карета и весь кортеж тронулись в путь, на площади царила тишина да кое–где горожанки, сняв платки, махали ими. Нарушил тишину лишь колокольный звон на соборе Богоматери и на церкви Всех Святых.
