Глава двадцать шестая. ПЕЧАЛИ В ВАВЕЛЕ
Казалось бы, у великой княгини и королевы Елены после переезда из Вильно в Краков не было причин жаловаться на судьбу, сетовать на супруга. Александр, хотя и привез из Вильно многих своих придворных и близких вельмож, однако уже не собирал их на попойки. Правда, иной раз у него прорывалась жажда пображничать в кругу своих «друзей», повеселиться с ними, но все эти попытки пресекал брат Фридрих. Властью главы польской церкви он запретил Александру пить хмельное. Александр принял этот запрет как должное и смирился с ролью трезвенника.
— Государь Польши и Литвы, сын мой, — строго начинал Фридрих, — отныне ты король великой державы. С тобою вновь пришло объединение наших народов. Мало других таких государств, кои могли бы сравняться с нами могуществом и единством веры. Потому тебе должно быть великим во всем, что служит чести короля. Помни: Господь Бог позволяет государям вкушать хмельное только в причастии.
Александр не возражал Фридриху, всегда слушал внимательно, и так получилось, что полностью попал под его влияние. Воля старшего брата была для него превыше всего. Он отвечал ему:
— Ты, святой отец, глава церкви, и твои поучения я принимаю, склонив голову.
— И мудро поступаешь, ибо моими устами глаголет Всевышний.
Елена, хотя и недолюбливала Фридриха с далекой уже теперь первой встречи под Вильно, однако была благодарна ему за то, что держал ее мужа в канонах королевского благонравия. Она заметила, что благодаря влиянию Фридриха Александр начал меняться характером и поведением. Он становился истинным монархом Литвы и Польши. Во дворце Вавель потекла жизнь, достойная любого королевского двора. Она была деловой и, когда надо, праздничной. Все по воле того же Фридриха и богатого польского графа Гастольда Ольбрахта во дворце Вавель устраивались раз в месяц званые балы. Польские дамы и вельможи блистали нарядами, танцевали, веселились, затевали интриги. Этих балов не чуждалась и Елена. На первом балу она испытывала некоторое смущение, а на втором все встало на свои места, и она выделялась среди самых утонченных модниц. Елена удивила до зависти польских дам, ею восхищались молодые вельможи, ее красота покорила немало сердец. Ее наряды тайно перенимались и ставили в тупик знатоков моды: откуда у Елены, россиянки, выросшей в державе, где «в стольном граде бродят медведи», столь изысканные одежды? Многие польские вельможи и дамы удивились бы, узнав, что Елена носила наряды, сохранившие моду вековой давности. Так одевались женщины императорского двора Византии в пору ее расцвета, а Киевская Русь тогда успешно торговала с Византией и везла оттуда в свою державу все лучшее, чем была богата империя Константина Багрянородного и других императоров времен Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха. Двое из этих великих князей были женаты на византийских царевнах, да и мать Елены, Софья Фоминишна, была византийской царевной.
Елена не сразу завоевала уважение и восхищение придворных королевского дворца. Первое время дамы были сдержанны в выражениях своих чувств к некоронованной королеве. У многих на лицах проявлялась неприязнь: для поляков она была прежде всего дочерью русского народа, с которым Польша почему-то годами и десятилетиями враждовала. Но шли недели, месяцы, и отношение к Елене изменялось, растаял лед отчуждения. У дам и вельмож при встрече с королевой, словно первые весенние цветы, стали возникать улыбки. Елена никогда и никому не давала повода для злословия и сплетен. Наконец, когда двор узнал королеву поближе, у дам и панов появилось к «своей» королеве чувство уважения и даже преклонения. Она покорила своих придворных доброжелательностью, отзывчивостью и уважительным отношением к каждому из вельмож, к каждой даме, кто заслуживал к себе хорошего отношения.
И все-таки среди окружения короля Александра нашлись люди, которые терпеть не могли россиянку–схизматичку. Это были все те же паны, переехавшие в Краков из Вильно со двором Александра. Однако королева их терпела, и они постепенно смирились с нею. А вот к младшему брату Александра, принцу Сигизмунду, она была не в силах погасить свою неприязнь, и происходило это потому, что сам Сигизмунд ненавидел Елену без видимых на то причин. По нраву Сигизмунд был высокомерный, сухой и даже мрачный человек. На его худощавом лице никогда и ничто не вызывало улыбку. Казалось, он был неспособен на добрые деяния. С братом Александром, которого он считал тупым, Сигизмунд был в постоянной вражде. В немалой доле эту вражду между Александром и Сигизмундом посеял их старший брат, Ян Ольбрахт. Было в Сигизмунде и врожденное чувство ненависти. Он завидовал Александру с детских лет лишь потому, что тот был старше его. Движимый высокомерием, Сигизмунд верил, что ему должно быть королем Польши и великим князем Литвы. Он утверждал, что в оное время — до рождения Сигизмунда — Александр «перешел ему дорогу». Теперь Сигизмунду оставалось только ждать, когда освободится трон. Надежд на скорую удачу Сигизмунд не питал, а жажда власти с годами становилась все нестерпимее. У него в голове постоянно роились какие-то крамольные мысли, которые, как он считал, открывали ему путь к трону.
Справедливости ради нужно сказать, что Сигизмунд во многом превосходил Александра. Это был волевой человек. Он блистал умом, знал три языка, хорошо разбирался в политике. При старшем брате Яне Ольбрахте Сигизмунд был гетманом и глубоко изучил военное дело, умел побеждать даже более сильного противника. Позже он подтвердил свою военную незаурядность в войне против Руси.
Сигизмунд был уверен, что может возвысить Польшу и Литву — объединенное королевство — до уровня сильнейших европейских держав — Англии, Германии, Франции. Он был убежден, что сможет вернуть земли и княжества, которые за время великого княжения Александра были отторгнуты от великого Литовского княжества Русским государством.
Восшествие Александра на престол Литвы и Польши воспринял настолько болезненно, что мысленно слал на голову брата самые жестокие беды. Доставалось и Елене. Ненавидя великую княгиню, он проклинал ее чрево, дабы она никогда не родила Александру престолонаследника. Этого он боялся больше всего, потому как, зная твердый характер Елены, считал, что она сумеет сохранить жизнь наследнику престола и воспитать достойного монарха. С течением лет Сигизмунд только радовался тому, что Александр и Елена бездетны. Сигизмунд предполагал, а потом и узнал причину бесчадия. Через год после восшествия на престол Александр в пылу братской откровенности как-то признался Сигизмунду в чадородной немощи. Трапеза была праздничной, Александр сильно захмелел и со слезами на глазах прошептал брату исповедь:
— Винил я в том, что у нас нет дитяти, Елену, но это были напрасные доводы. Многие годы я ждал чуда. Позже узнал, что сам тому причиной. Блудничая, ублажал дворовых девок — все пустоцвет. Как избавиться от бесплодия, где найти целителя, ума не приложу.
Сигизмунд знал выход из этого положения, из беды, казалось бы, неодолимой, и он воспользовался бы им, будь на месте брата. Все так просто, считал он, пусть супруга понесет дитя от кого-либо. Ведь можно ее на то и надоумить, и вот он, наследник. Но Сигизмунд лишь посочувствовал Александру, обнял его и ласково прошептал то, что должно было его вдохновить:
— Утешься, любезный брат. Ты, как батюшка, просидишь на престоле больше полувека. Тебе не только за детей твоих, но и за внуков отмерено время. Батюшка тебе пример, тем и живи.
— Полно, братец, я не тешу себя надеждами на долгую жизнь. Оно и во благо. Знаю, сгорит моя душа на костре винолюбия.
— А вот об этом ты напрасно говоришь. Да и наш брат Фридрих не позволит тебе сгореть в синем пламени. Так что живи и здравствуй многие лета на радость державе.
Однако, утешая Александра, принимая участие в его горестях, Сигизмунд отнюдь не огорчался. «Быть тебе без наследника — это еще полбеды», — думал принц. А в чем вторая половина беды, Сигизмунд пока не хотел думать, но знал, что она придет неизбежно и лишь время покажет ее жестокую суть.
Александр и Елена в пору жизни в Кракове не сетовали на то, что они бездетны. Жили они напряженно, и у них не было времени на долгие семейные беседы. К тому же вскоре подкатила череда тяжелых переживаний.
В мае 1503 года прикатил из Москвы в Краков от государя Ивана Васильевича добрый человек Микола Ангелов. Елена обрадовалась ему, как родному, обняла и по русскому обычаю трижды поцеловала. Он уже совсем постарел и усох, но был бодр, и голубые глаза светились живо. Но таилась в них какая-то боль, причины которой Елена в горячности не разгадала. Вскоре радостные минуты схлынули, и Елена попросила:
— Поведай же, добрый человек, какая неволя привела тебя на старости лет за тридевять земель.
У Миколы Ангелова язык не поворачивался выложить любезной государыне все то, с чем приехал в Краков. Да делать нечего, надо выполнять волю государя и поведать обо всем том, что было наказано передать Елене. Привез Микола Ангелов грустную весть об утрате, постигшей Елену: в апреле вешние воды смыли ее матушку, великую княгиню Софью Фоминишну.
— От печалей сердечных перед самым светлым Христовым Воскресеньем преставилась твоя незабвенная матушка, дитятко мое, — проливая слезы, изрек Микола суть кончины Софьи Фоминишны.
Для Елены потеря матери оказалась очень тяжелым ударом. Последние годы она любила ее больше, чем отца, и любила не только за то, что Софья Фоминишна была ее матерью, но подспудно и за то, что она проявила себя как деятельная государыня. Елена гордилась своей матерью. Софья Фоминишна принесла в московский Кремль обряды нового — императорского — быта, и они прижились в Кремле, укрепляя международное величие Руси. А византийский двуглавый орел, принятый по ее настоянию, стал государственным гербом державы. Матушка Елены была причастна ко всем крупным политическим событиям государства, ее слово часто имело решающий вес. Это значимее всего проявилось в ту пору, когда в Кремле под руководством итальянских зодчих возводились дворцы и храмы.
Смерть Софьи Фоминишны ввергла Елену в глубокое горе. Ушел из жизни бесконечно дорогой человек — мать, любимая матушка. Когда добрый человек Микола Ангелов изложил причины своего появления в Кракове, Елена сомлела. Перед глазами закружился покой, где она принимала Ангелова, и королева потеряла сознание. Позже, когда Елена пришла в себя и начала расспрашивать Ангелова о том, что послужило подоплекой безвременной смерти Софьи Фоминишны, он поведал ей долгую историю опалы государыни и ее сына Василия от государя Ивана Васильевича.
— Все это было вызвано радением твоей матушки о том, чтобы венец и престол после батюшки достались твоему старшему брату Василию, а не твоему племяннику, княжичу Дмитрию. Ты знаешь, как батюшка тяготел к внуку. Иван Васильевич и венчал его на великое княжение прежде времени. Позже, когда матушка твоя была в опале, проявилась на свет Божий неправда бытия княжича Дмитрия. Жил он ложно, не хотел, чтобы русские князья отходили от Литовского княжества под крыло твоего батюшки. А дальше и руку занес на деда, в заговор пошел с Иваном Патрикеевым и Семеном Ряполовским. Тот заговор открыли. Патрикеевых постригом наказали, а Семен Ряполовский голову на плахе сложил.
— По чести ли они заслужили столь жестокую расправу, может, оговорили? — спросила Елена. — Патрикеевы и Ряполовские всегда были преданы государю.
— То одному Богу ведомо, — уклончиво ответил Ангелов. — А матушку твою после того Иван Васильевич простил, да уже подрубленную под корень, — она и зачахла.
Слезы у Елены лились и лились, но она не впадала в рыдания, спрашивала, дабы услышать слово о судьбе племянника.
— А что же Дмитрий, все вольничает? Господи, и как это батюшка прикипел к нему сердцем! За что? Ведь непутевый же!
— Князь Дмитрий ноне в заточении. И мать его, княгиня Волошанка, в сидельнице: вместе с сыном она выступила против твоего батюшки.
— Надо же! И как это ее угораздило идти встречь моему родимому? Он же всегда ее жаловал.
Елена и о ней горевала. Но боль, рожденная утратой матери, вытеснила прочие печали, сердце ее рвалось на родину, на могилу родимой, чтобы припасть к надгробной плите, изойти страданием. Только теперь она поняла, как дорога была ей мать, как много дала она дочери, чтобы мужественно пройти тернистый путь. Страдания по матери затенили образ отца. Елена как-то совсем не думала о нем, а если и думала, то казнила родителя за укороченную жизнь Софьи Фоминишны, за нелюбовь к сыну Василию.
Мысли о московской жизни, о событиях в Кремле надолго овладели вниманием Елены. Она все переворошила в памяти, начиная со дня смерти старшего брата по отцу, князя Ивана Молодого. Он умер в девяностом году минувшего столетия. Сказывали, что смерть его была насильственной по проискам папы римского Иннокентия VIII. Это он прислал из Рима лекаря Леона, который якобы по воле Софьи Фоминишны отравил Ивана Молодого. Тогда вина великой княгини была не доказана, а Леона тем не менее обвинили в злодеянии и по повелению государя ему отрубили голову.
У Ивана Молодого остался шестилетний сын Дмитрий. Он стал любимцем деда, и Иван Васильевич прочил его себе в наследники, хотя по закону трон должен был перейти к сыну Василию, в ту пору десятилетнему княжичу. Свара, затеянная по поводу престолонаследия, расколола государев двор на два враждующих стана. Силы, конечно, были неравными. Софья Фоминишна стояла за сына Василия почти одна. Князья Патрикеевы, Ряполовские и Ромодановский лишь сочувствовали великой княгине, а в заговоре не участвовали. Противостояние длилось годами, и только в 1498 году Иван Васильевич одолел Софью Фоминишну окончательно. 4 февраля в Успенском соборе при огромном стечении именитых вельмож, торговых людей и горожан государь всея Руси благословил четырнадцатилетнего внука на великое княжение. «Митрополит усадил Дмитрия на престол и передал «бармы Мономаховы и шапку» Ивану III, который собственноручно возложил их на внука. Коронованного соправителя Ивана III «воздравиша» дети государя (Василий и Софья на коронации не присутствовали), а также «боляре вси и вси люди».
Государь Иван Васильевич вскоре понял, какую неисправимую ошибку и недальновидность он допустил при скоропостижном короновании внука. Дмитрий и все его окружение во главе с матерью Еленой Стефановной Волошанкой пошли в заговор. Намерения заговорщиков были серьезны. Елена Волошанка, обретя поддержку наибольшего воеводы, наместника Москвы, князя Ивана Патрикеева, его сыновей Василия и Ивана, зятя Семена Ряполовского, убедила их пойти на переговоры с великим князем Литвы Александром и вкупе с ним добиться отхода от Москвы в Литовское княжество князей Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского, впавших к этому времени в опалу от Ивана Васильевича. Чуть меньше года после коронации князя Дмитрия тайная грамота была перехвачена. Сгоряча государь всея Руси хотел предать казни всех заговорщиков и вместе с ними своего любимого внука. Но вина Дмитрия, как оказалось, была косвенной. Он знал о заговоре, сам же не принимал в нем участия. Спустя некоторое время после следствия к смертной казни был приговорен лишь князь Семен Ряполовский.
Отношение Ивана Васильевича к внуку круто изменилось. «Эко, чуть змееныша не пригрел у сердца», — досадуя, думал он иной раз. Дед счел, что внук никогда не оправдает его надежд, что и впредь будет не укреплять державу, а способствовать ее развалу. Чуть позже это предчувствие Ивана Васильевича оправдалось. Дмитрий оказался человеком, вовсе не питающим какого-либо интереса к государственным делам и заботам. Лопнули надежды Ивана Васильевича и на то, чтобы упрочить дружественные связи с могущественным дедом Дмитрия по матери, господарем Молдавии Стефаном Великим.
Иван Васильевич вновь воспылал горячими чувствами и добротой к Софье Фоминишне, приласкал наконец-то сына Василия. Опалу ее и сына Василия Иван III признал «наваждением по лихих людей совету». В последний год уходящего пятнадцатого столетия князь Василий был назначен великим князем Новгорода и Пскова. Ко всему прочему, батюшка собирался оженить его на датской принцессе Елизавете. Но желанию Ивана Васильевича не дано было осуществиться.
Все это королеве Елене поведал добрый человек Микола. Закончил он одну из долгих бесед с государыней коротко, словно завершал свое повествование:
— А весной прошлого года, кажется, в апреле, твой батюшка отправил Дмитрия вместе с матушкой Волошанкой в заточение. Тогда же Иван Васильевич вознес слова с амвона Успенского собора о том, что отныне наследником государя, великого князя всея Руси, является его сын, князь Василий.
Слушая Миколу Ангелова в те дни лета 1503 года, Елена еще не предполагала, что всего через два года ее брат Василий поднимется на престол Русского государства и судьбы их сплетутся теснее. У Василия возникнет предлог претендовать на польско–литовский престол. Но все это будет чуть позже, а пока Елена переживала утрату матери и исподволь возвращалась в русло жизни дворца Вавель.
Однако роскошный краковский дворец Вавель, лелеемый многими королями Польши, украшенный руками лучших мастеров Италии и Франции, не стал местом отдохновения для россиянки. Еще не схлынула боль утраты матери, как по истечении двух лет после ее кончины примчали в Краков гонцы во главе с дьяком Третьяком Долматовым, и их черная весть вновь повергла Елену в страдания, скорбь и горе. В октябре 1505 года скончался великий князь, государь всея Руси Иван Васильевич. Волей народа он носил имя Грозный. Он завоевал себе право быть государем всея Руси, а благодаря браку с византийской царевной, но не самозванно получил титул царя — первого царя на Руси.
Но всего этого Елена Ивановна не помнила, и обиды на царя прошли. В равной мере, как и по кончине матушки, боль утраты отца надломила ее мужество и стойкость. С первого часа постигшего ее нового горя лишь два слова, словно гром, перекатывались в голове: «Умер батюшка! Умер батюшка!» Елена пришла в такое состояние, что приближенные боялись за ее разум. Она не спала по ночам, чуть не падала, все ходила и ходила по покоям. Палаша, вернувшаяся с дьяком Долматовым из Москвы и теперь уже овдовевшая боярыня Пелагея, ни на минуту не оставляла Елену одну. Наконец, изойдя рыданиями, Елена нашла в себе силы отправиться в церковь и отслужить панихиду по усопшему отцу. Еще она повелела Илье Ромодановскому проводить себя вместе с воинами в храм. Отважился сопровождать Елену в православный храм и Александр. Он вместе с Еленой выстоял всю службу, на которой возносились почести усопшему рабу Божьему государю Ивану Великому, пробывшему на престоле Руси сорок три года. Историки той поры сказали об Иване Васильевиче значительно и весомо: «Ушел в царство теней один из выдающихся государей России. При нем окончательно пало татаро–монгольское иго. За годы его царствования Русь приросла землями более чем в шесть раз».
Возвратясь из храма во дворец Вавель, Елена попросила Александра:
— Мой государь, я надеюсь на твою благосклонность, потому прошу: повели собрать мой поезд. Господь призывает меня припасть к праху родимых матушки и батюшки.
Она глядела на супруга с мольбой, удерживая себя на грани отчаяния. Александр смотрел на ее скорбное лицо с печалью. За минувшие годы он многажды сетовал на своего тестя, потому как, казалось ему, немало претерпел обид от него. Теперь все нужно было предать забвению, очиститься от неприязни и постараться наладить с престолонаследником, великим князем Василием Ивановичем, добрые взаимоотношения. Поэтому он сказал:
— Я отправлю тебя в Москву, моя государыня, но не в зиму же ехать. Да и ордынцы Менгли–Гирея сейчас рыщут по степям и лесам, словно волки. Могу ли я рисковать твоей жизнью? Кроме того, тебе надо прийти в себя, духом окрепнуть. Добавлю к тому: смириться с неизбежной кончиной батюшки. Он прожил славную жизнь, ушел из мира в маститой старости.
Елена молча качала головой, не соглашаясь с Александром, ответила ему кратко:
— Изойду я тоской, мой государь.
— Говорю же, голубушка, соберись с духом, и все будет хорошо. Ты мужественная и стойкая, веришь в молитвы, вот и помолись во благо укреплению духа своего. И помни, что я с тобой, любовь моя, королева души моей.
Александр не лицемерил. С переездом в Краков, за минувшие четыре года ему никто не мешал по–новому смотреть на свою супругу, и он каждый день находил в ней неведомые ему ранее достоинства. Постепенно он убедился в том, что Бог послал ему в жены сокровище, которое надо беречь. Став самостоятельным государем, он подумал, что пора и супруге иметь в Польше и Литве свои владения: города, селения, земли. Однажды, когда Александр и Елена сидели вечером в прекрасной небольшой зале дворца Вавель и следили, как рубиново пылают в камине поленья граба, Александр спросил:
— Моя государыня, что бы ты хотела получить от меня в подарок к твоему дню ангела?
— Право, не знаю, мой государь, какой подарок я хотела бы получить от тебя.
Она подумала, что он не в состоянии сделать то, что она желала бы взять от жизни. В ее голосе прозвучала печаль, которая родилась под давлением тоски о том, что в свои двадцать девять лет она все еще бездетна.
Александр, однако, был в благостном состоянии духа и не уловил сокровенной печали в голосе супруги. Он с жаром сказал:
— Я все могу ныне. Хочешь, я подарю тебе в вечное пользование тот город, где горожане встречали тебя с восторгом?
В этот миг у Елены в душе вспыхнула маленькая звездочка и стала разгораться в радость. «Получить в подарок Могилев! Это же мне и россиянам во благо», — подумала она.
— А знаешь, мой государь, — окрепшим, почти веселым голосом заговорила Елена, — я бы с благодарностью приняла в дар славный город Могилев. Я до сих пор помню тот день…
— Считай, моя королева, что ты его владелица, — с готовностью приносить жертвы ответил Александр. — К двадцать шестому марта, дню твоего ангела, ты въедешь в него государыней.
Александр сдержал слово. Он подарил Елене в вечное пользование город Могилев с прекрасным замком в нем, со всей «областью и крестьянами».
В эту же пору Александр отважился на другой благородный шаг. Как только на престол Римской церкви взошел новый папа, итальянец Юлий II, Александр написал ему прошение не принуждать Елену к римскому закону, не удалять ее от супруга за непреклонность в греческом законе. Папа римский молчал больше года. Но Александр был терпелив и ждал с надеждой, потому и не хотел отпускать Елену в Московию, лелея мечту о скором исполнении его супружеских желаний.
Однако доводы Александра так и не убедили Елену ждать отъезда на родину до весны. Сжигала ее тоска и жажда прикоснуться к могильным камням батюшки и матушки. Она забыла о том, что совсем недавно благодарила Александра за дар ей в вечное пользование города Могилева, вынашивала мысль уйти самовольно, полагаясь лишь на своих семерых воинов, на князя Илью. С ним ее не страшили ни дальний путь в морозную пору, ни ордынцы. Но, чтобы успокоить Александра, она говорила ему в часы вечерних бесед:
— Хорошо, мой государь, я как-нибудь потерплю до весны.
— Спасибо тебе, моя королева. У тебя отзывчивое сердце, — отвечал Александр и, пользуясь благорасположением Елены, гладил ее руку, лежащую на подлокотнике кресла.
Вскоре же пришел от папы римского Юлия II ответ на прошение Александра. Он удовлетворял просьбу короля и великого князя. Но в послании папы была оговорка: «Если только Елена будет содержать декреты Флорентийского собора , не будет презирать обрядов латинских и никого не станет приводить к своей русской секте».
Эта оговорка в послании папы Юлия II ущемляла деяния Елены в пользу православия, и она пренебрегла ею. Собираясь тайно покинуть Краков и вопреки воле супруга уйти на Русь, Елена показала стойкость в православии, мудрость и силу королевской власти. Ей было ведомо, что в Польше и Литве в последние годы упал авторитет иерархов русской церкви. Она решила посильными мерами укрепить его. Ее стараниями был избран и утвержден королем Александром новый митрополит русской православной церкви Литвы и Польши, россиянин Иона, который по архиерейскому чину вставал вровень с митрополитом киевским Иосифом Солтане. Елена встречалась в Кракове с митрополитом Ионой и прониклась к нему душевностью. Она увидела, что Иона благочестивый и радеющий за Русь и православие россиянин, и родом он был из Москвы, где напитался крепкой силой и преданностью вере отцов. Расставаясь с Ионой, королева попросила его благословить ее на деяния во благо своей державе и наказала митрополиту:
— Ты уж, святой отец, постой за православие на отторгнутых от матушки Руси землях. Худо здесь все без отцовской власти.
— Верно говоришь, дочь моя. Вижу все неустроение церковной жизни. Напрягусь и не пожалею сил для исправления ее, — ответил Иона, не спуская с лица Елены отеческого взгляда.
За то, что Александр не отказал Елене в избрании Ионы митрополитом, она была благодарна ему и в минуты душевного общения признавалась:
— Мой государь, я довольна твоим благородством и возношу молитву Богу за то, что побудил в тебе милость к россиянам.
— Ия благодарен тебе за то, что ты рядом со мной, любовь моя. Скажи, чем тебя еще порадовать? Я выполню все, что пожелаешь.
— Я верю, мой государь, и с нетерпением жду того часа, когда исполнишь мою единственную просьбу — позволишь побывать в Москве и почтить прах родителей.
Была уже весна 1506 года. Королевство Польское и Литовское жило без потрясений, но поговаривали, что вступивший на трон Руси великий князь Василий собирает рать, дабы вернуть Смоленск. Вскоре эти слухи подтвердил приехавший в Краков князь Михаил Глинский. Бывший шесть лет назад гетманом придворной гвардии при короле Ольбрахте, а ныне — бельский наместник, Михаил Глинский по воле не ведомых никому сил владел умами и сердцами как поляков, так и литовцев. Где бы он ни появлялся, простолюдины всюду встречали его с почестями. Может быть, ему воздавали хвалу за героизм. Он сражался в армии саксонского курфюрста, исходил Францию, путешествовал по Испании, воевал за свободу Сицилии. Он прибыл в Краков с двумя братьями: киевским воеводой Иваном Глинским и Василием Глинским, который ныне держал в руках Берестейское староство.
Появление Михаила Глинского в Кракове не вызвало радости лишь у короля Александра. Он даже не хотел принимать Глинского при дворе, но вмешался принц Сигизмунд и настоял на приеме.
— Ты, брат–государь, не веришь мне, что московиты готовятся штурмовать Смоленск, но Михаил Львович все обскажет с фактами. Он даже знает причины, почему это вдруг надумали отторгнуть Смоленск. Они били челом великому князю, чтобы он, наконец, взял город под свое крыло.
— Что же мне слушать Глинского, когда ты все прояснил, — отозвался Александр. — Прими его сам, а меня освободи от забот.
— Добавлю, однако, брат–государь, что Глинскому ведом с десяток имен купцов Смоленска, которые дали деньги Василию на наем войска.
Слово о купцах зацепило Александра за живое, и он скрепя сердце принял князя Михаила Глинского. Принц Сигизмунд был прав: Глинский довольно подробно рассказал о побуждениях смоленских купцов, но их имен не назвал, как ни побуждал Сигизмунд князя к тому.
— Нет нужды будоражить смолян, ваше высочество, — уклонился от ответа Глинский. — Государь Василий и без купцов с первого дня, как встал на престол, собирал силы для возвращения Смоленска. Он считает Смоленск ключевым городом, играющим важную роль в сношениях с западными странами и с южными землями, принадлежавшими Руси с простирающимися по берегам Днепра безбрежно.
Михаил Глинский приехал во дворец Вавель с богатыми дарами. Он преподнес Александру византийский кафтан, украшенный драгоценными камнями. Король, к своему удовольствию, отметил, что кафтан стоит целого состояния, но зная, что Глинский может позволить себе делать такие подарки, позавидовал ему: ведь он был одним из богатейших вельмож Польши и Литвы. За вечерней трапезой князь Глинский преподнес Александру еще один подарок — хрустальный сосуд с древней египетской камеей на боку. Камея изображала богиню Исиду, супругу бога Солнца, олицетворявшую собой земное плодородие. Она несла в руках дитя. Сосуд был наполнен жидкостью цвета расплавленного золота, играющего бликами.
— Мой государь, я подношу тебе сосуд с целебным бальзамом. — Склонившись к самому уху Александра, Глинский прошептал: — Ему три тысячи лет, он добыт в пирамидах египетских фараонов.
Михаил поставил прекрасный сосуд перед королем, сам почтительно встал рядом, наблюдая за Александром, за тем, какое впечатление произвел на него подарок. Глинский знал, что легенда о бальзаме египетских фараонов выдумана ловкими купцами Востока, но истина в вымысле таки была: бальзам и впрямь обладал огромной целительной силой.
— И ты знаешь, что он безопасен для жизни? — спросил король.
— Мне это ведомо лучше, чем всем живущим на земле, — ответил Глинский.
Он взял кубок, наполнил его вином, открыл сосуд и опрокинул его над кубком. Из сосуда со звоном стали падать в кубок крупные капли: одна, две, десять, двадцать.
— Стоп! — сказал Глинский и закрыл сосуд.
В этот миг Александр, сидящая близ него Елена, Сигизмунд и вельможи почувствовали, как от кубка разливается неведомый и ни с чем не сравнимый аромат. Он был сильный, казалось, заблагоухал сад с волшебными цветами. Глинский поднял кубок.
— Я пью напиток фараонов, государь, за твое здоровье, за здоровье королевы, всех присутствующих и в великое благо себе.
Глинский медленно, смакуя, выпил вино с бальзамом.
— А если и я попробую? — протянул руку к сосуду принц Сигизмунд. — Ведь я тоже жажду приумножения сил.
—- Если его величество позволит, — ответил князь Глинский и придержал сосуд.
— Я желаю брату долголетия, и мы выпьем с ним вместе, — отозвался Александр. — Налей-ка нам, ясновельможный князь, вина с бальзамом фараонов.
Глинский исполнил волю короля, налил в кубки вина и бальзама и спросил Елену:
— Матушка–королева, пригубите и вы. Вам откроется волшебный мир, и вы почувствуете блаженство и жажду жизни.
— Спасибо, князь, мой мир и без бальзама волшебен, — ответила Елена.
Она не хотела, чтобы его пил и Александр, но повлиять на короля в присутствии придворных не осмелилась. А король смаковал с наслаждением, и у него не было слов рассказать о полученном удовольствии. Уже через каких-то несколько мгновений Александр ощутил воздействие бальзама. В теле появилась легкость, жажда движения. Голова стала светлой, прорезалась острота мысли, душа наполнилась весельем, хотелось смеяться, разговаривать, спорить. Король, однако, сдержал свои порывы, лишь блеск глаз и улыбка не сходили с его обычно пасмурного лица. Он был благодарен князю Глинскому и выразил свою благодарность просто и значительно: обнял его и поцеловал, сказав с жаром:
— Я готов взлететь, как птица, и дай Бог, чтобы это было всегда так. Говори же, князь, какой милости ты от нас ждешь? Ведь такие подарки не делаются без ожидания взаимности.
— Полно, ваше величество, вы уже проявили милость тем, что приняли от меня дар, — ответил Михаил Глинский.
Его темно–серые глаза смотрели на короля пристально, он искал на его лице и в глазах то, что жаждал увидеть, и не обманулся в своих ожиданиях. Теперь ему оставалось набраться терпения, а «бальзам фараонов» сделает свое дело. И никому не было ведомо, какие тайные замыслы роились в голове у князя Глинского, дружелюбно, с преданностью взиравшего на короля. Беззаботность, жизнерадостность не покидали до поздней ночи всех, кто попробовал «бальзам фараонов». О готовящемся русскими штурме Смоленска все в этот вечер забыли.
Князь Михаил Глинский уезжал из королевского дворца Вавель в прекрасном настроении. Его пылкое воображение уже видело, как исполняется его желание. Этот волевой, честолюбивый вельможа умел добиваться своей цели. Оставляя дворец, он был намерен вернуться в него в самом ближайшем будущем, но уже не как гость, а как его хозяин. Однако судьбе было угодно распорядиться жизнью князя Михаила Львовича Глинского по–иному, и предусмотреть грозные перемены в ней у Глинского не хватило даже его ума и прозорливости.
