Глава четырнадцатая. ТАЙНОЕ И ЯВНОЕ БОРЕНИЕ

В тот предутренний час, когда князь Александр покидал Нижний замок, невольным свидетелем этого оказался князь Василий Ромодановский. Ныне он думал до рассвета уехать на дальнюю окраину Вильно вверх по речке Вилейке, где, как сообщили ему дворовые люди, скрывался его сын Илья. Пребывание при дворе Елены за минувшие дни изменило настроение князя. До появления в Вильно Василий был намерен примерно наказать сына за бунтарство. Теперь он готов был сменить гнев на милость. Будучи рассудительным, он понял, что Илья даже перед лицом смерти не откажется от любви к Елене. И мудрый князь подумал: пусть его сын преклоняется перед божеством, кое для него олицетворяла княгиня. Может быть, считал старый князь, когда-нибудь все это обернется им во благо. Знал же князь, что Елена отдана за нелюбимого и недостойного ее человека. Прошедшая неделя то и показала. Да, отец Елены, великий князь всея Руси, выдавая ее замуж за литовского князя, играл политикой. Ему хотелось через дочь оказать россиянам, что были под Литвой, духовную поддержку. Им важно знать, что государыней над ними стоит православная христианка. Они ради такой государыни способны на многое и, возможно, уйдут за нею на Русь в судьбоносную годину. Князь Ромодановский понимал Ивана Васильевича. Но и Елену, эту прекрасную молодую женщину, он тоже понимал. Ведь может случиться так, что она останется в Литве одинокой. Какое-то тайное предчувствие говорило князю Василию, что литвины не будут терпеть при дворе великого князя две тысячи россиян. Не бывало такого засилья русских при других державных дворах, куда выдавали россиянок, не будет и здесь. И что тогда? Не получится ли так, что Илья станет последней опорой Елене среди чуждых вельмож? Потому и отважился Ромодановский найти сына и вразумить его, может быть, на ратный подвиг. Выходило у Василия, что этот подвиг сына окажется угодным не только великой княгине, но и Русскому государству. А перед Шуйскими, что ж, ему придется повиниться.

Обо всем этом князь Василий размышлял, пока шел на конюшню, где стременной уже оседлал коня. Размышления его были прерваны появлением великого князя литовского на площади перед замком. Василий уже стоял в воротах хозяйственного двора и ждал слугу, когда из замка вышел князь Александр. Осмотрев площадь, он пошел вдоль здания и скрылся за ним. Василий проявил любопытство и двинулся следом. Он увидел, как Александр поднялся к каменной стене, которая тянулась вдоль подножия Замковой горы, и вскоре исчез за калиткой, открывавшей путь к Верхнему замку.

Удивление князя Василия было недолгим. Он понял, что в опочивальне Елены случилось то, что могло повлиять на всю дальнейшую жизнь как самой государыни, так и ее окружения. Знал же Василий, что просто так и тайком не покидают ложе супруги даже простые смертные, к тому же в первую брачную ночь. А тут сам великий князь убегал, словно тать. Было чему удивиться и в чем следовало разобраться. Василий забыл о том, что хотел отправиться на поиски сына, поспешил в замок, дабы разбудить князя Ряполовского, рассказать ему все и услышать его мнение о случившемся. Тот был многоопытный придворный вельможа и понимал, что последует за таким событием.

Князь Василий выслушал Ромодановского, лежа в постели, и с печалью подумал: «Ведал бы государь, в какую яму угодила его доченька, то-то душа бы дрогнула». Он был в растерянности и не знал, какие шаги предпринять, дабы как-то наладить великокняжескую жизнь. Так он и сказал своему тезке:

   — Мы с тобой, княже, ноне, как слепые котята, и не ведаем, куда ткнуться за благом. Вот ежели прозреем, уж тогда…

   — Государя бы уведомить. Пошли-ка гонца, княже, — предложил Ромодановский.

   — Нет, Василий, с такой вестью гонца слать не следует. То государь за нашу докуку сочтет. Одно нам остается: терпеть покуда. Да и болесть из князя ничем не выгонишь. Ты же видел, как он полосует нутро хмельным. Посмотреть–потерпеть надобно. Авось образумится. Заметил, поди, как на государыню очи пялит. Да и она о чем-то думает. Долг-то супружеский и на ней лежит. Вот и… потерпим.

   — Коль так, ладно, княже, с Божьей помощью наберемся терпения.

   — А иного нам и не дано. — И князь Ряполовский умостился поудобнее.

С того памятного февральского дня миновало немало времени. Наступила весна. В воздухе ощущалось грозовое напряжение. Над замками оно нарастало, и вот–вот должна была разразиться гроза. Правда, никто не мог сказать, какой она явится — очистительной или разрушительной. Никто не знал, каких сил больше в собиравшихся тучах — злых или добрых. Жизнь близ Замковой горы разделилась. Хотя канцлер Монивид и многие вельможи покинули Верхний замок, разошлись-разъехались по своим палатам и имениям, а сам Александр поселился в Нижнем замке, мира и покоя пока никто из обитателей Нижнего замка не ведал. Но и «войны» не было.

Главное здание Нижнего замка, великокняжеский дворец, построенный почти сто лет назад великим князем Витовтом, мог разместить в своих покоях не одну сотню придворных и приживалов. Со стороны дворец выглядел как нагромождение разнородных построек: то возвышались каменные палаты самого замка, то лепились к нему деревянные терема, увенчанные башенками, то опять поднимались каменные строения. Внес свою лепту в возведение дворца и князь Александр. В годы сватовства он заложил новые палаты, но, женившись, забыл о них, да и казна пустовала, не на что было строить.

Внешне казалось, что время во дворце течет благополучно. Однако, вникнув во внутреннюю жизнь обитателей, можно было отметить, что в замке размежевались два враждующих лагеря. Бросалось в глаза и то, что литовцы и русские вели хозяйство врозь. У тех и у других были свои трапезные, поварни, хлебодарни, амбары, конюшни. Никто из литвинов не приходил на трапезу к русским, хотя их приглашали. Россиян же никто не звал. А великий князь Александр вовсе жил в одиночестве от своих и русских вельмож. Он переживал свое поражение в спальне Елены. Правда, частым посетителем Александра стал епископ Адальберт Войтех. Князь нуждался в утешении, и епископ хорошо справлялся с ролью воинствующего утешителя. Он не побуждал великого князя к примирению с супругой. Он жаждал вскормить в Александре ненависть ко всему русскому.

И пришел час, когда предгрозовое затишье нарушилось. Вдохновители Александра, епископ Войтех и канцлер Монивид, добились своего и вынудили его к действию, которое никак не назовешь мирным. На исходе апреля вечерней порой Войтех и Монивид пришли к Александру, и канцлер повел речь о том, что нужно сделать великому князю, чтобы вернуть доверие панов рады.

   — Государь великого Литовского княжества, паны рады и мы, его преосвященство Адальберт Войтех и канцлер Монивид, склоняем пред тобой головы и просим исполнить наше горестное пожелание, — начал пространно граф Монивид.

   — Господи, я устал от вас, мои вельможные паны, — вяло отозвался Александр, покоясь в кресле возле камина. — Садитесь же и говорите, с чем пришли.

Войтех и Монивид сели на скамью, обитую сукном, и епископ сказал:

   — Сын мой, Господь Бог и Пресвятая Дева Мария еще не отвернулись от нас. Но если ты не исполнишь нашу мольбу, если в Вильно будут властвовать московиты, мы отвернемся от тебя вместе с Всевышним и Девой Марией. Все паны рады, все священнослужители и вельможи, все мы пойдем к твоему брату Ольбрахту и будем слезно просить короля защитить нас, — жестко произнес свою «мольбу» виленский епископ Адальберт Войтех Табор.

Александр удивился его властному голосу, но еще сильнее был удивлен откровенностью главы литовской церкви. Подумал с участью обреченного: «Они меня не пожалеют. Для них нет ничего святого».

Великий князь давно знал Божьего слугу Адальберта Войтеха. Он встал во главе литовской церкви еще при отце Александра. Это был человек властный, честолюбивый и суровый. На худом белом лице под густыми черными бровями сверкали жгучие черные глаза. Их взгляд мало кто выдерживал. Подбородок был квадратный, тяжелый и говорил об упрямом нраве. Епископа боялись все паны, будь то гетман, князь или шляхтич. Он фанатично соблюдал каноны католичества и был одержим жаждой обратить всех православных Литвы в свою веру. Теперь, когда великий князь женился на православной москвитянке, Войтех добивался любым путем привести ее в собор Святого Станислава и свершить над нею обряд крещения в латинство. Но, чтобы достичь это цели, как понимал Адальберт, нужно было изгнать из Вильно всех русских, кои в великом множестве окружили Елену, выпроводить не только воинов, но и всех приближенных государыни, особенно князей Ряполовского и Ромодановского, боярина Скуратова. О, пока они в Вильно, ему не сломить волю Елены, считал Адальберт, и продолжал давить на великого князя Александра.

Королю польскому Яну Ольбрахту, твоему брату, литовская земля так же дорога, как и сама Польша, ибо это его отчина, — продолжал епископ, заведомо в своей речи вознося Ольбрахта. — Он не пожалеет ни войска, ни денег, чтобы навести в великом княжестве порядок и изгнать всех московитов с нашей земли.

Князь Александр хотя и не обладал большим разумом, однако понял, какие последствия будет иметь его отказ выполнить волю епископа, панов рады вкупе с канцлером. Если вельможи переметнутся в стан короля Ольбрахта и устроят заговор против литовского князя, то вряд ли он удержится на престоле. Сама идея объединения Польши и Литвы под одной короной витала в воздухе с первых же дней после смерти короля Казимира. Всем противникам Александра сегодня было ясно, что они легко достигнут цели и Литва сольется с Польшей в единое великое государство, тем более что у Александра не было ни сторонников, ни сил противостоять Ольбрахту, своим вельможам и гетманам. Все они, по неведомым Александру причинам, держали свое войско — сотни шляхтичей, тысячи холопов — в постоянной боевой готовности. Николай Радзивилл, Константин Острожский, Витус Хребтович, братья Друцкие — эти гордые, властолюбивые вельможи польского происхождения, не задумываясь, исполнят волю короля Ольбрахта при первом же его повелении. Как понимал Александр, успех его противников был предсказуем еще и по той причине, что все они вместе с королем Ольбрахтом были против его брака с московской княжной и теперь считали своим врагом не только великого князя московского, но и его зятя Александра.

Однако клетка, в которую загоняли Александра Войтех и Монивид, была менее прочной, нежели та, в которую его может загнать тесть Иван Васильевич. Пойдя на поводу у своих вельмож, изгнав из Литвы всех придворных и воинов Елены, он, Александр, разорвет мирный договор с Русью, заключенный всего год назад с великим трудом, нарушит клятвенное целование свадебного договора. Мог ли он ждать пощады от московского государя? Конечно же, ее не будет. Великий князь всея Руси приложит все силы, чтобы его дочь не была обесчещена, чтобы его влияние в Литве не лопнуло, как мыльный пузырь.

Между тем, пока великий князь смотрел на огонь камина и предавался безрадостным размышлениям, канцлер Монивид распорядился накрыть стол прямо в спальне государя. Вскоре на столе красовались вкусные яства и два серебряных кувшина с хлебной водкой и вином. Канцлер помог Александру встать с кресла и ласково сказал:

   — Ты, великий князь, не печалься. Наша жизнь потечет прекрасно, если мы освободимся от московитов, а великую княгиню Елену обратим в нашу веру. Тогда к вам придет духовное сближение и вы порадуете Литву наследником престола.

   — Головы нам с тобой не сносить, если прогоним москалей, — с сердцем отозвался великий князь.

Александр шел к столу неохотно. Он уже несколько дней не брал в рот хмельного, набирался сил и духа, чтобы прийти к супруге и защитить ее честь. И на этот раз он был намерен выпить самую малость. Из первого кубка он лишь пригубил вина и даже поморщился: дескать, не совращайте меня пакостью. Однако его никто не совращал: ни канцлер, ни епископ не побуждали его пить хмельное. Вскоре «душа» все же заявила о себе и так властно, с такой силой взяла за горло, что хоть волком вой, но дай ей хмельного, ежели погибели не ищешь. И Александр уступил, как только Монивид сказал:

   — Ныне день поминовения родителей, так ты уж, государь, прости, что призываем их помянуть.

Он подал великому князю кубок. Александр выпил хлебной водки и удивился, что она сладкая. После третьей чары ему стало весело, появились смелость и дерзание. В груди разлилось весеннее ликование. Он даже пожурил канцлера и епископа:

   — Вот ты, глава правительства, и ты, любезный глава церкви, могли бы прийти ко мне с письменной грамотой о желании панов рады. Будь там сказано, что все вы вкупе с моими подданными требуете избавить Вильно от близких моей супруги, я бы, пожалуй, решился. Грамота, она силу имеет. Их бы и духу здесь не было.

   — Прости, великий князь, грешны. Не пришла нам такая мудрая мысль, — покаялся Монивид.

   — Потому говорю: делу — время, потехе — час. Иди, любезный канцлер, за словом рады, приноси грамоту, а мы тут со святым отцом побеседуем о душе.

Канцлер Влад, такой же высокий, как и Александр, но в свои сорок пять лет уже дородный, крепкий, словно кряж, с лицом цвета обожженной глины, был всегда верен себе и не уходил из застолья без чары. Наполнив все три кубка, он выпил одним махом свой и ушел. Александр и Адальберт тоже выпили и пересели к камину.

Между ними завязался разговор, явно не похожий на беседу о спасении душ. Епископ был болен. Но если Александр страдал от жажды пития хмельного, то Адальберт мучился болью стяжательства. Правда, при этом он делал оговорку, что несет свой тяжкий крест во благо церкви. Еще в тот день, когда огромный поезд невесты Александра прибыл в Вильно и двигался по центральной площади, зрелище поразило епископа и у него появилось желание узнать, что же такое могла привезти из отечества более чем на ста возах русская княжна и нет ли на тех возах чего лишнего в пользу процветания хотя бы одного, любимого Войтехом храма Святого Станислава. Тогда-то у епископа и родилась мысль вызнать все о содержимом возов, сундуков, ларей, укладок, ларцов, которые скрылись за воротами Нижнего замка и там были отправлены в амбары и кладовые. Вскоре он проведал, что все достояние княгини Елены находится в руках «недреманого ока» — казначея дьяка Федора Кулешина — и двух десятков дюжих руссов. В Москве дьяк получил по описи Казенного двора все шубы, платья, летники, накидки, головные уборы, сапожки, золотую и серебряную посуду, столовые приборы, украшения, драгоценности, деньги — все необходимое для свадьбы и прожития.

Отец Елены, Иван III, и впрямь наделил свою дочь несметным богатством. Только одних кубков, братин, блюд, тарелок, ножей, ложек, вилок Кулешин принял из Казенного двора на сто сорок персон — все из серебра и золота. Адальберту удалось узнать, что дьяк Федор Кулешин держит в руках всю казну великой княгини. Во что сия казна оценивается, епископ не ведал, да и никто не знал, сколько денег имеет княгиня, кроме нее и Кулешина, да еще князя Ряполовского. И все-таки епископу было известно, что в замке разгрузили четырнадцать возов с сундуками, в коих хранились серебро и золото. Но никто не сказал ему, что представляет собой это серебро и золото: то ли монеты и драгоценные украшения, то ли утварь. Однако епископу было достаточно знать, что в любом виде четырнадцать возов с драгоценностями — это несметное сокровище, огромное богатство, о котором не могли мечтать даже литовские князья. Слышал епископ позже, что, кроме всего прочего, Елена привезла триста пятьдесят шуб, опашней и мантий, шитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Все богатство Елены Адальберт видел как бы воочию, и от этого у него кружилась голова. Он со страстью шептал Александру:

   — Сын мой, ты дал согласие не принуждать упорную в православии княгиню Елену войти в католичество, воссоединиться с Римской церковью. Что ж, мы не упрекаем и не осуждаем тебя за это. Но ты обязан убедить Богом данную тебе супругу, что за благо супружества с истинным католиком ей должно сделать вклад во имя Господа Бога в храм Святого Станислава. Да, мы бедны, в соборе голые стены, но мы не ропщем, мы живем с надеждой. Помоги же владыке виленской церкви получить вклад от твоей супруги, и мы вознесем молитву Господу Богу за ее здравие.

Святой отец, я понимаю твою боль и постараюсь. Как только погасим распрю, мы сделаем щедрый вклад в твой храм, — ответил Александр беззаботно, как всякий бедный человек. — О, если бы мне ее богатство, я бы половину отдал церкви, чтобы не страдала от нищеты!

Все в руках Господа Бога, а он повелел тебе быть господином над рабой Божьей Еленой. Будь же таковым. Стань мужем справедливым и твердым, и она падет к твоим ногам. Да убоится жена мужа, сказано в Писании.

Если бы так! — Александра вдруг охватило раздражение. Он и сам не мог понять, откуда оно пришло. — Если бы меня не держали в хомуте паны рады! Зачем они взяли надо мной верх и властвуют? Почему я тоже, как твоя церковь, живу в нищете? Это они лишили меня доходов! А ты, владыко, потворствуешь им! Призови их во храм, осуди за то, что обогащаются без меры. Тот же граф Монивид!..

Епископ Войтех не ожидал от великого князя такого острого нервного срыва и принялся успокаивать его: Церковь внемлет твоему гласу, сын мой. Все будет, как было при твоем батюшке. А вельможи знали свое место, и тебе дано держать их в узде. А церковь вкупе с тобой постоит за полноту власти твоей. Да помни: отзовись и ты на ее боли!

Запал в Александре как вспыхнул, так и погас. Он покорно сказал:

- Прости, владыко, твои слова отрезвили меня… Слава Богу. И свою руку я простираю над тобой, оберегу тебя от бесов и зелья.

Войтех взял кубок с вином из рук Александра. Но князь воспротивился, перехватил кубок:

   — Прости, святой отец, ныне родительский день, так я уж пригублю, дабы ублажить моих матушку и батюшку. Царство им Небесное.

С этими словами князь опорожнил кубок и перевернул его. Епископ при этом взмолился: «Пресвятая Дева Мария, святой Станислав, помогите моему сыну уйти от соблазна до поры, пока храму не воспоможется от щедрот его».

Беседа великого князя и епископа еще продолжалась, и к ней по–прежнему прислушивался один из придворных князя Александра. За стеной покоя, в тайной клетушке, о которой и сам Александр не ведал, стоял человек и, приложив ухо к щели между бревнами, не пропустил ни одного слова с той самой минуты, как в комнату вошли епископ и канцлер. Он еще не знал цены услышанному, но постельничему князя Ивану Сапеге все шло в прибыток. Он копил тайны Александра, еще не ведая, кому их продаст. На этот раз он знал, кто их купит.

В тот же день в поздние апрельские сумерки Иван Сапега с большими предосторожностями добрался до покоев князя Василия Ряполовского. Князю был ведом юркий шляхтич, который поспевал всюду, но каких- либо деловых встреч между ними не было. Однако проницательный князь Василий понял, что постельничий князя Александра появился в покоях княгини неспроста. Проведя Ивана в нечто похожее на келью, из которой и звука не могло улететь, князь усадил его на скамью так, что светец освещал лицо гостя, а сам сел напротив и спросил:

   — Какая нужда привела тебя в покои княгини?

   — Князь, я слуга великого князя и потому чту себя слугой его прекрасной супруги.

   — В чем твоя служба?

   — В преданности, мой господин. Вам лишь надо выслушать меня.

   — Ну, так поведай, да как на духу, ибо ложь отличу от правды.

   — Ни слова лжи, мой господин! — выдохнул Сапега и, подавшись вперед, тихо повел речь: — Сегодня я был свидетелем беседы трех мужей. А говорили они о разных и очень важных вещах, о всех, кто с вами.

И Сапега рассказал Ряполовскому все, что слышал во время беседы Александра, Адальберта и Влада, однако утаил то, о чем говорили епископ и великий князь — о приданом великой княгини. Сапега счел, что сейчас нет нужды выдавать требования епископа.

Князь Ряполовский умел сдерживать свои чувства. Прикрывая лицо обширной бородой, спрятал глаза в монгольский прищур, сказал ровно и твердо, с сознанием того, что за его спиной государь всея Руси, с которым никому не дано связываться без встречной зуботычины:

   — Тебе, пан, спасибо за помощь, и в службу великой княгине твое радение будет вписано. Токмо паны рады ожгутся от своей вольности. Ежели сможешь, о том и передай великому князю.

   — Передам, князь, если настаиваете. А по мне лучше умолчать о том, что вы знаете об их происках. Сам понимаешь, сановный пан, что они изыщут вам новые неприятности.

Князь Ряполовский улыбнулся и хлопнул Сапегу по плечу.

   — И то верно. Пусть считают, что мы слепые. Тем пуще обмишулятся. Ну, а мы тут, само собой, укрепим свои рубежи.

Князь и шляхтич расстались. Проводив Сапегу из своих покоев, Василий вернулся в камору, опустился на скамью и долго думал о том, что рассказал ему постельничий Александра. Глава посольства был не на шутку озабочен. Вдруг паны и впрямь растопчут охранную грамоту и выдворят из Литвы всех русичей, кто при Елене? Как на то посмотрит Иван Васильевич? Не скажет ли грозно, что в этом повинны сами охранители великой княгини? Наказывал же всем придворным стоять за дочь, не щадя живота, как и дочери — за православие. Так выходит, что и им, приближенным великой княгини, нет иной судьбы. «Эх, Васюха, между молотом и наковальней ты», — пожалел себя князь, да, в молодости отважный и теперь не утративший этого достоинства, разве что умудреннее стал, он дерзко молвил:

   — Ну, посмотрим, кто кого одолеет в этой справе! Нам ли убояться супостатов!

Утешив себя, Ряполовский подумал, что пора идти с докладом к свет Елене Ивановне.

Коротким был путь к покою великой княгини, но о многом успел подумать князь Василий. И думы привели его не к княгине Елене, а к князю Василию Ромодановскому: должно ему в первую очередь знать о происках вельмож Александра и панов рады, потому как он, князь Ромодановский, прислан государем досматривать–исправлять течение жизни дочери Ивана Васильевича. Встретившись, два князя сошлись во мнении, что пока следует умолчать о событиях текущего дня. По этой причине государыня Елена еще долго оставалась в неведении о том, что происходило в дворцовых покоях Нижнего замка.