Глава тринадцатая. ВЫЗОВ БРОШЕН

Великой княгине Елене, дочери властного самодержца всея Руси Ивана Васильевича, было дано понимать свое высокое назначение, и потому она, нисколько не сомневаясь в своей правоте, уже на другой день взялась за исполнение того, что мучительно долго вынашивала в минувшую бессонную ночь. Она терпеливо дождалась, когда приведут в чувство и вылечат от похмелья великого князя. Однако Александр проснулся только к полудню. Он был удивлен, что оказался в спальне супруги. Дворецкий Дмитрий Сабуров по воле Елены поведал великому князю, как все случилось. Александр лишь покачал головой и невнятно ответил:

   — Сам того не пойму, как сия оказия приключилась. — И добавил себе в утешение: — Знать, без нечистой силы не обошлось…

Князя привели в порядок, умыли, одели, дали напиться квасу. Когда туман в голове Александра рассеялся, Дмитрий попросил его спуститься в трапезную.

   — Ждут тебя с нетерпением гости знатные, государь, — сказал Сабуров. — Просят к столу.

   — Никого не хочу видеть. Оставьте меня в покое, — проворчал Александр.

   — Но там и любезная твоя супруга. Ты, государь–батюшка, вчера молвил, что она одна тебе свет в окошке.

«А ведь он говорит правду, — подумал Александр и тут же горько ухмыльнулся. — И как это меня угораздило вчера сорваться! Вот уж, право, нечистая сила побудила». Он сказал Сабурову:

   — Верно, говорил я про свет Божий в окошке. Да простит ли Елена Ивановна мой беспутный грех?

   — Простит. Она милосердна, — отозвался Сабуров и повел великого князя в трапезную.

Войдя в зал, где были накрыты столы, Александр удивился, увидев, что за столами сидят только русские вельможи. Подойдя к Елене, он спросил:

   — Моя государыня, почему ты не позвала на трапезу канцлера, гетманов, князей моих вельмож, без коих я к столу не сажусь?

   — Государь и великий князь, сегодня мой день. О том мне указал Всевышний. И прости меня за вольность, но нам с тобой надо побеседовать без твоих вельмож.

Александру показалось, что в голосе Елены есть жесткие ноты, и он обиделся. Это подхлестнуло его на дерзость, на грубость, на что угодно, лишь бы, как он счел, не уронить своего великокняжеского достоинства перед русскими вельможами.

   — Моя государыня, не думаю, чтобы Всевышний дал тебе волю выше моей, — возразил он. Потому я отказываюсь сидеть за твоим столом, дочь великого князя Руси. Мне унизительно сие.

Вскинув голову и гордо посмотрев на приближенных Елены, Александр направился было к двери. Елена поняла его состояние и брошенную дерзость как выходку, дающую ему повод покинуть Нижний замок, и удержала его:

   — Мой государь, остановись! Не делай невозвратного шага. Речь пойдет о самом важном, о нас с тобой: быть или не быть нам единой семьей.

   — Вот как? Удивлен! — воскликнул Александр. — В таком случае я остаюсь и послушаю, о чем поведете речь.

   — Спасибо, мой государь. Я знаю, что у тебя доброе и отзывчивое сердце. Идем же к столу. И наберись терпения выслушать моих поверенных князей Василия Ряполовского и Василия Ромодановского. Они скажут свое слово именем государя всея Руси Ивана Васильевича, моего батюшки. А потом ты волен будешь поступить, как тебе заблагорассудится.

Александру не терпелось выпить хмельного. Знал он, что если не зальет желчность, она выплеснется наружу и всем, кто был в зале, будет худо. Смирив себя немного, он согласился с Еленой:

   — Ну–ну, я послушаю, однако заявляю: я приневолен тобой, государыня. Как вырвусь из узды, не взыщи.

Делая все как-то походя, Александр подошел к столу, взял братину, налил в кубок вина, выпил одним махом и сел на уготованное ему место.

Елена хотела остановить Александра. Она испугалась, что все начнется, как минувшим вечером. Но на них смотрели ее вельможи, они осудили бы ее, если бы она одернула великого князя. Она сделала вид, что не заметила вольности Александра, и села справа от него. Следом за великой княгиней сели все вельможи, лишь Василий Ряполовский остался стоять. Он и повел речь:

   — С почтением кланяются тебе, великий князь литовский, послы великого князя и государя всея Руси Ивана Васильевича. Речь с тобой поведем от нужды великой, потому как видим нарушение договорной грамоты, подписанной тобою при целовании. Не обессудь и выслушай горькую правду.

   — Я не нарушал договорную грамоту, — уверенно заметил Александр, — а если и была допущена вольность, то вам надо было меня поправить. В том ваш долг.

   — Дело показывает, что нарушал. А поправить тебя нам было не дано. Мы с князем Василием Ромодановским знаем тебя не первый год и потому, государь, к сказанному добавим, что нарушил ты ее не по воле своей, а по умыслу панов рады и прочих вельмож. Ноне прошла неделя после венчания, а чести великой княгине Елене с твоей стороны не оказано. Она же все достояния, нужные супруге, имеет, и стыдом ее венчать не должно. Ежели ты, государь, в чем-то убог и не в силах исполнять супружеский долг, признайся и сними с себя подозрения. Нам легче будет. У нас и возы не вскрыты, и путь нам не заказан. Так ли я говорю, князь Василий Васильевич Ромодановский, согласно ли сказанное мною с волей государя всея Руси?

   — Истинно согласно, князь Василий Григорьевич, потому как мне дано повеление нашего государя следить за исполнением договорных начал, — ответил Ромодановский и побудил Ряполовского: — Продолжай, князь, мы слушаем вместе с государем Александром Казимировичем.

   — Так уж повелось испокон веку, что после венчания супругам должно быть неразлучными, продолжал князь Василий Ряполовский. Только одна военная беда позволяет государю в такой час покинуть супругу. Тебя же, великий князь, как на мальчишнике, поманили паны вольно пировать, и ты ушел, вынудив великую княгиню пребывать в сраме соломенной вдовы. Вот первое твое нарушение договорной грамоты. По той же грамоте, хотя там и не записано сие, но мыслится здраво, государю всея Руси надо знать, чем завершилась первая брачная ночь. Мы же седьмое утро стыдимся смотреть в глаза друг другу, будто все дни во хмелю пребывали, не видели, как протекает супружество.

   — Мы гонцов держим в седле семь дней, перебил Ряполовского князь Ромодановский, тогда как им должно быть уже пред государем всея Руси. Неслыханно!

По мере того как два русских князя перечисляли нарушения и упущения договорной грамоты, менялся облик великого князя литовского. Он опустил голову и побледнел, плечи ссутулились. Он понял, что совершил нечто постыдное, и у него не находилось возражений. Конечно, если бы на его месте оказались канцлер Монивид или гетман Радзивилл, они бы выбрались сухими из потока обвинений, считал Александр. Увы, он не обладал их изворотливостью, их бесчестьем. И все-таки, продолжал рассуждать Александр, он обязан оправдать себя. Обязан! К тому же у него есть право потребовать ответа у Елены. Почему она допустила сей позорный суд над своим супругом? «Мы же венчаны, и я в доме господин, а не она!» — кричал в душе Александр. Однако он осознавал, что его права стали призрачными или ущербными и поруганную честь Елены он уже не в состоянии спасти. Кроме того, как понял Александр, Еле на вовсе не была виновницей суда русских вельмож над ним. Она ни словом не поощряла князей и бояр, которые выносили великому князю Литвы обвинение именем государя всея Руси.

Этим многоопытным послам не нужно было указывать на неблаговидные поступки князя Александра. Они еще в первый день появления в Вильно насмотрелись на ущемления достоинства великой княжны Елены. С чего это князю Александру вздумалось уехать в Верхний замок, а великую княгиню, словно нежеланную гостью, поместить в Нижнем замке, который скорее приспособлен для временного приюта гостей или охотников? Взвесив все, что было совершено за минувшие дни, Александр понял, что не имеет права размахивать руками и поднимать кулаки. Если ему грозило бесчестье, то в этом виноват он, и только он. У него не было и малого повода отвергнуть обвинения, оставалось признать себя виновным. Но как шагнуть на помост, как склонить голову и сказать: «Секите ее, я виновен? »

И в этот момент отчаянного борения с собой Александр получил неожиданную поддержку. К его руке, лежащей на колене, прикоснулась рука Елены, и князь ощутил крепкое и многократное пожатие. Рука супруги словно говорила: «Держись, я с тобой!» Александру стало легче. Он не один, та, которую он выбрал себе в жены, милосердна и не намерена рвать брачные узы. Стоило ему лишь встать и признать свою вину, как такие же милосердные русичи — ведь только таких Елена могла взять в свое окружение — простят его и помогут вырваться из паутины, коя опутала его в Верхнем замке. Он так и поступил. Погладив руку Елены, Александр встал и сказал:

   — Истинно справедливо вы меня судите. Виновен я пред супругой, Богом данной. Зачем мне было неделю предаваться греховодству? Но я не муха, кою можно опутать паутиной. Отныне рву ее и буду пребывать в чистоте жизни…

Князь Александр долго не мог остановиться. Самобичевание казалось ему искренним, но глаза его жадно взирали на стол, где высились кувшины с вином и братины с медовухой. Душа и разум Александра были в разладе. Разумом он понимал, что если не произнесет клятвенных слов, не заверит сидящих московитов в том, что ступил на путь очищения от скверны и рвет путы панов рады, то порвутся слабые узы супружества и князья–бояре исполнят волю государя всея Руси и отторгнут от него Елену. И он заверил их, приложив руку к сердцу:

   — Молитвою себя очищу от скверны и от панов рады, всех вельмож своих приневолю к очищению. Да не быть мне великим князем, если клятву свою нарушу!

Говоря высоким слогом, Александр испытывал душевное жжение и муки. Нутро умоляло добавить к малой толике выпитого вина еще хотя бы один глоток, требовало прикоснуться к хмельному в последний раз. Рука сама потянулась к чаре, и взор его уже ласкал серебро.

Сидевшие за столом бояре и князья поняли в сей миг, что всем заверениям литовского государя грош цена. Знали они и в своей среде подобных лжецов: ныне они на коленях умоляют простить их за чрезмерное питие хмельного, назавтра вновь лакают тайком от ближних, потом божатся, что «бес попутал». Между тем схватив чару с крепким медом, Александр торжественно сказал:

   — А этот последний кубок выпью за то, чтобы между мною и моей государыней, прекрасной Еленой, воцарились мир и согласие. Наполните и вы свои кубки, радетели чести государевой, и я поверю, что прощен.

   — Знамо, повинную голову меч не сечет, — отметил князь Ряполовский и тоже потянулся к кубку.

И все сидевшие за столом расчувствовались и подняли свои кубки, и свое слово сказал князь Василий Ромодановский:

   — За мир и единодушие в этом замке, в этом покое.

Россияне дружно встали и, когда отзвенело серебро кубков, единым духом опорожнили их. Все принялись за трапезу, потому как были голодны.

Утолив жажду души, Александр, на удивление послам, больше не притрагивался к хмельному. Было дано повеление дворецкому Дмитрию Сабурову не принимать никого из вельмож, пребывавших в Верхнем замке. Вскоре же после знаменательной трапезы послы Ряполовский и Ромодановский преподнесли Александру многие богатые дары от Ивана Васильевича. Слуги раскладывали перед великим князем бобровые и собольи шубы, шитые золотом кафтаны, куньи шапки, унизанные драгоценными каменьями. Елена сама поднесла Александру и надела ему на шею большой золотой нагрудный крест на тяжелой золотой цепи с католическим знаком.

   — Я почитаю твою веру, государь, — сказала она, спрятав на груди князя крест.

Княгиня Елена в этот день воспрянула духом. Ее прекрасное лицо светилось радостью, глаза излучали тепло. Князь Александр любовался ею, не смущаясь, и испытывал желание прижать ее к себе, уединиться с нею от вельмож, от слуг и взять то, что дано ему Богом, ощутить свою мужскую власть над супругой. Тогда она не будет смотреть на него с вызовом. Да–да, он чувствует в ее взоре торжество. Ведь это благодаря ей он дал обет не брать хмельного зелья в рот.

Елена и впрямь радовалась своей малой победе, однако она еще присматривалась к Александру, словно не верила в победу и не была готова ответить взаимностью на его призыв. Ей показалось, что перемены в Александре слишком скороспелые и потому непрочные, и она старалась держать супруга на расстоянии. И еще ей захотелось возвеличить себя в глазах великого князя. Она знала, что он беден, так пусть же узнает, насколько она независима от него своим богатством, насколько может быть полезна державе. Лишь только дары ее батюшки были поднесены Александру, Елена подумала, что пора показать супругу свое состояние и приданое, которое привезла на многих десятках возов из Москвы. Она обратилась к князю Ряполовскому:

   — Княже Василий, не пора ли нам открыть мое достояние и показать супругу, с чем приехала его женушка?

Князь Ряполовский и словом бы не посмел возразить государыне, если бы не знал о той гнильце–червоточинке, которая жила–развивалась в Александре. Позже о великом князе Александре Казимировиче сказали: «Помимо весьма ограниченных способностей, отличительными чертами Александра были слабоволие и расточительность». Князь Василий не хотел в этот день

преподносить любезной государыне горькое питье, но все-таки собрался с духом и как можно мягче ответил:

   — Ты, государыня–матушка, ноне распахнула свою душу и показала супругу более ценное достояние, нежели то, что в возах. Пусть твой государь будет доволен тем, чем дано ему обладать от Бога.

   — Господи, княже, ты хочешь сказать, что твои сомнения не рассеялись, что все это игра? Но ведь государь дал слово, что больше не возьмет в рот ни капли хмельного.

   — Я был бы счастлив, прекрасная лебедушка, ежели бы у меня не было сомнений. Истинно говорю: глубоко вторглись в душу твоего супруга проклятые бесы, и когда ты их изгонишь, неведомо. Порою бывает, и жизни на то не хватает.

   — Вот напасть! — воскликнула огорченная Елена.

   — Да уж куда хуже, — отозвался князь Василий.

   — Что ж, придется повременить жить с душой нараспашку, — с горечью призналась Елена.

Этот разговор государыни и князя возник в те минуты, когда Александр примерял дары Ивана Васильевича. Все шубы были ему впору, все шапки — к лицу. И пока Александр примерял кафтан на меху, князь Василий Ряполовский высказал Елене свою обеспокоенность по поводу воинов–русичей и всей дворовой прислуги:

   — Ты, государыня, обговори с супругом, как быть с нашими ратниками и челядью. Не дали нам литвины места в службах при замке. Кое-как сами нашли в амбарах и сараях убогий приют, где ратники и дворня мерзнут. А кони так и вовсе в тесном загоне ютятся.

   — Тебе бы сразу меня уведомить или дворецкому сказать, — упрекнула Елена Ряполовского. — Как можно грешить на беду ближним!

   — Каюсь, государыня, виновен, но дворецкий тут бессилен. Да и тебе не хотели добавлять печали. Опять же в договорной грамоте все обсказано–расписано, — пояснил князь.

Василий Ряполовский не признался, что пытался проникнуть в Верхний замок и встретиться с канцлером Монивидом или с кем-либо из подскарбиев, поговорить с ними обо всем, что касалось воинов, челяди и коней. Но шляхтичи, кои стояли стражами при Верхнем замке, и близко не подпускали Ряполовского к воротам крепости. Теперь великий князь был рядом, к нему даже он, князь Василий, мог подойти и сказать, чтобы разместили ратников и дворню пристойно.

Однако князь Василий не знал одного обстоятельства. Пока государь давал в Нижнем замке обещания изгнать из себя беса винолюбия, в Верхнем замке во время застолья была решена судьба русских ратников и большинства придворных людей и прислуги. Волю к тому проявил после встречи с епископом Адальбертом Войтехом канцлер Монивид. Он даже обвинил полоцкого наместника Яна Заберезинского в том, что тот дал в Москве согласие ввести в Литву настоящее войско.

   — Зачем ты внял домоганиям московского князя и привел в Вильно десять сотен воинов?

   — Так записано в договорной грамоте, — оправдывался Заберезинский.

   — В Смоленске потребовал бы от Елены отправить воинов домой. На нашей земле мы властны распоряжаться по–своему. К тому же мы не собираемся никого пугать русским войском. Что подумает магистр Ливонского ордена, что скажет шведский король?

   — Ты, канцлер Влад, не знаешь нрава государя Ивана. Он вдогонку послал бы рать и до Вильно дошел бы. Потому его лучше не гневить, — миролюбиво отвечал Ян Заберезинский.

   — А я говорю так: он не посмеет отныне угрожать нам, если дорожит своей дочерью, — горячо заявил Монивид.

   — Не посмеет! — дружно закричали вельможи, слушавшие перепалку канцлера и гетмана.

Даже князь Михаил Глинский проявил горячность:

   — Вельможные панове, позвольте мне выпроводить московитов за рубеж! Мои шляхтичи сделают это с радостью во имя Святой Девы Марии.

Однако этот самый богатый вельможа Литвы и Польши сказал все для красного словца. Нет, он не собирался выгонять из Литвы русских воинов, он вынашивал особые планы на будущее, и они были связаны с Русским государством. О планах Михаила Глинского пока в Литве никто не ведал, и вельможи охотно согласились с ним.

   — Мы благословляем тебя, князь Михаил, — ответил Монивид, — и дополним ряды твоих шляхтичей нашими.

По мере того как вельможи угревались хмельным, страсти разгорались. Уже вечером того же дня, когда Елена и Александр удалились в спальню, паны рады сошлись в мнении о том, что вместе с ратниками княгини надо выпроводить из Вильно и всех ее приближенных.

   — Нет нужды держать их здесь. Пусть в Нижнем замке служат наши шляхтичи. Им надо хлеб добывать. К тому же видите, что сегодня произошло: государь уже не с нами, а завтра он забудет и о своем народе, — с жаром говорил канцлер Монивид.

Первым с ним согласился виленский епископ Адальберт Войтех:

   — Господь не простит нам, если схизматики московиты будут стоять близ государя и государыни, и мы не добьемся того, чтобы Елена вошла в лоно католичества. Помните, если великая княгиня останется в православии, нас ждут неминуемые беды. Изгоним ее окружение, и нам легче будет добиться, чтобы она приняла веру римского закона. Я со своей стороны потребую от рады и от великого князя закрыть православные храмы в Вильно и по всему великому княжеству.

   — Мы с тобою, святой отец! — громко выкрикнул граф Витус Хребтович. — Долой схизматиков!

Все эти беснования первых вельмож Литвы велись в хмельном угаре, и, казалось бы, на другой день их предадут забвению. Ан нет, жажда очистить Вильно от всех придворных Елены, от ее ратников и дворни становилась навязчивой настолько, что окружение великой княгини никто уже больше не мог терпеть.

Однако час изгнания россиян из Вильно наступил по ряду причин не вдруг, и в Нижнем замке жизнь пока текла по русским законам и обычаям. После вечерней трапезы, которая была сочтена князьями и боярами за свадебный пир, Елену и Александра проводили в спальню. В великокняжеских российских родах сей обычай не нарушался веками. На Руси в первую брачную ночь великих князей очевидцы — бояре и боярыни — стояли возле глазниц в тайных каморах и наблюдали за тем, как тешились венценосные государи со своими избранницами. И каждый раз сии очевидцы были свидетелями различного сотворения брачных единений. Они радовались и торжествовали, если видели, как дружно тешились молодые супруги. И то сказать, у той радости была державная причина. Боярыни в каморах тайными наговорами желали юной государыне понести сына. А сивобородые бояре вдохновляли молодого князя быть витязем ночной утехи.

В Вильно обычаи были другие, и потому в спальне княгини не было глазницы — не посмотришь ночную утеху. И тайной каморы с наушницей тоже не было. Да и толпиться в зале близ спальни молодых новобрачных также не было принято. Оттого придворным Елены не оставалось ничего другого, как пользоваться слухами, кои могли им донести мамки–боярыни и сенная девица. Тут уж им бы не простили, если бы они скрыли подноготную брачной ночи.

Увы, когда утром Мария Ряполовская пришла с ночного бдения от государыни в свою опочивальню, вид у нее был скорбный. Она сказала супругу с печалью, немногословно:

   — Вот те крест, батюшка родимый, неспособен князюшка Александр владеть плотью матушки Елены. И не было всю ноченьку ни стона, ни вскрика государыни от потери девической чести.

Князь Ряполовский поверил в сказанное супругой без сомнений.

   — А по–иному и не могло быть. Упился он до смерти, поди.

Появившись чуть позже пред вельможами, князь Василий лишь развел руками и с болью поведал:

   — Убогим супругом наделил Господь нашу государыню, и как пойдет их жизнь далее, никому не ведомо.

Князья и бояре угрюмо промолчали, лишь тяжело повздыхали.

Сама Елена отнеслась к тому, что случилось в первую брачную ночь, спокойно. Она знала, что должна отдаться во власть супруга, в том она и перед Богом дала обет. Но ежели он не взял ее, это еще не значило, что он не способен проявить мужскую силу. Просто у них не было пока сердечной близости. Ни она не любила Александра, ни он, надо думать, не успел полюбить ее, потому его и не повлекло на близость. Размышляя над минувшим в брачную ночь, Елена ненароком подумала, что, если бы рядом с нею оказался князь Илья, все было бы по–другому. Они сумели бы разжечь огонь страсти так, что невозможно было бы его затушить. Скорее всего, призналась она себе, мысли о любом князе Илье и помешали ей помнить о супружеском долге. По–иному Елена нашла бы в себе силы разбудить в супруге жажду телесной близости, а потом, глядишь, пришла бы и сердечная близость. «Да придет», — решила Елена на исходе ночи и крепко заснула.

Однако у Александра эта ночь прошла болезненно и без сна. Он хотел исполнить свой долг, но какая-то сила сковала его, и он был не в состоянии протянуть к Елене руку, погладить ее по плечу, коснуться талии, уж не говоря о чем-то более желанном. Руки его налились свинцом, и от них веяло холодом. Он пытался согреть ладони, дышал на них, прятал меж ног, но ничто не помогало. Его угнетала мысль о том, что такими ледяными руками он лишь испугает Елену, она, чего доброго, сбежит из постели. Но не только его руки и ноги были холодны — он не чувствовал притока крови к тому, что составляло мужское достоинство и начало. Там тоже царил холод. «Почему это? За что мне такое наказание? Боже, помоги, к тебе взываю!» Но ни у Бога, ни у самого князя ответа на эти вопросы не было. Мучительные часы тянулись медленно, словно время замыслило продлить его муки. Горькие размышления привели наконец Александра к выводу: его бессилию одна причина — торжество бесовского зелья над плотью.

Господи, сколько же он выпил хмельного за свою короткую жизнь! Нет, он не жалел о том. Бражничая, он всегда испытывал наслаждение и душевный полет, как сокол. Во всех затеях и потехах под хмельным духом ему было море по колено. А уж в состязании, кто кого одолеет в питии, ему не было равных. Разве что канцлеру Владу он уступал иной раз, но у того была утроба, похожая на винную бочку.

Уже близко к утру к Александру пришла спасительная, но и кощунственная мысль: хватануть ковш хмельного. Вот тогда уж, счел он, вспыхнет огнем озябшая душа, руки нальются теплом, исчезнет страх, чадо детородное разогреется и он обнимет, приласкает любезную супругу. А потом начнется торжество плоти. Он поверил, что все так и будет. Как прекрасно все завершится! И всего-то для этого нужно подмять под себя клятвенное обещание. Совсем пустяк — нарушить клятву. Можно ли это сделать ради блаженства, ради исполнения супружеского долга, может быть, ради исполнения желаний супруги? Ведь она, поди, жаждет этого? Конечно же, можно. Сам Господь Бог благословил бы.

Александру оставалось лишь решить, как осуществить задуманное и добыть кувшин вина: ведь при нем не было даже кастеляна, слуги, холопа, кто бы сбегал в погреб за хмельным. От этой безысходности порыв медленно угас, словно ветер в густой чаще. Александр отвернулся от Елены, и все его долгое напряжение выплеснулось наружу. От жалости к себе он тихо заплакал. Сам того не ведая, он пролил очистительные слезы. Они не расслабили его, а наполнили грудь здоровой злостью на себя, на своих вельмож. Он дал себе слово освободиться от их опеки, вырваться из их цепких лап, встать властно над ними, как и положено государю–самодержцу. «Долой порочную мягкотелость! Я буду жесток с ними!» — шептал великий князь, поднявшись с ложа и покидая прекрасную Елену, чтобы вернуться к ней обновленным. Он наскоро оделся и еще задолго до рассвета покинул Нижний замок. Он шел в Верхний замок с распахнутой грудью. Было морозно, ветрено, зима еще не хотела уступать весне свои права, но князь не ощущал холода. Руки, ноги, сердце — все было горячим, все жаждало боя, сечи. Теперь для этого оставалось сделать совсем немного: бросить своим жестокосердным, властолюбивым панам вызов. Он отважился, не мешкая, поднявшись в Верхний замок, разбудить всех обитателей боевым рогом. Пока князья, гетманы, шляхтичи сбегаются на замковую площадь, он облачится в латы, сядет на боевого коня и скажет своим подданным…

Что был намерен сказать Александр своим вельможам, он не знал, да и боевой рог под руками не нашелся. И тишину, в которой он пробирался, как тать, нарушать не хотелось. Ведь ему придется объяснять причину своего «бунта», и тогда тот же дерзкий канцлер Монивид засмеется и скажет: «Любезный государь, не вырваться тебе из объятий беса, если власть над тобою возьмет женщина. Бес-то ведь твой лучший друг». Мягкотелый Александр понял всю тщетность своих усилий и медленно побрел в свою спальню. Он еще не ведал того, что его приближенные уже бросили ему вызов и в предстоящей схватке выйдут победителями.

Когда великий князь Александр появился в своих покоях, за окнами еще стояла тьма. Слуги возникли перед ним, словно тени, молча проводили его в спальню, дабы раздеть и уложить в постель. Он показался им настолько отяжелевшим от хмельного, что они поддерживали его за руки, чтобы он не упал. Александр не пытался убедить их в том, что он не пьян. Он даже умышленно делал вид, что очень отяжелел от хмельного, и потому велел слугам принести в спальню еще кувшин вина.