Далеко окрест убежала слава Ниловой пустыни, основанной Нилом Сорским, которого в молодости звали Николаем Майковым. Сначала он жил в Москве, добывал хлеб перепиской книг. Монашеская жизнь с молодых лет влекла его, поэтому он оставил Москву и устремился на север, в Кирилло-Белозерский монастырь, где и принял пострижение. Строги были порядки в северной обители, но Нил не был полностью удовлетворен ими и отправился на Афон для изучения тамошних способов спасения души. По возвращении с Афона он поселился в пятнадцати верстах от Кирилло-Белозерского монастыря, на реке Соре, где основал первый на Руси скит, соответствующий его собственным представлениям о жизни монахов. Скитское жительство — нечто среднее между уединенным отшельничеством и монастырским общежитием.

— В монастырях, — утверждал старец, — жительствуют иноки, отказавшиеся от мира. Мир лежит во зле, полный скорби и разврата, поэтому чем меньше инок связан с ним, тем совершеннее жизнь в обители. Монах, желающий спасти себя, должен жить одиноко в своем скиту и питаться трудом рук своих. Он может принимать милостыню от христолюбцев, но исключительно деньгами или натурой, а вот вотчин у монастырей быть не должно.

Как и в монастыре, в скиту все общее у братии — одежда, работа, но есть и существенное отличие: одинокая жизнь в скиту, объединяющем две-три кельи, лучше всего располагает к внутреннему совершенствованию. Удаление от мира, аскетический образ жизни, пост и молитва — не самоцель, они служат средством покорения главных человеческих страстей — чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева… Только победив эти находящие на человека помыслы прежнего мирского жития, инок может достичь высшей цели — безмолвия умного и истинной молитвы. Истинная молитва — это вовсе не бесконечное бессмысленное повторение молитв. «Кто молится только устами, — говорил старец, — об уме не брежет, тот молится воздуху, ибо Бог уму внимает. Умом следует блюсти сердце от помыслов прежнего мирского жития и страстей». Лучшее оружие в борьбе с ними — мысленная духовная молитва и безмолвие, постоянное наблюдение над самим собой, своим умом. В результате этого случайные, мимолетные порывы верующей души складываются в устойчивое настроение, делающее ее неприступной крепостью по отношению к житейским невзгодам, тревогам и соблазнам. Истинное соблюдение заповедей, утверждал Нил Сорский, не только в том, чтобы делом не нарушить их, но и в невозможности их нарушения помыслом. Так достигается высшее состояние духа, неизречимая радость, когда язык перестает говорить и молитва отлетает от уст. Тогда не молитвой молится ум, но превыше молитвы бывает. Это состояние — предчувствие вечного блаженства, когда человек не ведает, в теле он или без тела.

Нила возмущали монахи, занятые стяжательством, ибо по их вине чистая монашеская жизнь стала мерзостной. В городах и весях прохода не стало от этих лжемонахов. Домовладельцы смущаются и негодуют, видя, с каким бесстыдством эти прошаки толкутся у их дверей. Вот тогда-то Нил и обратился к великому князю с требованием, чтобы у монастырей не было сел, а жили бы монахи по пустыням и кормились бы своим рукоделием.

Умер Нил давно, в 1508 году, а когда умирал, то велел своим друзьям бросить его труп в ров и похоронить со всяким бесчестием, ибо он на протяжении жизни изо всех сил старался избежать любой чести и славы. Того же самого он желал и по смерти своей.

С кончиной Нила нестяжательство не кануло в Лету, его подхватили Вассиан Патрикеев, Максим Грек, заволжские старцы. Ныне дело его продолжает живущий в Ниловой пустыне старец Артемий.

Когда Матюша Башкин заглянул в келью, указанную ему встретившимся странником, он увидел старца, стоящего перед иконой в глубокой задумчивости. Вот он закончил мысленную молитву и глянул на Матвея каким-то особым просветленным взором. Артемий был среднего роста, длинные пальцы его, обвитые жилками, выдавали недюжинную силу. Говорил старец медленно и во время речи доброжелательно всматривался в собеседника. Во всем — в движениях, в плавной речи, во взгляде живых глаз — чувствовалось какое-то спокойствие, уверенность в себе. Матюша сразу же расположился к Артемию, понял, что он может без опаски доверить ему самые сокровенные свои мысли.

— Что тебе надобно, отрок?

Матюша приветливо улыбнулся старцу.

— Меня зовут Матвеем Башкиным. Служу я при дворе царя Ивана Васильевича. А сюда пришел в поисках истины. Читаю я Евангелие и Апостол, и часто сомнения одолевают меня: написано одно, а понимать можно по-разному.

— А ты обратись к духовнику, он наставит тебя на путь истины.

— Говорил я о том своему духовнику, а он мне толком ничего не объяснил.

— В Москве немало духовных лиц, знающих Священное писание. Обратился бы ты, отрок, в Чудов монастырь или в Благовещенский собор.

— Довелось мне слышать проповедь Феодосия, и та проповедь поразила мой ум. Хотелось бы мне обо всем этом потолковать с ним, но он бежал из Москвы, а перед тем сказал мне, чтобы я побеседовал с тобой, старец.

Артемий насторожился. Феодосий Косой недавно побывал в его келье и говорил, что в Москве ему невозможно было оставаться — попы преследовали его, слишком велико их влияние на народ. Кто этот человек? Уж не послух ли митрополита? Старец пристально всмотрелся в лицо Матюши и тотчас же устыдился своего опасения. Он понял, что душа гостя исполнена неясного волнения, беспокойства, жаждой добра. Но мягок он, словно воск, и в том опасность для него.

— Хотел бы предостеречь тебя, отрок, от беды, которой ты подвергаешь себя. Между духовными людьми давно ведутся споры то об одном, то о другом. И в тех спорах для нас особой опасности нет, ибо каждый из нас говорит только то, что можно сказывать. Ты же — мирянин. Пристало ли тебе судить о делах церковных? Ведь нетрудно по неведению впасть в ошибку, и тогда попы обвинят тебя в еретичестве.

— Не вижу вины своей, святой отец. Разве зазорно человеку искать истину? — Матюша смотрел улыбчиво, ясно, по-доброму.

Артемий прикрыл глаза, мысленно перекрестился.

«Спаси, Господи, раба твоего Матвея, подобно юродивому, не ведающего, что творит. Пронеси мимо него чашу гнева своего!»

— Слышал я, будто проповедь Феодосия не нова, то же самое говорил немец Мартын Лютер.

— Родом я из Пскова, а этот город соседствует с Ливонией. Прослышав о новом учении Мартына Лютера, отправился я в немецкий Новый Городок и спрашивал у тамошних властей, нет ли человека, хорошо знающего немецкую веру, чтобы поговорить с ним о Священном писании. Однако такого человека там не сыскалось, и мне поговорить ни с кем не довелось.

— Как же мне быть, святой отец?

— А разве в Москве нет немцев? Ныне учение Мартына Лютера распространилось в Литве и в иных землях. И коли ты желаешь знать суть этого учения, разыщи аптекаря Матвея Литвина и его друга Андрея Хотеева, с ними обо всем потолкуешь.

— В Священном писании сказано, что самая главная заповедь Иисуса Христа — любовь к ближнему. Почему же, святой отец, вокруг столько зла, ненависти, нелюбви? Глянь, сколько попов да монахов проповедуют учение Христово, почему же ничтожны итоги трудов их?

— Ты, отрок, спросил меня о самом главном, и я отвечу тебе, как сам разумею. Основатель скитского жития Нил Сорский говорил: «Кто одними устами молится, об уме небрежет, тот молится на воздух». К сожалению, многие попы и монахи так и поступают: призывают любить ближнего, а сами живут в роскоши, пьянствуют, прелюбодействуют. Будут ли люди верить их словам? Увы! Мы, нестяжатели, отрицаем всякую ценность внешних подвигов веры, если они не проистекают из потребы души человека. Истинная любовь обязательно должна подкрепляться делом. «Любим не словом и не языком, — говорил верный ученик Спасителя Иоанн, — но делом и истиною». Об этой заповеди забыли многие стяжатели, ибо стяжание не есть доброе дело: у человека, все помыслы которого устремлены к обогащению, нет времени для спасения души. Ты, отрок, говорил мне, что проповедь Феодосия сходна с учением Мартына Лютера. Феодосий и в самом деле многие мысли позаимствовал у немецкого проповедника. Но различия между нами, нестяжателями, и лютеранами подобно несходству земли и неба, холода и огня. Мы всегда были против украшения церквей золотом, потому что за всем этим не добро, не любовь, а зло, ибо золото для украшения церквей стяжается с бедных христиан. Об этом немало гневных слов было сказано старцем Вассианом Патрикеевым. Но разве от нестяжательства идет Мартын Лютер? Есть ли нестяжатели среди латинства? Нет их, кругом златолюбцы, стяжатели, проповедям которых никто не верит. Может ли быть сильной церковь, отпускающая грехи за деньги, выдающая грешникам особые грамоты? Благодарение Богу, что наши стяжатели не додумались до этого! Разве могут почитать себя верными последователями Христа те, кто вопреки его зову возлюбить ближнего сжигают еретиков на кострищах? Учение Мартына Лютера идет от порицания стяжательства и неправды латинства, неудивительно, что оно, подобно пожару, распространилось среди народов, над которыми распростерлась власть римского папы, но сам Лютер в душе стяжатель. Любая церковь сильна подвижниками веры, готовыми не на словах, а на деле творить добро. А что же Лютер? Любит ли он Бога и ближнего? Я сильно сомневаюсь в этом. Не по доброй воле, не по благочестивому устремлению сделался он монахом, а испытав ужас и тоску смерти во время страшной грозы, которые вынудили его дать обет постричься. Лютер не любит Бога, ему приятнее было бы лицезреть дьявола. Святая жизнь в монастыре для грехолюбивого человека-сущий ад. Отчаявшись заслужить спасение тяжкими трудами, монастырским подвижничеством, он по своей воле снял с себя монашеский сан, нарушив тем самым свою клятву перед Богом, и измыслил учение, привлекательное для многих тем, что можно якобы спастись человеку одною верою в Бога без добрых дел. Надо ли говорить, сколь опасно такое учение для души человека? И сам образ жизни Лютера утверждает меня в этой мысли. В нем нет и крохи духовного благочестия, Встречаясь по вечерам с друзьями, он выпивает добрую чарку вина или кружку пива и говорит при этом кощунственные слова, будто Бог считает полезным, чтобы он иногда напился пьяным. Пообещав Богу стать монахом, он дерзостно попрал клятву, оставил монастырь и женился на приглянувшейся ему монахине. Вот так святой человек! Не любя Бога, Лютер не любит и ближнего, но только самого себя. «Азь есмь свет миру, — изрек он, — и имею власть рассудить, от Бога ли учение папистов или от человека, потому что творю волю Божию. Христос поставил меня в служители Слова и дал мне право произносить приговор над верою папы, иудеев, турок и еретиков; я низложу всех отступников, повергну их к стопам своим. Я хочу быть правым судией. Я, Лютер, уверен, что проповеди моей воздадут свидетельства птицы, камни и песок морской. Я крещен и призван от Бога к служению Слову, которое есть сила небесная, а потому и я причастен к чинам небесного царствия. Гавриил и все ангелы смотрят на меня как на драгоценный перл. Мало того, они хвалят и прославляют меня, удивляются мне». Воистину нет предела самообольщению, самолюбию, гордыни! Разве таким был Нил Сорский, всю жизнь избегавший всяких почестей? Но если Лютер поставлен быть служителем Слова и судией Богом, то где же знамения Господни? Не было таковых ни при жизни, ни по смерти Мартына. Да и сам он отрицал чудеса и Божественные откровения.

— Слышал я, будто у Мартына Лютера много недругов.

— Еретиков всюду преследуют — в неметчине и на Руси. Их гонят за то, что они напоминают забытые Христовы истины. Между тем Христос был кроток с заблуждающимися, таковы же были и апостолы. А вот нынешние гонители, не решаясь идти в открытую, лицемерят, прибегают к помощи клеветы, утверждают, будто обвиняемые ими в Христа не веруют. Потому я и говорю тебе, отрок: будь осторожен в своих суждениях. Между тем не подобает христианам убивать заблуждающихся, надобно убеждать их научением и кротостью.

— Христос один, а веруют в него по-разному.

— Верно сказал Нил Сорский: «Писаний много, но не вся Божественна суть». Добавлю от себя: каков поп, таков и приход, какова вера, таков и народ. Бусурмане злы и жестоки — такова их вера. А в Индии, как поведал Афонька Никитин, другой народ, и вера там иная. Мы и латины веруем в Христа, и потому, казалось бы, должны быть сходными наши устремления. Однако латинство погрязло в стяжательстве, и народ тамошний не чета нашему — пронырлив, расторопен, расчетлив, почитает ремесла и торговлю, стяжает серебришко и золотишко.

— Что же в том плохого — в стремлении жить в достатке, в развитии ремесел, умножающих богатство?

— Зла никакого нет, доколе достаток в разумных пределах. Чрезмерная забота о богачестве — стяжательство- не оставляет времени для помыслов о спасении души, а ведь заблудшие души-источник всякого зла. И с другой стороны, глянь на чрезмерное богатство. В одном и том же селении крестьяне из года в год, если тому не препятствует непогодица, снимают в общем-то одинаковый урожай жита. Но если боярин потребует в этом году податей больше, чем в минувшем, — а это у нас на Руси нередко случается, — то крестьянам будет худо. Вот и выходит, что если один человек купается в роскоши за счет обмана и ограбления других, то сотни ограбленных им голодают. Речь не о том, отрок, что добрый хозяин должен жить так же, как ленивый, — достаток должен быть в разумных пределах и создаваться честным трудом, а не обманом. Истинная вера — укрепившаяся на Руси православная вера. И хоть не все у нас хорошо по вине стяжателей, однако же немало на Руси истинных служителей Бога, не только словами, но и делом утверждающих любовь к ближнему. Обретаются в Русской земле и чудотворцы, показывающие нам силу Господа Бога нашего. Мы, нестяжатели, против того, чтобы были у монастырей вотчины, громко ругаем за это иосифлян, но помним и добрые их дела. Ведаешь ли, отрок, что Иосиф Волоцкий в голодную годину кормил при своей обители множество людей, ввергнув в нищету братьев своих — монахов?

— Многократно слышал о том, Артемий.

— Усвоил ли разницу между нестяжателями и лютеранами?

— Усвоил, святой отец.

— Так действуй всегда на благо Господа нашего и ближних.

— На обратном пути в Москву побываю в своем поместье в Переяславском уезде и всех людей освобожу от кабалы.

— Одобряю твое намерение, чадо мое. Вижу, добрый ты человек. Дай Бог, чтобы беда обошла тебя стороной. Научись побеждать грех, в нас живущий, ни на кого и ни за что не сердись, ни о ком не помысли по-злому, хотя бы кто и причинил тебе обиду, а всячески извиняй обидчика. Возлюби врагов своих, не мсти им ни словом, ни помыслом, ни делом. Презирай корысть и сластолюбие, возлюби нестяжательство и простоту в пище, питье и одежде. Не собирай богатство, но подавай милостыню бедным и тем стяжаешь себе сокровище, нескудеющее на небесах. Никому не льсти, но каждому говори правду безбоязненно. Не прельщайся красотой лица, но почитай во всяком красивом и некрасивом человеке красоту образа Божия, одинакового у всех. Стремись к вечной жизни и вечной радости. Прощай, сын мой!

Артемий в задумчивости прошелся по келье. Зачем его вызвали в Москву? Вскоре после беседы с Матвеем Башкиным прибыл в Нилову пустынь гонец и велел срочно явиться на церковный собор. Три дня назад Артемий прибыл в Москву, где его поселили в Чудовом монастыре, но хотя собор заседает, его почему-то не спешат звать туда. Что бы это значило?

Тихо вошел келейник, почтительно склонился перед старцем. Знак добрый: если бы для какой пакости позвали, келейник не стал бы гнуть спины.

— Вижу, роспись стен поновили, кто же трудился? — Артемий спросил первое, что пришло на ум.

— Псковичи расписывали, а приглядывал за их работой сам батюшка Сильвестр.

— Лепота!

— До пожара не хуже было, жаль, что монастырь наш погорел. Ничего не уцелело, все ненасытный огонь пожрал, а вот мощи великого чудотворца Алексея божьим милосердием сохранились.

— То знак милости Божьей.

— А в этой келье когда-то жительствовал Вассиан Патрикеев. Лет двадцать, поди, с той поры прошло, я еще молодым тогда был. После церковного собора увезли его в Иосифову обитель, там он вскоре и преставился.

Воспоминание о печальной участи Вассиана Патрикеева было неприятно Артемию. Зачем его позвали в Москву? Уж не донес ли кто митрополиту о неугодных ему речах, нередко звучавших в Ниловой пустыне?

Келейник подмел пол и вышел, ко вскоре вернулся взволнованный:

— Сюда батюшка Сильвестр идет!

Сильвестр вошел, приветливо улыбаясь, торжественно изрек:

— Рад видеть тебя, Артемий, в Москве.

— Благодарю Бога за то, что он свел нас, Сильвестр.

— Много добрых слов довелось мне услышать о заволжских старцах, твердо отстаивающих основы православной церкви.

Артемию помнилось, что Сильвестр похвалил заволжских старцев неискренно.

— В меру своих сил тщимся мы следовать заветам нашего учителя Нила Сорского. К сожалению, много неправды творится не только среди мирян, но и промеж духовных людей.

— Согласен с тобой, Артемий. Многие люди, обезумев, впали в пьянство и во всякие мерзкие грехи. И ныне государь наш Иван Васильевич вместе с отцом своим митрополитом Макарием решили искоренить беззаконие, прелюбодеяние, содомский грех, еретические помыслы. Созвали они Священный Собор, чтобы запретить монахам предаваться пьянственному питию, сквернословию, ходить нагими, мыться вместе с бабами. По указу государя нашего, христосолюбивого Ивана Васильевича, собор приговорил создать в царствующем граде Москве и по всем городам Русской земли книжные училища для обучения детей священников, дьяконов и всех православных христиан грамоте, книжному письму и церковному пению.

— Доброе то дело, Сильвестр. Надобно сделать так, чтобы у священнослужителей слово никогда не расходилось бы с делом — нестяжатели крепко стоят на том.

— К тому же и митрополит Макарий не устает призывать. Каждый из нас пришел в этот мир творить добро и милосердие. Я вот давно уже всех рабов своих освободил, а выкупая чужих, отпускаю на волю. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола я воспитал и вскормил до совершенного возраста, выучил их, кто к чему был способен: делать иконы, переписывать книги, торговать. И все они свободны. Иные стали священниками и дьяками. Божьей милостью всем моим воспитанникам не было никакой срамоты.

Артемий с интересом слушал Сильвестра. О нем говорили разное. Многие побаивались его, считали всесильным человеком при государе, а потому заискивали перед ним. Артемию Сильвестр таким не показался: держится просто, не на словах, а на деле творит добро.

— Господь не оставит без внимания твою доброту, Сильвестр. Если бы каждый поступал так, как ты, у нас на Руси давно утвердились бы любовь и согласие между людьми. Был я незадолго перед отъездом в Москву в Кирилло-Белозерском монастыре и слышал, как на радость людям гудит твой колокол.

— То работа псковского мастера Тимофея Андреева с сыновьями, к нему мой отпрыск Анфим ездил с просьбицей отлить добрый колокол. А ведь когда-то Тимофей был священником Похвальской церкви. — Слова Артемия пришлись по душе благовещенскому попу, побудили его приступить к делу, возложенному на него государем. — Я человек малый, незначительный. Между тем иные церковные властелины поступают не по правде, не по совести. Взять хоть новгородского архиепископа Феодосия. На церковном соборе о нем много нелестных слов сказано, а главное — владычной казной распоряжается как своей собственной. И решили церковные мужи свести Феодосия с новгородской епархией.

— Полностью согласен с собором: стяжательство Феодосия стало притчей во языцех. Кого же собор намерен поставить на его место?

— Царь Иван Васильевич в единомыслии с митрополитом Макарием хочет поставить новгородским архиепископом Серапиона Курцова — нынешнего троицкого игумена.

Артемий удовлетворенно кивнул головой.

— Серапион Курцов достоин того, чтобы занять новгородскую епархию.

— А на месте Серапиона Курцова иноки Троицкой обители хотят видеть тебя, Артемий!

— Меня?!

Такого Артемий никак не ожидал. Вот, оказывается, зачем вызвали его из Ниловой пустыни в Москву! Нет, он не может принять на себя столь почетную ношу. В Ниловой пустыни некого ему бояться, там ты сам себе господин, поэтому заволжские старцы за словом в карман не лезут, правду-матку режут, не оглядываясь на видоков да послухов митрополита. Что могут сделать со строптивцами? Сослать? Так ведь дальше некуда. Не случайно в их Белозерский край отправляют из Москвы неугодных государям и митрополитам. В Троицком монастыре совсем не то. Тамошние монахи не приемлют отступлений от канонов, припомнят тебе любое слово, сказанное когда-то. Это все равно что из темной курной избы выйти на освещенную солнцем поляну: любой изъян на тебе посторонним людям виден, а ты, ослепленный солнцем, опасности не зришь.

— Недостоин я столь высокой чести, Сильвестр.

— Все так сказывают по скромности. Но разве в тебе дело? Коли братия пожелала видеть тебя игуменом, ты обязан подчиниться, ибо вести братию по правильному пути — дело, угодное Господу Богу.

— Грешен я, Сильвестр, а потому не могу быть достойным пастырем для братии Троицкой обители.

— Все мы не без греха. Исповедаешься перед попами- отдашь грехи Богу.

— Да разве мало старцев, достойных такой чести?

— Достойных старцев на Руси немало, однако не их, а тебя пожелали видеть игуменом монахи Троицкой обители. К тому же и государь свое мнение сказал.

Артемий понял, что возражать далее бесполезно: игуменом Троицкого монастыря мог стать лишь человек, угодный государю, и если он свое мнение сообщил Сильвестру, значит, дело об игуменстве решенное.

— Уж коли быть мне игуменом в Троице, хочу просить государя и митрополита освободить из нятства Максима Грека, томящегося в тверском Отроче монастыре, и послать его в Троицкую обитель. Безвинно пострадал он вместе с Вассианом Патрикеевым от митрополита Даниила.

Сильвестр был удовлетворен согласием Артемия занять место Серапиона Курцова. Что же касается Максима Грека, то и государь, и митрополит Макарий с уважением относятся к нему.

— Просьбица твоя удовлетворена будет, Артемий.

На исповеди Артемий еще раз попытался отказаться от игуменства. Перед исповедовавшими его семью попами он сказал:

— Не могу я быть главой братии, тому препятствует блудный грех.

Священник Благовещенского собора Симеон, не раздумывая, твердо ответил:

— То переступи, это не нужно.

Ничто не могло воспрепятствовать воле государя и митрополита.