Максим Грек покинул собор Троицы и залюбовался рябиной, цветущей возле церковной ограды: ее листья образовали дивное кружево, украшенное беловато-желтыми пушистыми шапками цветов, издающими тягучий медовый аромат. То ли от этого запаха, то ли от слабости ноги стали шаткими, поэтому Максиму пришлось остановиться и опереться на посох. Вот она — желанная свобода, обретенная после двадцатипятилетнего заточения. По воле митрополита Даниила его дважды судили на церковных соборах 1525 и 1531 годов. После первого судилища он томился в логове презлых иосифлян, а после второго был сослан в тверской Отрочь монастырь, где на него надели оковы, которые, однако же, были почти тотчас сняты по ходатайству Акакия. Тверской епископ с уважением относился к осужденному, прибегал к его помощи при решении сложных богословских вопросов, оказывал ему знаки внимания. В Твери Максим много и плодотворно работал, имел доступ в богатую книгохранительницу, пользовался услугами писцов. И тем не менее он не чувствовал себя свободным, его постоянно угнетал запрет на приобщение Святых Тайн. После того как князь Петр Иванович Шуйский посетил его в Твери, ласково побеседовав с ним, Максим обратился к нему с посланием, в котором писал: «Я уже не прошу, чтобы меня отпустили в честную на всем православным многожелаемую Святую гору: знаю сам, что такое прошение вам нелюбезно; одного прошу, чтоб сподобили меня приобщения Святых Тайн». По всей вероятности, князь Петр Иванович ничего не смог сделать для осужденного, и тогда он обратился к митрополиту Макарию, прося отпустить его на Афон. Макарий разрешил ему ходить в церковь и приобщаться Святых Тайн. В благодарность Максим написал два послания, в которых всячески восхвалял первосвятителя как наставника и вдохновителя царя, который благопокорно слушает и принимает архиерейские советы, претворяя их в дела. Но есть у Макария немало врагов, противящихся священным поучениям митрополита, и я, писал Максим, дивлюсь терпению, с которым Макарий относится к воздвигаемым на него неправедным стяжаниям со стороны тех, кто по своему безумию не покоряется священным наказам. Кроме того, Максим Грек очищал себя от обвинений в ереси: «Если я прав, то покажите мне милость, избавьте от страданий, которые терплю я столько лет, да сподоблюсь молиться о благоверном самодержце великом князе Иване Васильевиче и о всех вас; если же не прав, то отпустите меня на Святую гору». О том же просили русского митрополита патриархи Константинопольский и Александрийский, однако и их призывы остались втуне. Писал Максим и молодому царю; таков уж он был — не мог отказать своей потребности излагать свои вольно текущие мысли на бумаге. Ему казалось, что его поучения, проистекающие из добрых побуждений, окажутся полезными и будут восприняты с благодарностью. «Царь есть образ живой и видимый Царя Небесного; но Царь Небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их преступления, за то, что похищали имения подручных своих… Благовернейший царь! Молю преславную державу благоверия твоего, прости меня, что откровенно говорю полезное к утверждению богохранимой державы твоей и всех твоих светлейших вельмож. Должен я это делать, с одной стороны, боясь участи ленивого раба, скрывшего талант господина своего, с другой — за милость и честь, которыми в продолжении девяти лет удостаивал меня, государь мой, приснопамятный отец твой, князь великий и самодержец всея Руси, Василий Иванович; он удостоил бы меня и большей чести, если бы, по грехам моим, не поклепали ему меня некоторые небратолюбцы… Приняв слово мое с обычною тихостию твоею, даруй мне, рабу твоему и нищему богомольцу, возвращение на Святую гору».

На Святую гору Максима не отпустили, однако его многочисленные ходатайства возымели действие: когда вместо Серапиона Курцова, назначенного новгородским архиепископом, игуменом Троицкого монастыря стал старец Артемий, Максима тотчас же перевели из Твери в эту обитель. Здесь он обрел наконец долгожданную свободу.

Может быть, во сне привиделся старцу солнечный адриатический город Арт, где некогда проживала богатая греческая семья Триволисов, в которой родился Михаил, будущий Максим Грек? Видел ли он наяву прекрасную Флоренцию, монастырь Святого Марка, слышали ли его уши пламенную речь Джироламо Савонаролы? Подобно сказочному миражу, возникают в памяти видения, связанные с пребыванием на Афоне. Никогда не бывать ему на Святой горе! Даже если бы дозволено было Максиму устремиться туда, он не достиг бы желаемого: силы покинули его тело, ноги стали шаткими, руки — дрожащими, и лишь живые темные глаза по-прежнему пытливо всматриваются в окружающий мир, который прекрасен повсюду — и во Флоренции, и в Москве, и в Твери, и вокруг Троицкой обители; мир не может быть где-то безобразным, потому что сотворен по воле Всевышнего.

Максим приметил, что из храма вышел ветхий старец, и тотчас же признал в нем Иоасафа Скрипицына — бывшего игумена Троицкого монастыря, митрополита всея Руси, сосланного Шуйскими в Кирилло-Белозерский монастырь. Ныне Иоасаф вновь жительствует в Троицкой обители, держится особняком, почти ни с кем не беседует: помолится в церкви и неспешно уходит в свою келью, ни на кого не глядя, опустив глаза долу. Максим окликнул старца:

— Благословен будь, Иоасаф.

Тот остановился, долго вглядывался в окликнувшего его человека.

— Никак, Максим Грек?

— Он самый, Иоасаф. По повелению митрополита Макария покинул я тверской Отрочь монастырь, чтобы жить здесь, в Троицкой обители. А ходатайствовал о том старец Артемий, коему я весьма признателен.

Иоасаф помолчал, как будто сомневаясь в чем-то, пристально посмотрел в лицо Максима и произнес:

— Трудно придется Артемию — нестяжатель он, а кругом стяжатели.

— Почему же собор иосифлян избрал нестяжателя игуменом Троицкой обители?

— Царь пожелал видеть игуменом Артемия, а кто же пойдет против его воли? Троицкая обитель — царева молельня. И все равно недолго игуменствовать Артемию.

— Почему так мыслишь, Иоасаф?

— Не мытьем, так катаньем иосифляне свое возьмут. Всем ведомо — Артемий слезно просил братию отпустить его в Нилову пустынь, не желая славы мира сего. Не хочет старец погибнуть душою, но жаждет исполнить заповеди Христовы, евангельские и апостольские, питаться и одеваться трудом рук своих. Многие троицкие монахи почитают святого старца, но есть у него и недруги. Келарь Адриан Ангелов сказывает повсюду, будто Артемий говорил ему: Бог не приемлет молитв за людей, растленно живших, и грабителей. Тем самым, мыслит Адриан, он отсекает у грешных надежду на спасение. И еще якобы утверждал Артемий: нет помощи покойникам, когда по ним поют панихиды и служат обедни, тем они не минуют муки на том свете.

— Все эти высказывания Артемия, даже если они и на самом деле изречены были, неподсудны, нет в них ничего такого, что могло бы быть истолковано как богохульство и ересь.

— Плохо ты, видать, учен, Максим: разве в твоих высказываниях были ересь да богохульство? Тем не менее по воле митрополита Даниила более двух с половиной десятков лет по темницам маялся. Бывший троицкий игумен Иона сказывал, будто Артемий возлагал хулу на крестное знамение — нет, дескать, в том ничего.

— После того как отдали Богу душу Нил Сорский да Вассиан Патрикеев, перестали церковные мужи идти встречу последователям Иосифа Волоцкого.

— Неверно твое слово, Максим, и поныне не перевелись на Руси люди, отстаивающие дело заволжских старцев, да только их число во все времена было невелико.

— Отрадно, что и среди молодых мирян есть сторонники нестяжательства. Недавно посетил меня в Твери князь Андрей Курбский — племянник Василия Михайловича Тучкова, написавшего «Житие Михаила Клопского», и очень порадовал меня своими разумными речами. Долго мы с ним беседовали, что есть добро и зло. Так он сказывал: многие премудрые люди говорят, что доброму началу и конец бывает добр; но если это так, то, напротив, злое злым кончается. А еще слышал от него такое: в отличие от бессловесных тварей, управляемых чувствами, естеством, людьми руководит разум.

— Верно он молвил, только ведь и среди людей немало тех, кто уподобился скоту бессловесному, кто управляется естеством и чувствами.

— Тоскую я по своей духовной отчизне — Святой горе…

— Напрасно печалишься, Максим. Здешняя обитель не менее свята, она словно чудесная чаша причастия православного духа покоится в лоне Русской земли. Имя ее основателя — преподобного Сергия, как дивный светильник освещает православную Русь.

В воротах монастыря показалась черная запыленная колымага. Возле церкви из нее вышли трое, в одном из которых Максим тотчас же признал старца Герасима Ленкова, надзиравшего за ним в Иосифо-Волоколамском монастыре.

— Никак, Герасим Ленков пожаловал, уж не по мою ли душу? — монах перекрестился. — А кто это рядом с ним? Никогда прежде не видел этих людей.

— Рядом с Герасимом идет совсем недавно безвестный благовещенский поп Сильвестр. Ныне же он знаменит и всесилен, правая рука государя… Ничего не скажешь — хитер Макарий, умен. Меня бояре лишили власти за то, что нас с Иваном Бельским государь князь великий якобы у себя в приближении держал и в первосоветниках. А Макарий это дело учел и будто бы в стороне от государя стоит, а в первосоветниках — его верный человек Сильвестр. Только и это никому не ведомо, что Сильвестр служит Макарию. Великий хитрец митрополит!

Максим хорошо знал о превратностях судьбы Сильвестра, о его влиянии на государя, поэтому, хотя и не был с ним лично знаком, не так давно обратился к нему с просьбой, чтобы тот напомнил благоверному царю и самодержцу всея Руси о детях скончавшегося в Твери Никиты Борисовича, чтобы государь показал милость свою к ним, в великой нужде живущих.

— Вон еще один неведомый мне человек.

— А это бывший игумен Троицкой обители Серапион Курцов. Церковный собор намерен послать его на место новгородского архиепископа Феодосия, тот очень уж вольно обращался с казной.

Сильвестр, увидев Иоасафа, обратился к нему приветливо и по своему обыкновению торжественно:

— Церковный собор послал нас к тебе, Иоасаф, в надежде получить благословение его решениям.

Опальный старец милостиво склонил голову. «Хитер и умен Макарий, мог ведь и без моего согласия утвердить приговор собора. Кто я для него? Не митрополит уже и даже не игумен… Верный последователь Иосифа Волоцкого, а тем не менее Максима Грека выпустил из нятства, а нестяжателя Артемия допустил до игуменства в Троице».

— А это что за старец? Уж не Максим ли Грек?

— Он самый, Сильвестр.

— Получил я твое послание о детях Никиты Борисовича, живущих в великой скудости, и тотчас же сказывал о том государю. И государь наш, пресветлый Иван Васильевич, повелел тем детям оказать вспомоществование.

— Спасибо, господине, за то, что вспомнил о моей просьбице. Да вознаградит тебя Господь Бог за заботу о сиротах покойного Никиты Борисовича.

— Пойдемте в мою келью, — пригласил гостей Иоасаф, — там посмотрю я решения собора.

Сильвестр с Серапионом пошли следом за ним. Герасима Ленкова задержал Максим Грек.

— Давненько не виделись, Герасим.

— Два десятка лет миновало, а словно вчера было, беседовали мы с тобой в Иосифовой обители.

— Как братья твои поживают?

— Тихона прошлый год прибрал Господь, а Феогност крепок еще.

Максим внимательно всмотрелся в своего тюремщика: лицо потемлело, высохло, масластые руки как бы желтым пергаментом обтянуты.

— По-прежнему… трудиться приходится?

— Еретиков, Максимушка, хватает, так что без дела не сидим. А ты, вижу, как и прежде, пишешь всем, поучаешь.

— Такова уж моя природа, Герасим.

— Это все от гордыни, а гордыня есть грех тяжкий.

— О грехах своих не перед тобой — перед Господом Богом буду печаловаться. Тебе же, по великим грехам твоим, прощения у Бога не вымолить: глянь, сколько крови-то на руках!

— То кровь проклятущих еретиков, а их велено казнить нещадно.

— Бог есть Добро, а потому еретики не те, кого ты с братцами мучил, а вы сами. Разве Вассиан Патрикеев, коего вы умертвили в своей обители, — еретик?

— Вижу, не смирился ты, Максимушка, а напрасно. По твоим рассуждениям выходит, что митрополит Даниил, боровшийся с еретиками, — сам еретик. Не мы- Ленковы — судили старца Вассиана Патрикеева, а Священный Собор. Это что — собор еретиков? Ныне ереси противостоит митрополит Макарий. Так и его станешь оплевывать? А разве не он разрешил тебе приобщаться Святых Тайн, позволил поселиться в святой Троицкой обители?

— Макария не тронь, не говорил никогда против него хульных слов. И пугать меня не смей — не много уж осталось мне ходить по земле, потому не страшусь новой опалы. Речь о тебе, Герасим, о твоем спасении. Или две жизни прожить собрался?

— Обо мне, Максимушка, не беспокойся, я верно служу Господу Богу.

В это время в келье Иоасафа обсуждались решения Стоглавого Собора.

— Здесь писано о соборе 1503 года, однако упоминается лишь Иосиф Волоцкий. Но ведь в ту пору были и другие великие церковные мужи — Нил Сорский, Вассиан Патрикеев, которые житием своим были угодны Господу Богу и Святое писание хорошо разумели. Потому следовало бы помянуть и о них. Пусть государь спросит о том соборе своих старых бояр, они помнят, кто на нем был.

Сильвестру были нелюбы эти слова, он знал, что Макарий высоко почитает Иосифа Волоцкого, но возражать не стал: не его дело затевать спор с Иоасафом, пусть церковный собор сам решает, принимать во внимание его мнение или нет. Серапион Курцов также помалкивал, его заботили хлопоты по переезду в Новгород.

— Иосифляне, — продолжал Иоасаф, — зорко стоят на страже монастырского богатства. Вот здесь писано. чтобы деньги на выкуп полонянников из неволи брали с сох. А разве нельзя на это употребить казну епископов и монастырей? Почему церковь должна сторониться этого богоугодного дела? Иные архиепископы без счета раздают золотые корабельники князьям и боярам, чтобы быть в почете. А надобно их корабельники употребить на выкуп полонянников.

И вновь никто не возразил Иоасафу, ибо хорошо поняли, что он имел в виду осужденного на соборе новгородского владыку Феодосия, распоряжавшегося архиепископской казной как своей собственной.

Закончив чтение Стоглава, Иоасаф сделал еще несколько замечаний.

В тот же день Сильвестр, Герасим Ленков и Серапион Курцов отбыли в Москву. Большинство предложений Иоасафа не было принято собором или оставлено без внимания.