В мае 1546 года в Москве стало известно о движении на Русь крымского хана Сагиб-Гирея. По получении этой вести на береговую службу были отправлены русские полки. Вторым воеводой большого полка был назначен Иван Иванович Кубенский, а вторым воеводой передовой рати — Федор Семенович Воронцов. Совсем недавно они были в опале, а ныне благодаря заступничеству митрополита Макария вновь заняли высокое положение. Вторым воеводой полка левой руки был родственник Федора Семеновича Василий Михайлович Воронцов.

На этот раз молодой великий князь решил лично отправиться в Коломну. В день Иова Горошника вереница всадников покинула Кремль через Фроловские ворота, пересекла Пожар и, миновав Варварку, выехала на Солянку. Копыта коней загремели по деревянному настилу через Яузу. Проезжая мимо Симонова монастыря, государь остановил коня и перекрестился. А вот и пристань в месте впадения реки Угреши в Москву-реку. В церкви Николы Мокрого отслужили торжественный молебен о ниспослании победы русскому воинству, после которого началась погрузка на стоявшие у пристани суда. Настроение у всех приподнятое, оживленное. Прихода татар не очень боялись: привыкли к их набегам, да и времена нынче не те, что раньше, — русское воинство обладало достаточной силой, чтобы успешно отразить нападение непрошеных гостей. Молодежь рвалась показать свою удаль да силу.

Государь стоял на палубе передового струга, жадно вдыхал узким хрящеватым носом влажный, согретый майским теплом воздух. По обоим берегам Москвы-реки бесконечной чередой тянулись деревья и кустарники, охваченные зеленым пламенем распускающейся листвы.

Листья еще мелкие, нежные, отчего отражения деревьев и кустарников в воде напоминают тончайшее кружево, украсившее речную гладь с двух сторон.

К вечеру стало прохладнее. В прибрежных зарослях загремели трели соловьев. Время от времени справа или слева возникали селения, видны были цепочки девушек, водивших хороводы, слышались песни, веселый смех.

— Уж что там сейчас по кусточкам-лесочкам делается! — мечтательно произнес Федор Овчина, плывший в одном струге с государем.

— Уж не хочешь ли ты, Федя, отправиться в те кусточки воевать с девицами вместо татар? — насмешливо спросил друга Иван Дорогобужский.

— Одно другому не мешает. Вот остановимся на ночь, поспешим мы с тобой, Ваня, в те самые кусточки, авось там ягодку созревшую найдем!

Конюший Михаил Глинский, стоявший рядом с государем, плюнул в сердцах.

— Кобель — он и есть кобель! Весь в своего батюшку Ивана Овчину. Не зря говорят: яблоко от яблони недалеко падает.

Но Федор не слышит его брани и продолжает травить с Иваном Дорогобужским:

— Ныне, Ваня, девицы праздник Матери Сырой Земли справляют, — та им силу свою отдает. Вот и водят они Зилотовы хороводы. А как закружатся у них головушки, так они и в кусты. Тут уж ты не зевай!

— Говорят, в Коломне Девичий монастырь есть… — мечтательно произнес Иван Дорогобужский.

Веселый смех был ответом на его слова.

— В том Девичьем монастыре всего девять келий, в коих жительствует пятнадцать старцев, и старцы те давно по тебе, Ваня, сохнут!

Государь внимательно вслушивался в разговор Федора с Иваном — их речи вызывали в его душе какие-то неясные желания, волнения. А рядом Михаил Глинский продолжал бубнить:

— Люди в этот день делом занимаются-одни пшеницу сеют, другие собирают зелья у болота, а у этих христопродавцев — лишь один грех на уме!

Но юный великий князь не слушает его. Как хорошо вокруг! Пахнет свежими травами, вечерняя заря взмахнула над миром красным крылом. Из задних стругов донеслась песня — там плывут новгородские пищальники, которых он решил испытать в деле против татар. Пора причаливать к берегу на ночлег.

С прибытием государя в Коломну жизнь в этом порубежном городе переменилась. Про татар никаких вестей не поступало, поэтому молодежь, сопровождавшая великого князя, ударилась в развлечения.

— Слыхивал я, — объявил на колосяницы Иван Васильевич своим боярам, — будто в далекой от нас земле, рекомой Китаем, некогда жил царь по имени Шень Нун. И тот царь, когда начинался сев, сам проводил первую борозду и бросал в землю семена. После него сеяли его родичи, а затем и весь народ. И решил я уподобиться тому царю Шень Нуну. Нынче день Федосьи Гречушницы, самое время сеять гречу. Так я сам почну сеять, а после меня вы будете.

Бояре недовольно кривились, ворчали друг другу:

— Не зря говорят, что колосяницы — самый несчастливый день в году. Мыслимое ли дело боярам гречу сеять? Наш государь как дите малое, все бы ему забавы придумывать.

Тем не менее все вышли в поле, поскольку после казни Андрея Шуйского государя побаивались. Иван сбросил с себя кафтан и, оставшись в портах и белой рубахе, как заправский пахарь, ухватился за рогалисохи. Шестнадцать лет парню, а силы в нем на мужика хватит. Эвон какие ручищи! И не диво, что борозда получилась ровная, глубокая.

Как вспахали поле, начался посев гречи. И в этом деле великий князь впереди всех. Молодежь души в нем не чает: уж больно горазд на всякие выдумки. Воротившись с поля, где гречу сеяли, на ходулях пошел по улицам Коломны. Весь народ сбежался поглазеть на великого князя, головой упершегося в облака.

А к вечеру — новые развлечения: оделись кто во что горазд. Государь и тут всех переплюнул-в саван нарядился! То-то было смеху да веселья!

Незаметно пролетел этот день, а назавтра, на Исаакия-змеевика, новые развлечения придуманы. Решил государь устроить конную прогулку за посад. Старики все уши молодым прожужжали, чтобы были за посадом осторожными, не зря ведь в народе говаривают: «За Федосьей Исакий, выползает из нор гад всякий». В этот день змеи скапливаются и идут поездом на змеиную свадьбу.

Весной 1546 года в Новгороде произошло столкновение между жителями посада и московскими богатыми торговыми людьми — сурожанами, некогда переселенными из Москвы в Новгород. Согласно великокняжеской грамоте, Новгород для похода на Казань должен был выставить две тысячи пищальников.

— Наше дело торговать, — кричали сурожане, — а пищальников должен давать посад и только посад!

Посадские люди не стерпели несправедливости, между ними и сурожанами возникла вражда: чуть что случится, сразу же хватаются за ножи.

В этом споре Боярская дума с ведома великого князя приняла сторону богатого купечества, однако посад не подчинился требованию Боярской думы, так и не поставил пищальников. В наказание за это двадцать пять опальных новгородцев были увезены в Москву, а имущество их отобрано.

Пищальники, прибывшие в Коломну, решили пожаловаться на несправедливость бояр великому князю, в своей челобитной они просили помиловать опальных новгородцев, возвратить им имущество.

Вечером дня Исаакия-змеевника государь во главе шумной свиты возвращался после загородной прогулки в Коломну. Сиреневые сумерки опустились на землю, на душе было хорошо, покойно. Впереди, на берегу Москвы-реки, показались стены коломенского кремля. Мощное оборонительное сооружение производило сильное впечатление и казалось неприступным. И в самом деле — толстые стены кремля протянулись на тысячу сажен, высокие башни грозно ощерились бойницами. Михайловские, Косые, Мельничные, Водяные, Пятницкие и Молаховские ворота готовы были в любое время захлопнуться перед неприятелем. Иван, залюбовавшись коломенским кремлем, с благодарностью помянул своего отца, в годы правления которого и была построена эта неприступная крепость на пути крымских татар к Москве.

Неожиданно тревожный возглас заставил всех насторожиться.

— Уж не татары ли нас поджидают?

Вереди, там, где дорога поворачивала за небольшую рощицу, толпились какие-то вооруженные люди. В сумерках трудно было разобрать, чьи это воины — то ли татары, то ли свои.

— Нашим-то пошто на ночь глядя покидать город? — раздумчиво произнес кто-то из свиты великого князя-Никак татарский разъезд выметнулся.

Сердце Ивана забилось тревожно, с перебоями.

— Эй, Федор Овчина, да ты, Иван Дорогобужский, ступайте проведать, что это за люди.

Не раздумывая, Федор с Иваном пришпорили коней и, лихо гикнув, понеслись вперед. Через несколько минут они возвратились.

— Государь, это новгородские пищальники тебя поджидают, хотят вручить челобитную.

— Какую челобитную? — великий князь все еще был взволнован предположением о появлении татар, теперь его охватила злоба на новгородцев, своим присутствием испортивших впечатление от прекрасно проведенного дня.

— Следом за нами идут люди новгородские, они сказывали что челобитье их к самому великому князю, а с нами они разговаривать о челобитье не стали.

И в самом деле с полсотни новгородцев, споро шагая, предстали перед всадниками.

— Великий государь Иван Васильевич! Бьют тебе челом люди новгородские, обиженные твоими боярами. По весне новгородцы должны были дать пищальников для дохода на Казань, а сурожане отказались участвовать в этом деле, поэтому недодали мы сорок человек. И вина за то твоими боярами была положена на нас, посадских людишек. Многие люди новгородские были увезены в Москву, а достояние их было записано на тебя, государя нашего. А ты, Иван Васильевич, явил бы милость к людям своим новгородским, возвратил бы их из Москвы в Новгород.

Голос великого князя прозвучал резко и властно:

— Не бывать по-вашему! Боярская дума поступила с новгородскими смутьянами по правде, и я не желаю говорить с вами о вашем челобитье!

Челобитчики возмущенно загалдели:

— Государь! Неправду поведали тебе бояре, лгут они, обманывают тебя. Не слушайся их! Эти слова еще пуще распалили Ивана. Разве он дите несмышленое? Дело ли черни поучать его, как он должен поступать со своими боярами?

— Эй, дворяне, гоните их в шею!

Дворяне, размахивая саблями, стали теснить конями новгородцев. Те возмутились и стали бросать в них камни и комья грязи. На подмогу своим товарищам с пищалями наперевес и с копьями в руках бросились воины-новгородцы, до того стоявшие возле рощи. Между дворянами и пищальниками разгорелся настоящий бой. Дворяне хоть и были на конях, но, вооруженные саблями и луками, не могли противостоять огневому бою: многие из них попадали, сраженные меткими выстрелами.

Великий князь скрежетал зубами, видя безуспешные попытки дворян оттеснить пищальников с дороги. Не он ли ратовал за то чтобы вооружить свое войско пищалями и пушками? И вот теперь это оружие обернулось против него самого. Он пришпорил коня так, что тот взвился на дыбы, и поскакал стороной, чтобы въехать в город другой дорогой. Следом за ним устремились побитые новгородскими пищальниками дворяне.

Резко остановив коня возле государева двора, Иван взбежал по красному крыльцу в брусяную избу.

— Дьяка Василия Захарова ко мне!

Дьяк незамедлительно явился и неподвижно стоял возле двери, украдкой наблюдая за беснующимся государем.

— Вот что, Василий, — немного успокоившись, обратился к нему Иван, — чует мое сердце: неспроста взбунтовались новгородские пищальники, наверняка кто-то из бояр подстрекал их идти встречу моей воле. Без их наущения не могло такое случиться. Так ты Василий, проведай, кто из бояр замешан в этом деле. Жестоко покараю я своих ворогов!

Нелегкое дело поручил Иван Васильевич дьяку Захарову: бояр-то вон сколько! И ни у кого на лбу не написано, наущал он новгородских пищальников к непослушанию или нет. Не отыщешь тех бояр — жди беды на свою голову: государь прогневается, прогонит его, Василия, с очей дале. Потому надо во что бы то ни стало отыскать бояр, подстрекавших новгородцев.

Размышляя таким образом, Василий Захаров спустился с красного крыльца и остановился в нерешительности.

— О чем задумался, Василий Ондреич? — услышал он сочувственный голос Михаила Глинского. — Али какая кручина озаботила твою головушку?

— Государь трудное дело поручил мне, вот я и задумался.

Глаза Михаила Васильевича выражали сочувствие.

— Что и говорить, служба у государя нелегкая. Да ты не горюй! Как в сказках бают, это еще не служба, а службишка, служба впереди будет. Всем сердцем хотел бы я помочь тебе, Василий Ондреич. Пойдем-ка в мою палату, там и покалякаем.

В палате Михаила Глинского чисто, уютно. В иных боярских или дворянских коломенских хоромах пустынно, пыльно, вином пахнет: дело-то холостяцкое, служилое. А у Михаила Васильевича в горнице ковры, по коврам оружие дорогое развешано, перед богатым иконостасом лампада теплится, на столе кубки стоят и еды всякой премного.

— Рад угостить умного человека, к великому князю приближенного, — Михаил Васильевич до краев наполнил вином кубки. — Выпьем, Василий Ондреич, за здоровье государя нашего, Ивана Васильевича. Да дарует ему Господь Бог всякие милости!

От такой здравицы не откажешься, выпили до дна, закусили балыком осетровым.

— Здешние места Господь рыбкой не обидел, стерлядочки вот отведай, или белорыбицы, или икорочки.

У дьяка от обилия еды глаза разбежались: и того хочется попробовать и этого.

— Какое же дело доверил тебе, Василий Ондреич, наш государь? — вновь наполняя кубки, елейным голосом спросил Глинский.

Язык у дьяка развязался: уж так ему приятно ласковое обхождение знатного вельможи!

— Не верит государь, что новгородские пищальники по своей воле против него пошли, мнится ему, — Василий понизил голос, — будто их бояре к тому подстрекнули, а кто те бояре — не ведомо.

— Дивлюсь я мудрости государя! Мыслимое ли дело, чтобы новгородские пищальники своим умом до такого зверства дошли: эвон скольких дворян перебили! Тут без лихого боярского наущения никак не обошлось.

— И я так же мыслю, — поспешил согласиться Василий Захаров, — неспроста новгородские пищальникн воспротивились воле великого князя. Только вот кто из бояр в этом деле замешан?

— Говорил я тебе: это не служба, а службишка, так оно и есть. Разумом тебя Господь Бог не обидел, а потому глубоко верю я — с честью справишься ты с возложенным на тебя делом. Пораскинь-ка умом: у кого из наших бояр родственники в Новгороде наместниками служили?

Василий задумался.

— Михаил Семенович Воронцов был там наместником…

— Во-во… Тут и ищи. Братец Михаила Семеновича Федор давно ли был в опале? Нынче он опять высоко вознесся — вторым воеводой передового полка служит, Да только кто ведает, какие думы зреют в его голове. Не озлобился ли он за опалу на государя? Не умыслил ли причинить ему вред с помощью новгородцев? А ведомо ли тебе, Василий, как озлобился против тебя Федор Воронцов, когда ты о брате его, побитом гороховецкими мужиками, докладывал государю. О… о… Как лютый зверь готов растерзать он тебя в любой миг! И растерзал бы, да я государю глаза на правду открыл и тем спас тебя от погибели.

Это было похоже на правду: Василий и сам чувствовал недоброжелательное отношение к себе со стороны боярина Воронцова. Ну что ж, он готов постоять за себя.

— Да вознаградит тебя Бог, Михаил Васильевич, за поддержку, которую ты мне оказал. И я мыслю, что без Федора Воронцова новгородские пищальники не пошли бы против дворян. Государь же наш очень дотошный — наверняка спросит меня, не было ли кого в единомыслии с Федором Воронцовым?

— Верно молвил, Василий Ондреич, не в одиночку действовал он, а в единомыслии с дружками своими Шуйскими-те всегда с новгородцами связь держали, будоражили их против великого князя. Ныне вторым воеводой большого полка служит ярый их сторонник Иван Кубенский. А вторым воеводой полка левой руки кто у нас?

— Василий Михайлович Воронцов, — выдохнул дьяк, сраженный тем, что он сам, без помощи Михаила Васильевича Глинского, не мог додуматься до таких простых истин. Конечно же: кто связан с новгородцами, тот и подстрекал их против великого князя!

Глядя на потное, раскрасневшееся лицо дьяка, Михаил Васильевич с удовлетворением думал о том, что здесь, в Коломне, митрополит Макарий не сможет защитить своего любимца Федора Воронцова и других ненавистных ему, Глинскому, бояр.

— Ну что, Василий, проведал ли ты, кто надоумил новгородских пищальников противиться моей воле?

— Все проведал, государь.

Четкий, уверенный ответ дьяка понравился Ивану, он приготовился внимательно выслушать его.

— Ведомо стало мне, что накануне с новгородскими пищальниками говорили Иван Иванович Кубенский, Федор Семенович Воронцов да Василий Михайлович Воронцов. От них и пошла та крамола.

— А не врешь ты, Василий?

— К чему мне врать, государь? Верой и правдой служу я тебе.

— Ладно, ступай.

Иван задумался. Дверь скрипнула — в палату вошел Михаил Васильевич Глинский. Государь обратился к нему.

— Дьяк Василий Захаров поведал мне, будто Иван Кубенский, Федор да Василий Воронцовы, умыслив худое дело, подбили новгородских пищальников идти против моей воли.

— И я тоже слышал от многих людей о кознях со стороны этих бояр.

— Почему молчал, от меня в тайне хранил?

— Сначала все сумлевался, хотел убедиться в истинности их намерений. Ныне сомнений больше нет — враги они тебе, государь, обиду на тебя затаили за понесенную опалу, вступили в сговор с новгородцами. А те всегда были враждебны тебе. Когда дядя твой Андрей Старицкий учинил мятеж с целью захвата власти, куда он устремился? В Новгород! И многие новгородцы приняли его сторону, пожелали лишить тебя власти. И ныне новгородские пищальники, подстрекаемые враждебными боярами, явили тебе непочтение и неповиновение.

— Я научу их чтить великого князя! Долго терпел я лукавство и злой умысел бояр, но они презрели мое долготерпение. Так пусть же примут смерть и Иван Кубенский, и Федор Воронцов, и Василий Воронцов!

Михаил Васильевич возрадовался, услышав приговор неугодным ему вельможам. Нельзя было упустить предоставившуюся возможность расправиться еще кое с кем.

— Мудро ты решил, государь, только так, жестоко карая посягающих на твою власть, ты сможешь стать величайшим из великих государей! Ведомо мне, однако, что не только эти бояре замышляли против тебя худое, с ними в единомыслии были конюший Иван Федоров и брат Василия Воронцова Иван.

— Так пусть же и они примут наказание из рук моих!

21 июля 1546 года великий князь приказал казнить перед своим шатром на виду всего стана бояр Ивана Ивановича Кубенского, Федора Семеновича Воронцова, Василия Михайловича Воронцова. Всем троим отсекли головы. Приятели казненных по велению государя взяли тела их для погребения.

После этого поставили перед государевым шатром Ивана Петровича Федорова, который всегда верой и правдой служил великому князю. С него сорвали одежду и долгое время держали нагим. Ваня Дорогобужский со слезами на глазах смотрел на мучения отчима, которого он любил и почитал как родного отца. Государь, однако, не велел казнить Ивана Петровича Федорова, признав, что конюший никогда и ни в чем не перечил ему. Его сослали на Белоозеро.

Ивана Михайловича Воронцова неоднократно пытали, но он до конца отвергал предъявляемые ему обвинения. Его приказано было посадить за сторожи. Вотчины казненных великий князь отписал на себя.