ГЛАВА 16
— Что-то ты, Софьюшка, солнышко наше ясное, в последние дни посмурнела, печалишься все о чем-то, уж не захворала ли?
— Как завидую я тебе, Евфимия! Ты вот каждодневно можешь со своими любимыми дочками беседовать, а я сколько лет все одна, жила лишь надеждой — встретиться с сыном своим кровным. Раньше думала — объявится он, тотчас же потребую я, чтобы отпрыск вредного корня Глинских убрался с великого княжения. Потом по-иному стала мыслить: объявится сын мой, и пусть возле меня живет, здесь, в Суздале, чтобы видеться с ним я могла каждодневно. К чему ему власть? От нее лишь погибель. А после Ивана Купали нашла на меня тоска великая, чудится все, будто сын мой то ли умер, то ли в неволе мается, то ли болеет. И от той великой тоски ни есть, ни пить мне не хочется, а тянет прилечь, забыться, ни о чем не думать. Все дрожит во мне от страха великого, сильно сомневаться стала я, что увижу наконец свое детище. А ведь лет мне немало, пора и о покое подумать.
— О жизни иной, вечной, думать надо постоянно, а торопить прихода ее не следует. И еще скажу: надежда умирает последней, потому, пока жива ты, верь, что наступит миг встречи с сыном.
— Спасибо на добром слове, Евфимия, коли б не ты, не дочки твои разлюбезные давно скончалась бы я.
— Софьюшка, ты, наверно, слышала о кончине боярина Ивана Федоровича Бельского в темнице на Белоозере. Вчера в Спасо-Евфимиевской обители были послушники из Кирилло-Белозерского монастыря, они приехали в Санниково, чтобы купить для своей токаренной мастерской чурки вязовые, — из них умельцы ложки прославленные кирилловские точат; так те послушники сказывали, что Бельский принял смерть от злодеев, посланных боярином Андреем Михайловичем Шуйским, — они явились в темницу и задушили Ивана Федоровича.
— Господи, неужто это правда?
— Послушники крест на том целовали.
— Когда жила я в палатах великокняжеских, то насмотрелась, как бояре друг с другом враждуют, но никогда такого зверства не было, какое злодей Шуйский сотворил.
— Многие в Москве потрясены этой вестью; сказывают, будто Иван Васильевич Шуйский, как узнал от Андрея, что тот с Бельским сотворил, тотчас же и умер в день мученика Исидора.
— Пошто же Господь Андрея-то не покарал?
— Господь Бог памятлив, он непременно покарает злодея, попомни мои слова, Софья!
Соломония горестно покачала головой.
— Много людей, которых я знавала, поумирало, видать, и мне скоро конец придет.
— Да не печалься ты, Софьюшка! А люди и впрямь мрут как мухи. Вчера сказывали прибывшие из Москвы люди, будто преставился Иван Юрьевич Шигона, ты его, поди, помнишь.
— Как мне не помнить Шигону, коли он усердно помогал митрополиту Даниилу постригать меня, а когда я куколь ненавистный стала топтать, огрел меня плеткой!
— Ты уж прости его великодушно — не принято среди православных про покойников дурно говорить. К тому же не по своей воле участвовал он в пострижении, а по поручению Василия Ивановича.
— Шигону ты оправдываешь, а Василия Ивановича хулишь, хотя он тоже покойник.
— Давно простила я Василия Ивановича, а все равно нет-нет да и сорвется с языка укор ему, уж больно плохо он обошелся с нами, с Шемячичами. Нынче же покаюсь перед священником, поставлю свечку за упокой души великого князя.
Колокола позвали верующих к вечерне.
В келью Андриана вошел Пахомий, молча постоял над хворым Кудеяром — тот уже несколько дней не приходил в сознание.
— Послал я послушника за Козлихой, може, она чем поможет. Вообще-то не люблю я ее, многие говорят про нее-колдунья. Да что делать? В Веденееве схоронили Ольку Финогенову, обесчещенную боярином Шуйским и ближними его людьми.
— Боюсь, если Кудеяр очнется да проведает о случившемся, беды бы не было — любили они друг дружку.
— А ты не сказывай ему о смерти возлюбленной, иначе и впрямь плохо будет.
В келью вошли Козлиха с Акулинкой.
— Марья, ты бы помогла, если можешь, парню, плох он.
— Сама вижу, что плох: бредет он по узенькой тропочке середь болота, с кочки на кочку перепрыгивает, вот-вот в трясину провалится да и сгинет. Есть у меня травы целебные, коренья лютые, да без пользы они для него, надобно было раньше меня покликать. А теперь далеко он ушел по кочкам-то, не достать мне его ни плакун-травою, ни тирличем, ни орхилином. Может, вот Акулинка его достанет: рука у нее легкая, нога быстрая. Стань, Акулинушка, возле болящего, наложи на него руки легкие, прогони прочь силу враждебную!
Акулинка вся напряглась, побелела лицом и, вытянув руки, стала водить ими над головой Кудеяра, не касаясь ее.
— На море на окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь. Повелеваю тебе, Алатырь-камень: сдвинься со своего места, освободи на волю пташку малую. Пташка, пташка, касаточка ясная! Полети на край света, в страну дальнюю, чужеземную, где ворон сидит, живую и мертвую воду сторожит, Ты пропой тому ворону песенку, расскажи ему весть печальную, про болезнь Кудеяра тяжелую. Древний ворон седой, птица вещая, дай живой мне воды напиться, от болезни тяжелой избавиться.
Вполголоса произнося эти слова, девочка водила руками над головой Кудеяра, затем над грудью, а потом вдоль туловища. Неожиданно Кудеяр открыл глаза, приподнялся, сел на лавку.
— Долго же я спал.
— Лежи, лежи, нельзя тебе подыматься.
— Разве я болен? Мне хорошо. А где Олька? Когда я заснул, она была рядом.
— Олька ушла домой в Веденеево, а ты ложись и спи, покуда болен.
Козлиха, Акулинка и отец Пахомий удалились.
Наутро Кудеяр проснулся бодрым, болезнь как будто оставила его, но отец Андриан не разрешил ему подняться. До вечера он лежал не сомкнув глаз и все смотрел на дверь, ожидая появления Ольки. Наконец решительно поднялся с постели.
— Пойду в Веденеево, проведаю Ольку.
— Ни к чему тебе идти в Веденеево, ты еще слаб, потом может стать хуже.
— Нет, я обязательно должен сходить в село, чует мое сердце с Олькой что-то случилось, по твоим глазам вижу, что с, ней и вправду стряслась беда.
— Ольки больше нет, сын мой.
— Как — нет? — голос Кудеяра стал вдруг хриплым.
— Ну… умерла она.
— Умерла? Разве может здоровый человек ни с того ни с сего умереть?
— Все может быть, Кудеяр.
— Нет, ты скажи — отчего она умерла?
— Этого я не ведаю.
Кудеяр стал торопливо натягивать сапоги.
— Христом Богом прошу тебя; не ходи в село!
— Я не верю, что Ольки нет в живых.
— В селе тебе нечего делать, если хочешь, я провожу тебя к ее могилке.
— Выходит, она и вправду умерла?
— Да, сын мой.
Кудеяр надолго задумался.
— Хорошо, проводи меня к могилке, я хочу проститься с Олькой.
Андриан с Кудеяром спустились с горы, по узкому мостику перешли речку, миновали лес и вышли к кладбищу. Свежий холмик земли возвышался в стороне от других могил.
— Вот мы и пришли, — глухо промолвил Андриан, остановившись возле него.
Кудеяр долго стоял молча. Теплый легкий ветер шевелил его волосы, раскачивал длинный стебель ромашки. Кудеяр сорвал цветок, положил его на Олькину могилу.
— Почему ты не хочешь сказать мне, отчего умерла Олька?
— Сейчас ты болен, а когда поправишься, все узнаешь. Я и сам толком ничего не ведаю.
— Если Ольку схоронили в стороне от других могил, значит, она… сама пожелала принять смерть. Это правда?
— Правда, Кудеяр.
— Но почему, почему?
— Потому, сынок, — раздался сзади глухой голос матери Ольки Пелагеи, — что угодила она в лапы лютого зверя Андрея Шуйского. Не стерпела дочка позора и наложила на себя руки.
— Я убью его! — Кудеяр шагнул в сторону боярских хором.
— Не спеши, сынок, сегодня утром боярин Шуйский уехал.
— Куда он уехал?
— Кто его знает? Один говорит-в Суздаль, там у него поместья есть. Другие бают — в Москву боярин подался. Великий князь гнев на него положил, пока он во Пскове наместничал, а ныне будто бы вновь к себе призвал.
Кудеяр требовательно посмотрел Андриану в глаза.
— Я не могу оставаться здесь, хочу немедля податься в Суздаль, да только коня у меня нет. Как быть?
Андриан понял, что никакая сила не удержит сейчас Кудеяра в монастыре, поэтому решил не противиться понапрасну, а чтобы парень не натворил глупостей и не угодил в беду, надумал вместе с ним ехать в Суздаль, где они едва ли застанут боярина Шуйского, а там, глядишь, гнев уляжется и все минует.
— Коня добыть нетрудно, только вот болен ты, не повременить ли с поездкой?
— Нет, я чувствую себя хорошо.
— Тогда попросим у отца Пахомия на время двух лошадей. Я поеду с тобой в Суздаль.
Кудеяр удивился последним словам отца Андриана, во противиться не стал.
В Суздаль прибыли под вечер, остановились в доме Аверьяновых, у которых в бытность послужильцем Тучковых Андриану нередко приходилось жить, когда он приезжал к матушке Ульянее в Покровский монастырь.
Федор и Лукерья, сильно состарившиеся, приветливо встретили гостей.
— Давненько в нашу избу никто не наведывался, не обессудьте за беспорядок, — Федор показал на груды лука, репы и моркови, рассыпанные по полу, — весь день нынче на огороде копались, подсушим маненько да на базар свезем.
— Дело известное, — отозвался Андриан, — липецна дворе, а у крестьянина забот полон рот.
— Верно молвил, гостюшко, — согласилась Лукерья, — нынче вон гряды копали, а завтра на покос надобно отправляться, не зря ведь в народе сказывают: Кузьма и Демьян пришли — на покос пошли. Промешкаешь с покосом, сена не запасешь, чем зимою скотину кормить станешь?
— Тебе, — обратился хозяин дома к Лукерье, — не запамятовать бы красильных трав набрать, ныне для этого самое время.
— Думала уж о том, дня через два намеревалась сходить в лес.
— Какие же травы ты собираешь для крашения холстов? — спросил Андриан.
— Для крашенин я зверобой беру; ежели его вместе с мятой отварить, то холстина окрашивается в рудо-желтый или кроваво-красный цвет, Для окраски льняного холста в желтый цвет хорош дрок. Только не часто эта трава попадается, вместо нее желтые головки купавок или кору орешника можно употреблять.
— Ну а ежели в какой другой цвет холст нужно окрасить?
— В какой — другой?
— Ну, например, в синий?
— Для этого трава синило есть, Только окрасить холст сей травой непросто. Высушенные и измельченные листья я замешиваю в тесто, а потом добавляю немного известки. Если это тесто разбавить водой и замочить в нем холст, то получится зеленая крашенина, на воздухе она постепенно синеет. Куда проще синюю крашенину можно сделать с помощью цветов василька, благо его у нас на полях видимо-невидимо.
Лукерья еще долго могла бы рассказывать о разных травах, используемых в хозяйстве, но этот разговор не занимал Кудеяра, поэтому Андриан перевел разговор на другое:
— В Заволжье, в своем имении Веденеево, на днях боярин Андрей Михайлович Шуйский был, так его слуги у нас в ските лошадей взяли да так и не вернули, а сами скрылись неизвестно куда. Хотелось бы нам отыскать тех слуг, чтобы попытаться возвратить скитских лошадей.
Лицо Федора посмурнело.
— Ищи теперича ветра в поле! Боярин Шуйский вместе со своими людишками два дня назад был в Суздале, так тут такое творилось, что и во время татарского нашествия редко бывает, Наозоровали, понасильничали вволю.
— Где же ныне Шуйский?
— Из Суздаля боярин по велению великого князя отбыл в Москву.
— Думается мне, — многозначительно посмотрел Андриан на Кудеяра, — не видать нам своих лошадей, придется ни с чем возвращаться в скит.
— Что с возу упало, то пропало, — поддержал его Федор, — даже если бы вы застали здесь боярина Шуйского, его слуги все равно не вернули бы вам лошадей. Не люди они, а тати с большой дороги!
Кудеяру наскучили разговоры о красильных травах, погоде, Шуйских, ему нестерпимо захотелось побыть одному, наедине со своим горем, которое впервые за эти дни он ощутил в полной мере. Он вышел на двор, миновал ворота и по поросшей гусиной лапкой тропке спустился к Каменке. От реки веяло прохладой. В сиреневом полумраке громко, сладострастно стонали лягушки. Но ничто не занимало сейчас юношу. Казалось, будто глухая стена отгородила его от окружающего мира. Вечерний туман клубился за рекой, а Кудеяру казалось, будто это Олька в белом своем платье, расшитом дивными узорами, медленно движется к нему, широко раскинув руки, улыбаясь чему-то неведомому, прекрасному.
Нет, это не Олька идет за рекой, а клубится вечерний туман. Кудеяр повалился на землю, поросшую мягкой гусиной лапкой, глухо застонал от боли. Слезы отчаяния полились из глаз. Выросший без материнской ласки, он особенно тяжело переживал утрату близкого человека.
Неожиданно чья-то рука легла на его плечо. Кудеяр приподнял голову — рядом сидел верный Олекса.
— Я уж и не надеялся отыскать тебя, Кудеяр. Как узнал от тетки Пелагеи, что ты в Суздаль подался, сел на лошадь и погнал следом. Весь вечер по Суздалю рыскал, да нигде тебя не повстречал. Колебаться стал: то ли ты назад в скит возвратился, то ли вслед за Шуйским в Москву поехал. Несолоно хлебавши хотел было завтрашним утром в Веденеево устремиться. Думал, разошлись наши пути-дороги. Сижу возле реки и горюю. Глянь, вроде бы ты откуда ни возьмись показался. Ты это или не ты, гадаю…
Немногословный обычно Олекса нынче так и сыплет словами — понял, что Кудеяр плакал, дает ему времечко успокоиться, прийти в себя. Как бы ненароком обнял друга и не убирает руки. Потеплело на сердце Кудеяра, рад он Олексе, смущаясь, крепко обнял его. А тот все говорит и говорит:
— Как узнал я, что Ольки не стало, руки на себя наложить хотел. Мила она мне была, только не знала о том. Чуял я сердцем — не меня, тебя любит, а все равно ради нее умереть готов был. Потом одумался: прежде чем самому умереть, надо изничтожить гада Шуйского. Как проведал, что ты тоже вознамерился отомстить боярину, сел на коня и устремился за тобою следом. А отец Андриан где?
— Здесь, в Суздале, мы с ним вместе сюда приехали. Вижу: тревожится он за меня, потому одного не отпустил, сопровождать решил. Теперь намекает, что надобно в скит воротиться. А могу ли я, не отомстив Шуйскому за Ольку, последовать за ним?
— Негоже монаху в мирские дела вникать. Пусть отец Андриан в скит возвращается, а мы в Москву устремимся. И где бы ни был гад Шуйский — хоть в небе, хоть и в окиян-море, — мы все равно отыщем его и покараем!
Худые, тонкие руки у Олексы, да мышцы как камешки, приросшие к костям. Крепко сжал он Кудеяра и словно выдавил из него печаль. В сердце осталась только решимость во что бы то ни стало отомстить Шуйскому.
В это время к Каменке спустились четыре монахини. Увидав незнакомых парней, они остановились в нерешительности. Таифа незаметно толкнула локтем Меликею — уж больно красивый один из них, глаз не отвести. Оба парня приезжие, не суздальские.
— Верь, Софьюшка, покарает Господь Бог Андрея Шуйского за злодейское убийство Ивана Федоровича Бельского.
Соломония, увидев парней, вдруг незнамо отчего взволновалась:
— Вы откуда, добры молодцы? Что-то я вас в Суздале никогда не видела.
— А мы приезжие, явились сюда из поместья боярина Андрея Михайловича Шуйского, — ответил Олекса.
— Пошто приехали-то?
Олекса замялся.
— Матушка, а я тебя хорошо помню, — обратился Кудеяр к Соломонии, — пять лет назад мы с отцом Андрианом были в Покровской обители, так ты монетку мне подарила, и ту монетку я сберег, только в ските она.
Соломония пристально всмотрелась в его лицо.
— И я тебя помню, ты ведь татарским именем величаешься.
— Верно, Кудеяром кличут меня.
— Рада видеть тебя, добрый молодец, возмужал ты, раздался в плечах, красавцем стал. А что у вас за дело к боярину Шуйскому? Слышала, будто он злодей из злодеев.
— Верно, матушка. Явился боярин в свое село Веденеево и повелел привести к нему на ночь мою невесту. Я в ту пору больным, в беспамятстве лежал. Так боярин не только сам Олькой попользовался, но и слугам своим ее отдал. Не вынеся позора, невеста моя повесилась.
— Слышь, Евфимия, что за мерзостный человек — Андрей Шуйский!
— Слышу, Софьюшка, и горячо верю: жестоко покарает Господь Бог этого злодея.
— Вот мы и решили вместе с Олексой разыскать в Москве злодея Шуйского и отомстить ему за смерть Ольки.
Таифа восторженно смотрела на Кудеяра.
— Нехорошо, добрый молодец, самосуд вершить. Я на вашем месте разыскала бы в Москве юного государя Ивана Васильевича да рассказала бы ему, какое зло учинил боярин Андрей Михайлович Шуйский, он, глядишь, и покарает его.
— Не согласна с тобой, Евфимия: государь мал и не сможет противостоять злым помыслам Шуйских, — возразила Соломония.
— Да разве нас допустят до государя? — усомнился Олекса.
— До самого государя, может, вы и не дойдете, — согласилась Евфимия, — так хотя бы его верным слугам рассказали о зверствах боярских.
— А вдруг они людьми боярина Шуйского окажутся?
На это старушка не нашлась что сказать.
— Сколько тебе лет, Кудеяр? — неожиданно спросила Соломония.
— Шестнадцать, матушка.
— И моему сыну Георгию об эту пору было бы столько же.
Нечто неодолимое влекло ее к этому ладному пареньку, чем-то он походил на Василия Ивановича, когда тот был совсем молодым.
— Благословите нас, матушки, в путь-дорогу.
— Будьте счастливы, добры молодцы, да поможет вам Господь Бог.
Соломония, а вслед за ней и Евфимия перекрестили ребят.
И только когда Кудеяр с Олексой скрылись в вечерних сумерках, Соломония вдруг запричитала:
— До чего же я глупая стала! Почему не спросила Кудеяра, кто его родители? А вдруг он и есть мое детище? Может, он до сих пор крест, мной подаренный, носит? Дура я, дура!
Обеспокоенный долгим отсутствием Кудеяра, отец Андриан вышел из дома и медленно направился к Каменке. Навстречу ему по тропинке бодро шагал сын Лукерьи и Федора Гришутка — рослый улыбчивый парень с чистым лицом и ясным взглядом серых глаз, Андриан, признав его, спросил:
— Гриша, не видел ли ты Кудеяра?
— Не только видел, отец Андриан, но и беседовал с ним. Он тут дружка своего веденеевского Олексу повстречал и вместе с ним устремился в Москву. Тебе же они велели сказывать, чтобы возвращался в скит, дескать, не монашеское это дело мстить Андрею Шуйскому. Благословили их в путь вон те монахини.
Андриан глянул в ту сторону, куда указал рукой Григорий, и тотчас же признал в одной из монахинь Соломонию. На душе стало спокойно: уж коли мать благословила сына в дальнюю дорогу, значит, так тому и быть, такова воля Господа Бога.
