Зеленый Георгий, или Егорьев, Юрьев день — один из самых любимых праздников на Руси. Весело зеленеют пригорки — это Егорий из-под спуда зелену траву выгоняет. С Зеленого Георгия переходят от зимнего содержания скота к летнему, нанимают пастухов и полевых работников. Правда, трава еще невелика и из-под копыта пока не насытится ни корова, ни лошадь, потому рачительные хозяева подкармливают скотину сенцом. Ведь это у дурня сена достает до Юрья, а у разумного — до Николы. Выпадающие поутру росы почитаются целебными от сглаза, от семи недугов, лучшими для беления холстов. Взволнованно бьется сердце русского крестьянина — на Егория начинается ранний посев яровых, а от удачного посева зависит будущий урожай и благополучие семьи.

Кудеяр проснулся с ощущением большой радости: вчера Олька сказала ему, чтобы он с утра явился в лес, где они когда-то искали траву от правежа. Отец Андриан давно уже поджидал, когда Кудеяр откроет глаза.

— С днем ангела тебя, сын мой, пусть счастье сопутствует тебе всю жизнь, а чтобы сей день запомнился, велено мне передать тебе поминок.

Монах развернул белую, из тончайшего полотна рубаху с дивными узорами по вороту и подолу.

— Кем — велено?

— О том я сказать тебе не вправе, сам понять должен, а пока надевай обнову.

Андриан любовно оглядел ладную фигуру пятнадцатилетнего парня.

«Выше меня уж вымахал, руки сильные и лицом пригож, не зря девицы заглядываются да рубахи дарят».

Едва прикоснувшись к еде, Кудеяр заторопился в лес, где об эту пору буйно распустились первоцветы. Вот из-под куста орешника проглянула стайка золотистых ключиков, чуть дальше по обочине ямы разбежались розово-лиловые хохлатки, такие нарядные, праздничные, а среди берез расплеснулось половодье белых ветрениц. В лесу просторно, светло, торжественно. Пройдет неделя-другая, распустятся на деревьях и кустарниках листья и весенние первоцветы исчезнут, словно их и не было вовсе. А пока их время.

Где-то далеко-далеко послышалась песня. Кудеяр весь замер, услышав ее, сердце забилось неровно, с перебоями, приятная истома охватила тело. Он остановился и, прислонившись спиной к березе, стал ждать появления Ольки. Девушка словно плыла по лесу, широко раскинув руки, улыбаясь чему-то неведомому, прекрасному. Тонкая, стройная, одетая в белое нарядное платье, она показалась Кудеяру похожей на белоствольную красавицу березу.

— Здравствуй, Кудеяр, — глаза у Ольки голубовато-зеленые, лучистые, под узкими, высоко взметнувшимися бровями. Нос и губы словно выточены искусным мастером, — с днем ангела тебя!

Разве есть на свете музыка более приятная, чем Олькин голос?

Только сейчас Кудеяр заметил, что платье Ольки украшено точно такими же дивными узорами, как и его рубаха.

— А я и не знал, что ты такая мастерица, спасибо тебе за поминок.

Олька смутилась.

— Не за что, Кудеяр. Посмотри, какое вокруг раздолье! Идешь по лесу ~ и петь хочется. В хороший день ты на свет народился.

— Сегодня — самый лучший день в моей жизни, оттого что вижу тебя, слышу твой голос. Даже страшно стало при мысли, что могли мы не встретиться.

— А я всегда знала, что встречу тебя.

Олька легонько ткнула пальцем в его нос, весело рассмеялась. Кудеяр хотел было схватить ее за руку, но она ловко увернулась и, словно дразня его, отбежала на несколько шагов.

— Ты думаешь, я тебя не догоню?

— Где уж тебе, такому неуклюжему, догнать меня! Олька опять засмеялась и легко побежала среди берез к злополучному обрыву, с которого она свалилась во время сбора травы от правежа.

— Стой, ногу сбедишь!

Олька хотела было повернуть направо, но Кудеяр загородил ей дорогу_4.

— Ага, попалась! Зачем надо мной потешалась?

— Я больше не буду, — смешливо-жалобно произнесла Олька, — вижу теперь, ловок ты бегать по лесу.

Девушка стояла перед ним, прижавшись спиной к березе. Сердце Кудеяра, разгоряченное бегом, учащенно билось, жажда прикосновения к Олькиному телу туманила голову, неодолимая сила побуждала его обнять ее, слиться с ней в единое целое.

— Не надо, Кудеяр, — Олькин голос прозвучал тихо, но требовательно. От этих слов Кудеяру стало нехорошо: выходит, она вовсе не понимает его, не ведает, как нелегко ему усмирить бушующие в душе страсти. — Прости меня, Кудеяр, очень прошу — прости.

Олька положила свои невесомые ладошки на широкие плечи, пристально глянула в его глаза. Кудеяр досадливо хмурил брови.

— Хочешь на Ивана Купалу будем вместе прыгать через костер?

Сердце Кудеяра взволновалось: прыгать через купальский костер — значит поклясться друг другу в верности до гробовой доски, объявить всем, что они хотят стать мужем и женой. Он подхватил девушку на руки, закружил по поляне.

На Аграфену — лютые коренья, Козлиха отправилась в лес собирать травы для разных надобностей. Едва вышла на крыльцо с корзиной, а Акулинка тут как тут.

— Тетка Марья, можно я с тобой пойду за лютыми кореньями?

— Что ты, пигалица, мне проходу не даешь? Так тебя и тянет к моему ремеслу! Только пожалеть потом не пришлось бы, знахаркой-то быть ой как не сладко! Посчитают злые людишки за ведьму — спалят на костре.

— Ведьмы злые, а ты добро людям делаешь, от болестей их избавляешь, вот и я хочу людям добро делать.

Козлиха посветлела лицом.

— Экая ты разумная, пигалица. Верно мыслишь, да не ведаешь еще, сколько же зла может быть у человеков! Для иных сколько добра ни делай — все равно волком смотрят и твердят про тебя — ведьма.

— Тетка Марья, а я проведала, как эти травки прозываются, — Акулинка выпростала из тряпицы завернутые в нее растения. — Вот это — крин полской.

— Верно, пигалица.

— А это — маун-трава.

— Ее еще спокой-цветом кличут, потому как, если отварить корни и выпить, — все тревоги минуют.

— Есть у меня еще пена-лупена, только я не ведаю, пошто она.

— Пеной-лупеной лечат раны и ожоги. Вижу, пигалица, не зря ты ко мне прилепляешься, есть у тебя интерес к знахарскому делу. А ну-ка дай мне руку. — Козлиха долго рассматривала Акулинкину ладошку. — Ну, девка, быть тебе великой целительницей! Превзойдешь ты в этом деле не только меня, но и многих других почитаемых врачевателей. Коли хочешь, пойдем в лес, покажу тебе заветные травы, они сегодня, в день Аграфены, в самом соку, а потому обладают большой силой.

— Тетка Марья, а вдруг мы отыщем в лесу разрыв траву, что будем делать тогда?

— Может, и найдем.

— А какая она?

— Разрыв-траву создали духи ночные и спрятали в глубине непроходимых лесов. Ее прикосновение крушит крепчайшее железо — замки, мечи, кольчуги — все превращается в прах. Благодаря этому и можно отыскать разрыв-траву: если в ночь на Ивана Купалу косить траву, то коса обязательно переломится в том месте, где она растет. Собери тогда скошенное сено и брось в ручей: разрыв-трава поплывет против течения. Тут ее и хватай. Цветок разрыв-травы в отличие от Перунова огнецвета скачет и прыгает, а светится ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать три молитвы — «Отче наш», «Богородица» и «Верую». Коли добудешь разрыв-траву, сможешь одолегь любые запоры и сатанинскую силу, стерегущую клады. Потому величают ее еще ключ-травой. К тому же и обличьем своим она на ключ похожа.

Козлиха с Акулинкой уже давно шли по лесу. Вечерние сумерки сгладили яркость красок, но они все же заметили в сыром месте розовые султаны травы, листья которой были похожи на ивовые.

— А это — плакун-трава, давай накопаем ее корней, ведь она заставляет плакать бесов и ведьм, хранит человека от соблазнов. Эта трава зародилась на крови, появилась она, когда распяли Христа. Богородица при этом так горько плакала, что из ее слез и выросла плакун-трава. Глянь на ее листочки — на них как бы роса осела, это трава плачет, подобно Богородице. С помощью корня плакун-травы можно изгонять ведьм, домовых, нечистую силу, стерегущую клады. Завтра мы пойдем с тобой в церковь для освящения корня плакун-травы, заговорим его, чтобы он силу против нечисти приобрел.

Спрятав корень плакун-травы в корзину, двинулись дальше. Когда вышли на большую сухую поляну, Акулинка приметила невысокое растение с ярко-розовыми цветками.

— Тетка Марья, глянь, какую я траву нашла.

— Легкая у тебя рука, детка. Это знаменитая тирлич-трава, а по-иному — ведьмино зелье. Она отвращает гнев сильных людей, приносит нашедшему ее богатство, почести и славу.

— Почему же эту добрую траву зовут ведьминым зельем?

— А вот почему, пигалица: накануне Иванова дня, вот об эту самую пору ведьмы отправляются на свою распроклятую Лысую гору, что стоит неподалеку от Киева, и прихватывают с собой траву тирлич. С помощью ее они обретают силу, потому и берегут как бесценное сокровище. Ну а как потребуется ведьме силушка, она варит в горшке ведьмино зелье и отваром смазывает свое тело под мышками и коленками, после чего с быстротой молнии уносится в трубу. А еще ведьма варит тирлич для того, чтобы призвать к себе кого-то издалека. Как закипит в горшке корень тирлича, призываемый тотчас же поднимается в воздух и летит к ведьме словно птица. Когда ведьма хочет, чтобы к ней прилетел ее возлюбленный, она, заварив зелье, приговаривает: «Тирлич, тирлич, моего милого покличь!» Чем сильнее бурлит в горшке снадобье, тем быстрее мчится к ведьме ее возлюбленный.

Акулинка словно зачарованная слушала Козлиху.

— А еще в эту ночь ищут орхилин-траву, она растет при большой реке, а срывать ее можно только через золотую или серебряную гривну. Кто носит на себе орхилин-траву, тот не боится ни дьявола, ни еретика, ни злого человека.

— Тетка Марья, что это там шевелится?

— Где, пигалица?

— Вон, впереди.

Козлиха долго всматривалась туда, куда указала Акулинка. Сумерки уже совсем заполонили лес, поэтому казалось, будто деревья и кустарники не стоят на месте, а плавно движутся.

— В нынешнюю ночь, Акулинка, деревья переходят с места на место и разговаривают.

— Разве у них есть язык?

— Языка у них нет, а разговаривают они друг с другом листьями. Слышь, как они шелестят? Это и есть разговор деревьев. Сегодня и травы беседуют друг с дружкой, наполняются особой чудодейственной силой. Слышь, Акулинка, мы же с тобой еще иван-да-марью не собрали, а ведь она ой как нужна! Еe надобно вкладывать в углы избы, чтобы ни один вор не подошел к дому: брат с сестрой станут разговаривать между собой, а вору будет казаться, что это беседуют хозяин с хозяйкой. До света следует обязательно сыскать эту траву.

С полной корзиной Козлиха с Акулинкой возвратились в Веденеево перед рассветом.

Вот и настал день Ивана Купалы. В келье отца Андриана тишина прерывается вздохами — Кудеяр болен. Крупные капли пота проступили на его лбу, тяжелое хриплое дыхание раздирает грудь. Болезнь началась приступом озноба, озноб сменился жаром, больной подолгу не приходил в себя, произносил бессмыслицу, несколько раз поминал Ивана Купалу.

Тревожно на душе Андриана, а ну как помрет малый? Лекарей в здешней глуши нет, помощи ждать не от кого, разве что от Господа Бога. Вот почему он часто посматривает в угол, где лежит Кудеяр, чутко прислушивается к его дыханию.

В дверь тихо постучали. Вошла Олька.

— Слышала я, Кудеяр заболел. Что это с ним приключилось?

— Три дня назад ходили они с Олексой да Аниской купаться в такое место, где ключи бьют, вода ледяная, видать, там и застудился.

Девушка присела возле Кудеяра, ласково провела рукой по его голове, чистой тряпицей смахнула со лба пот. Из принесенной корзинки достала небольшой горшочек с темной густой жидкостью.

— Выпей, Кудеярушка, тебе сразу же полегчает, — приговаривала она, поднеся настой целебных трав к его губам.

Кудеяр перестал тяжело дышать, позволил влить в рот лекарство. Вот он открыл глаза, пристально посмотрел на Ольку, слабой рукой взял ее руку, прижал к своей груди.

— Сегодня ведь Иван Купала. Сейчас я встану и мы пойдем.

— Никуда ты не пойдешь, Кудеярушка, нельзя тебе. А Иван Купала вновь вернется через год.

Олька говорила тихо, но отец Андриан отчетливо слышал каждое ее слово. Краем глаза он видел, как ласково девушка гладила плечо больного. Это легкое прикосновение напомнило ему минуты собственного счастья, нежные руки Марфуши. Пятнадцать лет минуло с той поры, а все помнит он до мельчайших подробностей. Воспоминания эти настолько свежи, что глаза монаха увлажнились, он поднялся из-за стола и вышел из кельи, чтобы справиться с охватившим его волнением.

Теплый июньский вечер плыл над миром. Внизу, за рекой, на опушке леса полыхали купальские костры. Крошечные фигурки людей суетились возле них. Крепко сцепившись руками, взмывали над кострами те, кто намеревался соединить свою судьбу. Другие водили хороводы. Песни, веселые крики доносились до отца Андриана. Как монах он осуждал язычество, но сердцем жадно внимал долетавшим до него звукам и сожалел лишь о том, что ему с Марфушей не пришлось прыгать через купальский костер.

После Иванова дня Кудеяру вновь стало хуже, он редко приходил в себя, часто бредил, метался по постели. Олька навещала его каждый день, поила целебными травами, но пользы от них не было.

В Петровки девушка возвращалась под вечер из скита домой и на околице Веденеева повстречала всадников во главе с боярином Андреем Михайловичем Шуйским. Рядом с ним ехали тиун Мисюрь Архипов и праветчик Юшка Титов. Заметив Ольку, задумчиво шагавшую по обочине дороги с неизменной своей корзинкой, боярин оценивающе оглядел ее с ног до головы, почмокал губами.

— Хороша девка! Чья будет?

— Филата Финогенова дочка. Девица и впрямь хороша, а вот Филат мужик въедливый, все правду ищет, за что не раз учен был мною. Теперь кровью харкает и не сует свой нос куда не просят.

— Таких учить да учить надобно. А девицу-то как кличут?

— Олькой.

— Чтоб сегодня же ночью была у меня.

Вечер настал тихий, ясный. В такую теплынь хорошо посидеть на крылечке, отдохнуть после дневных трудов, послушать отдаленный перезвон монастырских колоколов. В эту пору в дом Финогеновых вошли двое — Мисюрь Архипов и Юшка Титов.

— Пойдешь с нами, девка, — обратился к Ольке тиун.

— Куда это вы уводите ее на ночь глядя? — с тревогой спросила Пелагея.

— К боярину, баба, яичницу ему некому жарить, вот он и потребовал позвать твою дочь.

Юшка пошло захихикал в рыжую бороду.

— Никуда я ее не отпущу — решительно поднялся с лавки тощий изможденный мужик.

— А мы тебя, Филат, и спрашивать не будем, видать, мало учен, так мы еще можем добавить за то, что противишься боярской воле. Так что сиди уж! — Юшка толкнул Филата в грудь, тот отлетел в угол, повалился на лавку. — Пошли, девка.

Мисюрь схватил Ольку за руку, поволок за порог. Она не сопротивлялась, боялась, как бы родителям хуже не было, да и опасности особой не чуяла: трудное ли дело пожарить для боярина яичницу?

Ольку провели через горницу, где веселились ближние к боярину люди. Здесь было шумно, остро пахло вином. Когда дверь распахнулась, все оценивающе уставились на девушку. Юшка с Олькой остановились перед входом в опочивальню, а Мисюрь пошел доложить боярину об исполнении поручения. Андрей Шуйский лежал на широкой постели совсем голый.

— Привели?

— Воля господина для нас превыше всего!

— Пусть войдет.

Ольку втолкнули в опочивальню, плотно прикрыли дверь.

— Что ж ты встала, словно вкопанная? Боярину нужно кланяться, али забыла о том?

Олька склонила голову, чтобы не видеть неприличной наготы.

— Подойди ко мне ближе, хочу посмотреть, хороша ли ты собой… Вижу, достойна лежать на одном ложе с боярином, разболокайся!

Олька не двинулась с места. Только теперь она поняла, для чего ее привели сюда.

— Так ты, оказывается, строптивая, не желаешь выполнять волю боярина, — лицо Шуйского налилось кровью.

Андрей Михайлович поднялся и, ухватив Ольку за руку, швырнул на постель. Резким движением разорвал сверху донизу платье и попытался обнять. Девушка изо всех сил вцепилась в его бороду.

— А… а… — завопил боярин, — я тебе покажу, стерва, как противиться моей воле!

Схватив тяжелую подушку, он придавил Олькину голову. Через минуту руки ее ослабли, и она не могла больше противиться.

Подобревший боярин продолжал тискать ее, приговаривая:

— Перечить господину не смей, все в его воле. А ты, девка, ничего, дюже хороша, пожалуй, я возьму тебя с собой в Москву. И грудки твои как спелые яблочки.

Олька с трудом приходила в себя. Почувствовав прикосновение к груди, она отпрянула, стыдливо прикрылась руками.

— Чего уж теперь смущаться-то, девичества-то все равно не воротишь. Ложись рядом, пташечка, уж больно ты хороша!

Олька отпихнула боярина, метнулась было к окну, но тот успел схватить ее за ногу. Лицо его вновь налилось кровью.

— Так-то ты, стерва, ценишь оказанную тебе честь? С боярином не желаешь лежать? Так ступай и спи с его слугами!

Намотав Олькину косу на руку, он поволок ее к двери.

— Эй, слуги! Вот вам утеха на всю ночку! Радостные крики приветствовали его слова, десятка два грязных рук потянулось к Ольке.

Олька очнулась, когда свет утренней зари заглянул в окно горницы. Все тело от поясницы до грудей ныло от боли. Телесная боль усугублялась душевными страданиями: девушке казалось, что она по шею провалилась в помойную яму и теперь уже никогда не отмоется от вонючей грязи.

Кругом в разных позах спали пьяные послужильцы Андрея Шуйского. Мисюрь Архипов лежал в луже собственной мочи, а Юшка Титов широко раскрыл рот, из которого далеко несло гнилью. При виде всего этого Ольку едва не стошнило.

Она подошла к оконцу, прижалась горячим лбом к прохладной слюде. Над лесом, где они с Кудеяром гуляли в Егорьев день, распласталось красное полотнище зари. Хорошо сейчас в лесу: свежо, росно, пряно пахнет прелью. За лесом бежит речка, украшенная цветками одолень-травы. Одолень-трава! Помоги одолеть беду тяжкую! Ах, как было бы славно перейти по узкому мостику на тот берег к милому-милому Кудеяру, навсегда стать его!

«Нет, не поможет мне одолень-трава: Кудеяр чистый, нежный, ласковый, а я — грязная-прегрязная, потому никогда не бывать нам вместе, не прыгать через купальский костер, не водить хороводы. Нет меня больше на белом свете. Кому-то, может, и страшно расстаться с жизнью, мне же — совсем не боязно».

Брезгливо перешагнув через спавших, Олька прошла в сени, долго рылась в сундуке, отыскивая веревку. Подставив скамью, крепко закрепила веревку на балке, сделала петлю. Теперь нужно лишь отпихнуть ногой скамью — и ничего не будет: ни этой грязи, ни позора.