В палате Ивана Васильевича Шуйского собрались Андрей Михайлович Шуйский, казначей Фома Головин да молодой воевода Иван Большой Шереметев. В последние дни хозяин дома постоянно чувствовал недомогание, поэтому в беседе почти не участвовал.

— Ну как вам новый митрополит поглянулся? — Фома Головин затаил в усах язвительную усмешку.

Ему ответил Андрей Шуйский:

— Не нравится мне Макарий — мягко стелет, да жестко спать. Иоасафа мы низложили за то, что великий князь держал его вместе с Иваном Бельским в первосоветниках. Нынешний митрополит не часто бывает у государя, занят как будто церковными делами, а влияние его на великого князя чувствуется во всем. Иногда мне кажется, будто не мы, Шуйские, одолели Иоасафа с Иваном Бельским, а кто-то еще, а кто именно — неведомо.

Воевода Иван Шереметев попытался успокоить боярина:

— Напрасно, Андрей Михайлович, тревожишься, пристально следим мы за всеми, кто стремится приблизиться к юному государю.

Фома Головин весело рассмеялся, вспомнив, как он, ухватив Иоасафа за мантию, повалил его на землю.

— Чего их, митрополитов, бояться? Такие же смертные, как и мы. Ежели Макарий станет нам поперек дороги, я первый стащу с него мантию, и предстанет он перед нами в чем мать родила.

Андрей Михайлович громко захохотал, услышав грубую шутку казначея. Внешностью и повадками он походил на покойного двоюродного брата Василия Васильевича Шуйского: низкоросл и широк в плечах, короткопалые руки, вместительное чрево.

— Ты вот, Иван Большой, говорил только что, будто великий князь никого в приближении не держит. А я с тем не согласен, — короткопалая рука Андрея Михайловича распростерлась по столу, — давно замечаю, что брат Михаила Семеновича Воронцова Федор своими сладкими речами прельщает государя. Род Воронцовых велик и влиятелен, от них всего ожидать можно. Слышал я, будто покойный Михаил Львович Глинский, желая захватить власть в государстве, сносился с Михаилом Семеновичем и обещал ему вместе с ним держать Русскую землю.

— И мне показалось, что Федор Воронцов неспроста льнет к государю, — произнес Фома Головин, — а кроме того, Бельские меня беспокоят. Вряд ли они долго потерпят пребывание Ивана на Белоозере, обязательно постараются освободить его либо с помощью великого князя, либо иным путем.

— С Бельскими надобно разделаться навсегда, — решительно произнес Андрей Шуйский, — думаю я послать верных людей на Белоозеро, и тогда Бельские никогда не встанут нам поперек дороги: Дмитрий изрядный трус, а Семен в бегах и вряд ли когда осмелится вернуться на Русь, уж больно много напакостил он ей. Иван Васильевич пристально посмотрел в глаза двоюродного брата. Много грехов совершено им, но никогда еще он не говорил об убийстве столь откровенно и непринужденно.

— Ты, Андрей, и вправду намерен послать своих людей на Белоозеро?

— Я уже обо всем договорился со своими людьми, завтра они отправятся к Ивану Бельскому.

Спокойный ответ Андрея смутил Ивана Шуйского, ему вдруг стало как-то не по себе. Что-то в последнее время надломилось в нем, часто стало вспоминаться прошлое, ни с того ни с сего раскаяние за дурные поступки вдруг охватывало его, после чего хотелось стать на колени перед иконами и молиться.

— Андрей, не бери греха на душу, все мы смертны.

— Поздно, Иван, Бельскому уже не жить.

Две дороги ведут из Москвы на Белоозеро. В зимнее время туда можно попасть на санях через Дмитров и Углич. Летом же ехали через Ярославль, путь от Ярославля до Белоозера обычно одолевали за четыре дня.

Белозерск — небольшой городок, затерявшийся среди болот и лесов на севере Московского края. Между ним и Вологдой лежит водный путь по рекам Шексне и Сухоне, с давних времен соединенных волоком.

В деревянных домишках под северным выцветшим небом жили рыбаки, поставлявшие рыбу во многие города Русского государства — в Москву, Тверь, Новгород… Для приезжих купцов в городе построены два гостиных двора. Помимо рыбы на белозерском торгу можно было купить мясо и овощи, сукна и щепетье. В изобилии здесь продавалась тверская посуда — ставцы белые, блюда осиновые, корцы малые и большие, солоницы. Из расположенного неподалеку Кирилло-Белозерского монастыря, где была изба токаренная, монахи привозили на белозерский торг ложки добрые кирилловские — репчатые, с присадками из рыбьего или моржового зуба, шадровые, корельчатые, белые и черные. Но особенно обширен и богат в Белозерске рыбный ряд. Здесь в большом количестве продавали дары озера: икру ряпушную, бочки судачины, лещины и щучины, а также рыболовные снасти — мережи, неводы, проволоки на уды. Из близлежащих сел крестьяне доставляли на торг возы льна и конопли.

Гудит, шумит белозерское торжище, ударяют по рукам торговцы и покупатели, яркими словесами расписывают свой товар купцы.

Около кабака спешились трое всадников и подозрительно осмотрелись по сторонам. В Москве в эту пору вовсю разгорается зеленое пламя, а здесь деревья и кустарники лишь начали разжимать свои крохотные кулачки-почки. Не заметив ничего опасного для себя, путники зашли в кабак. Торг еще только начался, поэтому народу в кабаке было мало; здесь кисло пахло щами, пивом, овчиной. При виде гостей скоморох Филя грянул в гусли, пустился в пляс.

Гости сделали вид, что не заметили скомороха, прошли в дальний угол кабака.

— Эй, хозяин, принеси-ка нам перекусить да подай ведерко меду, — загремел на весь кабак голос Петрока Зайцева.

Рожа у него свирепая, вся заросшая рыжими волосами, под глазами тяжелые мешки. Вместе с ним были Митька Клобуков — высокий рослый парень с бегающими глазами и коренастый крепыш Ивашка Сергеев. Хозяин кабака Пинай Тихонов засуетился:

— Не успеет лысый кудри расчесать, как все будет готово!

Он расставил перед гостями блюдо с хлебом, горшок горячих щей, деревянные чарки.

— Выпьем за успех веленого нам дела! — хоть и тихо сказал Петрок, но Филя расслышал его слова.

«Какое такое дело у этих молодцев в Белозерске?»

Скоморох еще более навострил уши.

— А ты ведаешь, где тут тюрьма? — Ивашка подозрительно осмотрелся по сторонам.

— Когда-то Василий Васильевич Шуйский посылал меня сюда по сходному делу. Тюрьма стоит в самой середине этого вшивого городка и смотрит окнами на Белоозеро.

— А ну как не справимся мы втроем со стражниками?

— Стражники нам не помеха: у меня есть грамота от Андрея Михалыча Шуйского, в ней черным по белому написано, чтобы стражники беспрепятственно пропустили нас к боярину Бельскому. Выпьем за упокой его души!

— А ну как боярин брыкаться начнет?

Петрок громко расхохотался.

— Я ему побрыкаюсь!

В полдень пьяная троица покинула кабак и устремилась к местной тюрьме.

Едва за посетителями закрылась дверь, Филя побежал к хозяину кабака, чтобы поведать об услышанном, Пинай задумчиво почесал в затылке.

— Выходит, палачи прибыли из Москвы, чтобы вершить суд над боярином Бельским. Мы-то тут при чем?

— Нехорошо, когда человека ни за что убивают!

— А может быть, Бельский по делам своим заслужил такой участи?

— Вряд ли, дядя Пинай, просто Шуйские решили свести с ним счеты. Надо бы предупредить стражников о готовящемся убийстве, им ведь приказано охранять боярина, а не убивать до смерти.

— А стражники что могут поделать, если у палачей приказ на руках есть?

— В грамоте-то сказано, чтобы сих людишек допустили до боярина Бельского, а они собираются убить его. Ежели стражники будут присутствовать при беседе Бельского с молодцами, те ничего не сделают с ним.

— Коли так, немедля беги к тюрьме.

Иван Федорович Бельский задумчиво смотрел сквозь узкое зарешеченное оконце на Белое озеро. Вода в нем светлая, как и холодное северное небо над ним. Несколько рыбацких лодок бороздят ровную спокойную гладь озера.

«Промашку допустил я с Шуйскими: вместо того чтобы посылать их во Псков и Владимир, надо было отправить сюда, в Белозерск. Нерешителен я был, надеялся на помощь великого князя и митрополита Иоасафа, стремился привлечь на свою сторону бояр. Но разве можно на них полагаться? Все они, словно псы голодные, зорко следят за теми, кто стремится приблизиться к великому князю, и, заметив оных, кидаются на них со всех сторон. Мне ли не знать наше боярство? Когда Шуйские были возле юного великого князя, оно помогало мне, но лишь добился я власти, те же самые бояре напали на меня. Взять хоть Ивана Кубенского для примера».

Иван Федорович вспомнил поход на Казань двенадцатилетней давности, который по велению великого князя Василия Ивановича ему довелось возглавить вместе с Михаилом Львовичем Глинским. Когда после захвата острога оставалось лишь войти в беззащитный город, Михаил Львович затеял спор, кому из них первому надлежит въехать в покоренный город. Пока они спорили, началась такая сильная гроза, что посошные и стрельцы испугались и, побросав наряд, бежали прочь от Казани. Так что казанцы не только наши пушки приобрели, но и город за собой сохранили.

Да, местнические споры много вреда приносят Руси. Но как избавиться от этой напасти? Вот был он у власти, да не удержался и до сих пор не ведает, каким образом мог бы противостоять ворогам.

Томительно течет время в заключении. Ему, деятельному, умудренному в государственной службе, особенно тягостно пустое времяпрепровождение, спокойное созерцание жизни за узким окном темницы. Неужели влиятельные родичи ничего не предпринимают для его спасения? Чу, чьи-то шаги послышались в сенях. Время вроде бы неурочное. А вдруг явится сейчас гонец из Москвы с вестью об освобождении? Прошлый раз сидел он вот в этой же самой конуре и так же услышал шаги в сенях. Вошел гонец, специально посланный за ним государем, и сказал, что великий князь Иван Васильевич призывает его, боярина Бельского, пред свои государевы очи. Может, и сейчас ему скажут то же самое?

Сердце Ивана Федоровича радостно дрогнуло, он не ошибся: звуки шагов смолкли возле его двери. Вот скрипнул ключ в замке. Замок тяжелый, скрипучий. Вот распахнулась дверь, и в темницу вошли торе. Тот, что зарос рыжими волосами, пристально глянув на него, прохрипел:

— Здравствуй, боярин.

Самый высокий из вошедших смотрит на него как-то странно, оценивающе, нагло. Ивану Федоровичу при виде гостей стало не по себе — государь никогда не послал бы за ним таких гонцов.

— Кто вы такие?

— Коли ты хочешь это знать, я отвечу. Меня Петроком Зайцевым кличут. Его, — показал скрюченным пальцем с грязным ногтем рыжий детина на высокого парня, — Митькой Клобуковым, а этого — Ивашкой Сергеевым. Тебе-то пошто знать это, боярин?

— Что вам от меня надобно?

— А ничего. Андрей Михалыч Шуйский прислал нас к тебе покалякать по душам.

— Кончай, Петрок, пустословить, нам спешить нужно.

— Ты, Ивашка, не суетись, — рыжий детина дыхнул на боярина перегаром, отчего тот отшатнулся к стене. — Что-то ты, боярин, пугливым стал.

— Нечего мне бояться.

— И Шуйских ты не боишься?

— А чего мне их бояться? Я им вреда не чинил.

— Вот те на! А не по твоей ли воле Андрея Михалыча сначала во Псков послали наместником, а как отозвали с наместничества, так убрали с глаз долой подале? А кто Ивана Василича во Владимир загнал?

— На то была воля государя и митрополита Иоасафа.

— На государя да митрополита ты вину не вали, Иоасаф здесь недалече — в Кирилловом монастыре грехи замаливает. Вряд ли он согласится с тобой, боярин. Ты сам, пользуясь малолетством государя, вредил Шуйским, за что и ответ должен держать.

Петрок неспешно извлек из кармана моток прочной веревки. При виде ее Бельский громко закричал:

— Эй, стража!

— Потише ты ори, стерва! — Ивашка коротким резким движением ударил боярина ниже груди. Тот ойкнул и стал медленно оседать на пол.

— Убери свою веревку, — приказал Митька, — я его и так, как гниду, прикончу.

Длинная рука потянулась к горлу боярина. Иван Федорович, придя в себя, изо всех сил впился в нее зубами. Митька отдернул руку, скверно выругался. Петрок громко захохотал.

— Что, Клобук, получил?

— Эй, стража! — вновь закричал Бельский. Ивашка с силой пнул его в лицо сапогом.

— Пока не очухался, берись за горло.

Все трое навалились на боярина: Ивашка зажал рот, Митька железной хваткой вцепился в горло. Бельский дрыгал ногами, извивался всем телом, потом затих.

Убедившись в том, что боярин мертв, убийцы миновали пустынные сени, вышли на крыльцо. Перед тюрьмой стояли люди и молча смотрели на запыхавшихся, вспотевших палачей. Те при виде толпы ощерились. Озираясь по сторонам, прошли к своим лошадям, вскочили в седла и галопом устремились в сторону Ярославля.

С нетерпением ждут на Руси Сидоров день, ведь вместе с ним приходит настоящее тепло. Не зря говорят: «На Сидоры отошли все сиверы; прошли Сидоры, прошли и сиверы». Вместе с теплом являются на Русь ласточки и стрижи. В этот день крестьяне сеют лен, сажают огурцы.

Иван Васильевич Шуйский распахнул окно, и тотчас же голова закружилась от резкого, ни с чем не сравнимого запаха черемухи.

«Господи, благодать-то какая кругом! Как радуется душа явившемуся теплу, свежим листьям на деревьях, бесконечному щебетанию птиц. Ни о чем не хочется думать, какая-то отрешенность от мира, словно ты уже не жилец на белом свете».

— Авдотьюшка! — тихо позвал боярин.

Тотчас же в палату вошла его жена, немногословная и неприметная, готовая исполнить любой приказ.

— Присядь-ка рядом, Авдотьюшка. Вспомнилось мне вдруг, как мы с тобой в самый первый раз повстречались, вот об эту же пору — соловьи пели, черемуха цвела.

Авдотья с изумлением глянула на мужа.

«Чтой-то с ним нынче? Никогда в жизни не случалось вести речи о молодости, о соловьях. Уж не помешался ли старый?»

— Нешто запамятовала?

— Прости, Ваня, память к старости совсем худая стала, давно ведь то было… Нет, вру, вспомнилась мне та наша встреча! Мы с подружкой Катюшкой Пересветовой пошли на Васильев луг поглазеть, как наши полки отправляются в поход на Литву. Тут-то ты и повстречался!

— Верно, Авдотьюшка. Великий князь Василий Иванович назначил меня вторым воеводой полка правой руки, а я ведь совсем молоденьким был, как увидел тебя на Васильевом лугу, так и ошалел от любви, спрашиваю, как, девица, звать, а ты зарделась словно маков цвет и молчишь. А подружка твоя расхохоталась да и назвала твое имечко.

Авдотья разрумянилась, похорошела и словно сбросила груз трех с половиной десятков лет.

— Как же давно это было, Ваня! Великий князь Василий Иванович сам только что оженился на Соломонии, она ведь красавицей была!

— И ты в то время ей в красе не уступила бы. Помню, двинулись полки на Литву, а я все с тобой расстаться не могу, кричу: «Жди меня, Авдотьюшка!»

— Помню, все помню, Ваня! То лето самым долгим мне показалось, не могла я дождаться до осени, все глаза проглядела, тебя высматривая, а уж слез-то что пролила!

— А пришла осень — справили мы свадебку, веселой она у нас получилась. Куда же любовь-то наша потом подевалась?

— А потом хлопоты начались, детишки народились, до любви ли тут?

— То-то и оно — хлопоты да заботы… А ведь это все суета, пустое, главное же в жизни — любовь. Слышь, как соловьи-то заливаются, и так каждую весну! У нас же с тобой лишь одна соловьиная осень и была, за всю жизнь — одна!

— Это я, Ваня, виновата во всем. Помнилось мне: ну какая теперь любовь, коли дети пошли, хлопоты да заботы. Только ныне осознала свою ошибку. Как вспомнил ты про нашу первую встречу на Васильевом лугу, так словно что-то в душе перевернулось, вновь увидела тебя молодым красавцем, воеводой, и как тогда — в сердце любовь пробудилась. А ведь любить можно было всю жизнь.

— Верно, Авдотьюшка, молвила, всю жизнь можно было любить друг друга! Да только мерзкая суета нас разлучила. Домогался я власти, почестей, имений, славы, а пришло время-ничего этого не надобно. В том и есть моя вина. Прости же меня, Авдотьюшка.

— Бог простит, и ты меня прости, Ваня.

Дверь распахнулась.

— Вы чего это тут голубками воркуете? В потемках сидите, света не зажигаючи.

— Мы, Андрей, сумерничаем, молодость вспоминаем. Ты-то с чем пожаловал?

— Только что воротились с Белоозера мои людишки — Петрок Зайцев, Ивашка Сергеев да Митька Клобуков. Прихлопнули они Ивана Бельского, придушили.

Иван Васильевич вдруг захрипел, повалился на бок.

— Прощай, Авдотьюшка, — прошелестело по палате.

— Эй, слуги, тащите свет!

Палата озарилась трепетным пламенем свечей. Иван Васильевич был мертв. Авдотья смежила его веки, заголосила.

А в открытое окно палаты непрерывным потоком вливался ни с чем не сравнимый запах черемухи, доносились страстные трели соловьев. Жизнь шла своим чередом.