Осень 1539 года выдалась дождливой. Дождь шел тихий, нудный, яровой хлеб сгнил неубранным на полях, а то, что успели перевезти на гумна, тоже пропало, ибо высушить зерно не было никакой возможности. Наконец ударил мороз, но небо все так же было затянуто тучами, только вместо дождя они сыпали на уставшую, пропитанную водой землю рои белых мух. Сугробы выросли вровень с крышами, и лишь по столбам дыма, поднимавшимся из труб, можно было догадаться, что это жилая изба, а не снежная гора. Холодно и голодно было на Руси, но в городах и весях жизнь шла своим чередом-привыкать ли русскому человеку к лишениям?

Утром отец Андриан с трудом отворил дверь своей кельи. Деревянными лопатами они с Кудеяром долго прочищали тропинку к колодцу и проезжей дороге. Работа была Кудеяру в радость — направо и налево летели крупные комья снега. Первое время после Крыма ему было тоскливо зимой в северных краях, а ныне совсем не то-каждый день встречает он как праздник.

По дороге, огибающей гору, бойко скользили сани. Андриан приставил ладонь, козырьком к глазам.

«Никак, отец Пахомий возвращается из Москвы».

Сани остановились возле поворота к их келье. Игумен выпростал из-под волчьего покрова ноги, направился к работающим.

— Бог в помощь.

— Спаси тебя Бог, отец Пахомий, удачно ли съездил в Москву?

— Съездил-то удачно, да намаялся я в Москве — отвык от людского гама да шума. Здесь у нас лепота! Едешь — душа радуется. Только вот в пути притомился, стар стал для дальней дороги. — К груди игумен прижимал нечто, завернутое в тряпицу. — А я тебе, отец Андриан, привез поминок от князя Василия Михайловича Тучкова. На старости лет сподобил Господь познать такого большого человека, большого не в смысле чина, а знаниями и книжной премудростью обильного. Упаси его, Господь, от всякой напасти! Пойдем в келью, там и вручу тебе поминок, здесь нельзя, снегом спортить можно.

Вошли в келью. Кудеяр с нетерпением ожидал, когда отец Пахомий вручит Андриану поминок от князя Тучкова. Что бы это могло быть? Игумен, однако, не торопился. Но вот он развернул холстину, и обнаружилась книга, совершенно новая, со множеством картинок, написанная рукой искусного мастера.

Отцу Андриану припомнилось, как лет пятнадцать назад, приехав с отцом в Москву из Морозова, он рассматривал такие же книжицы в торговом ряду возле Фроловских ворот Кремля; тогда купец не позволил ему даже дотронуться до подобной книги. В монастырской книгохранительнице было немало рукописей, многие из них пожелтели от времени, да и писаны не столь искусно. Отец Пахомий поощрял монахов к переписке книг, под его наблюдением пять-шесть монахов, не разгибая спины, скрипели перьями, но столь красивой книги они создать не могли.

— Сей труд по просьбе новгородского архиепископа Макария сотворил премудрый князь Василий Михайлович Тучков. Это житие преподобного Михаила Клопского.

Андриан всегда с уважением относился к княжичу Василию Тучкову, ему было приятно, что тот не забыл о нем, прислал свою книгу.

Отец Пахомий, будучи в Москве, по просьбе Андриана зашел к Тучковым, чтобы сообщить, где они обретаются с Кудеяром.

— Еще в Москве прочел я книжицу и должен сказать, писана она мудрым человеком.

— О чем же поведал в ней Василий Михайлович?

— Описывается в ней, как я уже сказал, житие преподобного Михаила Клопского. То житие известно нам и из других книг, однако Василий Тучков изложил его по-иному, так, что мы, ныне живущие, начинаем понимать, что нам следует делать в нынешнее смутное время. Будучи в Москве, немало подивился я тому, как убого стало у нас на Руси. А все отчего? Оттого что межусобным браням не видно конца. Великий князь мал, а слуги его, как голодные псы, рвут государство на части. Так пусть же они прочтут эту книжицу и задумаются, чем кончится для них межусобица. А ждет их всех, как и Дмитрия Шемяку, зачинщика межусобной брани на Руси, трилакотный гроб!

— Отец Пахомий, а кто такой этот Шемяка? Что-то я не слыхивал о нем.

— О Дмитрии Шемяке в прошлые годы много говорилось на Руси, а сейчас стали забывать, вот и получилось, что ты, Кудеяр, о нем не ведаешь. А был он злейшим врагом Василия Васильевича Темного — деда покойного Василия Ивановича. Когда тот, будучи великим князем, возвратился в Москву из татарского полону, галицкий князь почал мутить народ, утверждая, что Василий Васильевич всю землю свою татарскому царю процеловал, а заодно и нас, свою братью. Нужен ли нам такой великий князь, твердил Шемяка, зачем он татар привел на Русскую землю, отдал им города и волости в кормление? Татар он любит, а своих крестьян томит сверх меры без милости, золото, серебро и имения — все отдает татарам. Прельстив такими речами людей, Шемяка в единомыслии с Иваном Андреевичем Можайским — внуком Димитрия Донского решил полонить великого князя, когда он с сыновьями и небольшой стражей уехал на богомолье в Троицкий монастырь. Ночью рать Дмитрия Шемяки постучалась в ворота Москвы, и сообщники впустили ее, никто и не думал сопротивляться. Заговорщики поймали великокняжеских бояр, детей боярских, захватили мать и жену Василия Васильевича, после чего Дмитрий Шемяка провозгласил себя великим князем. Иван Андреевич Можайский с вооруженными людьми устремился в Троицкую обитель, поймал государя и привез его в Москву, где ему выкололи очи. С тех пор и прозывают его Василием Темным. Вместе с женой он был отправлен в заточение в Углич, а мать его — Софья Витовтовна-в Чухлому. Но многие люди негодовали, были недовольны Шемякой и требовали возвращения на великокняжеский стол Василия Васильевича. И тогда Дмитрий Шемяка созвал епископов, архимандритов и честных игуменов, чтобы решить судьбу горемыки. И приговорили церковные мужи освободить его из заточения, дать ему в вотчину Вологду. Шемяка так и поступил. Но тогда со всех мест в Вологду устремились люди — князья и бояре, дети боярские и дворяне, кто служил Василию Васильевичу и кто не служил ему. Дивиться тому не следует: в годы правления Шемяки народ стал жить худо, села в деревни опустели. Нигде нельзя было сыскать правды, судьи притесняли людей, занимались мздоимством. Старики сказывали мне о таком деле, случившемся во времена Шемяки. Пришли к судье два брата-крестьянина, один богатый, а другой — убогий. Во время расспросных речей бедняк каждый раз показывал судье камень, завернутый в тряпицу. Тот и подумал, что убогий сулит ему золото, а поэтому решил дело в его пользу. Вот какой суд был в то время, его так и нарекали — шемякин суд. И тогда иерархи церкви встали за правду, почли обличать правителя-татя, говорить народу, что дьявол поднял Шемяку на великого князя Василия Васильевича, оттого от галицких князей всему православному христианскому миру истома и великие убытки. Видя нелюбовь людей и святой церкви к Шемяке, Василий Васильевич оставил Вологду и направился в Тверь к князю Борису Александровичу. Тут он оженил старшего сына Ивана на дочери тверского князя Марии. Узнав о пребывании великого князя в Твери, туда стали стекаться ратные силы со всей Руси. Многие приверженцы Василия Васильевича спасались от произвола Шемяки в Литве, теперь они поспешили в Тверь, а по дороге, в Ельне, соединились с татарскими царевичами Касымом и Ягупом: те когда-то служили Василию Васильевичу и, узнав о его бедах, устремились к нему на выручку за прежние его добро и хлеб. Дмитрий Шемяка и Иван Можайский собрали своих людишек и пошли к Волоколамску, однако многие из слуг по дороге убежали в Тверь. Тогда Василий Васильевич послал своего боярина Плещеева с ратью на Москву. Тот без труда захватил город. Проведав об этом, Шемяка и Иван Можайский бежали в Галич, а затем в Чухлому. А в Чухломе, ежели ты, Кудеяр, помнишь, была в заточении мать великого князя Софья Витовтовна. Похитители власти захватили ее и устремились в Каргополь. Василий Васильевич потребовал от Шемяки освободить мать, а когда тот это сделал, заключил с ним перемирие.

— Великому князю не мир заключать, а казнить обманщика следовало бы!

— Верно, Кудеярушка, не зря в народе говорят: горбатого исправит только, могила. Таков и Шемяка. Тотчас же начал он пакостить великому князю — вновь установил связь с Иваном Можайским, послал своих людей в Новгород и Вятку с просьбой о помощи, подговорил казанского царевича Мамотяку идти на Москву. К тому же он и не думал возвращать похищенную великокняжескую казну. Видя, что Шемяка чинит неправду, Василий Васильевич обратился к иерархам церкви с просьбой судить его за нарушение крестного целования при заключении договора. Церковные мужи велели Шемяке подчиниться великому князю. Тот, однако, их не послушался. И тогда московский великий князь вместе с ратью пошел к Галичу и захватил его. Шемяка бежал в Новгород и там просил помочь ему ратью. В Новгороде он и скончался, как говорят, его отравили лютым зельем. А привез то зелье из Москвы в Новгород великокняжеский дьяк Степан Бородатый.

Он подкупил шемякинского повара, коего звали, тьфу, — Поганка, и тот добавил зелье в курицу, отчего Шемяка и умер.

— Отец Пахомий, но при чем здесь Михаил Клопский, про которого я слышал, будто он был прозорливцем-юродивым?

— Михаил Клопский жил в монастыре, который позднее был назван его именем. В тот монастырь и заявился Шемяка, оказавшийся в Новгороде, и стал жаловаться старцу: «Михайлушко, убежал я из своей вотчины, сбили меня с великого княжения московского». На это прозорливец ответил: «Всякая власть дается от Бога и только от него». — «Так ты бы, Михайлушко, помолился за меня перед Господом Богом, чтобы достиг я своей отчизны, великого княжения». Тут старец сурово посмотрел на Дмитрия и изрек: «Княже, всякая власть от Бога даруется, ты же в Русии великие брани межусобные воздвиг и врагам радость сотворил. Если и впредь будешь тщиться достичь того, желаемого не получишь и со срамом снова сюда возвратишься и трилакотный гроб в Юрьевом монастыре около Великого Новгорода приемлет тебя!» Как сказал юродивый, так и сталось: князь-бегун в третий раз явился в Новгород, где принял конец жизни по пророчеству святого. Увы, речь моя убога, потому не могу я сказать о Шемяке так, как поведал князь Василий Тучков в своей книге. В ней он показал себя достойным учеником архиепископа Макария, поновил ветхие писания, поведал людям о явлениях и чудесах преподобного, все расставил по чину и очень чудно изложил. Трилакотный гроб, предвещанный юродивым мятежнику вместо великого княжения, — это возмездие Шемяке за межусобную брань.

— Отец Пахомий, но ведь ныне вновь межусобица…

— В том-то и дело, Андриан: Василий Тучков, подобно провидцу Михаилу Клопскому, говорит нам: зачинщики нынешних межусобных браней сгинут, как и Дмитрий Шемяка. И оттого в душе вера укрепляется: минует злое лихолетье, войдет юный государь в силу и разум, установятся на Руси тишина и покой.

— Когда я стал послужильцем бояр Тучковых, то немало приходилось слышать разговоров о Василии Шемячиче — новгород-северском князе, плененном великим князем Василием Ивановичем.

— Так то внук Дмитрия Шемяки.

— Горькая у них обоих судьба.

Игумен еще долго говорил о неурядицах в Русском государстве, о Михаиле Клопском, Дмитрии Шемяке, новгородском наместнике Немире, а потом перешел к рассказу о встрече с митрополитом Иоасафом.

— Иоасафа Скрипицына я хорошо знавал еще в бытность его игуменом Троицкого монастыря. Как проведал, что он стал митрополитом, очень удивился. Время нынче вон какое крутое, ему ли, сердобольному, быть церковным пастырем на Руси? Что и говорить, добр Иоасаф, а тут злоба кругом кипит. Устоять ли ему? Митрополит Даниил уж куда ловок был, да и тот ныне повергнут.

— А может, и хорошо, что Иоасафа поставили митрополитом, — осторожно заметил Андриан, — когда кругом столько зла, люди особенно ценят крохи добра. А государь как?

— Сподобил Господь лицезреть и государя. Десятый годок ему пошел, худенький такой, бледный, росточком длинный, глаза цепкие, так и буравят каждого встречного. На Кудеяра нашего очень похож, только поюнее будет. Смотрит на всех и молчит, словно воды в рот набрал. Ближние бояре что хотят, то и воротят, не особенно с ним считаются, только для вида почтение кажут.

— Ничего, вырастет государь, конец смуте придет.

— Дай-то Бог!

Проводив отца Пахомия, Кудеяр хотел было углубиться в чтение привезенной им книги, но условный свист за окном заставил его вопросительно глянуть на Андриана. Тот добродушно усмехнулся:

— Ступай, ступай, успеешь еще прочитать о пророчествах Михаила Клопского.

Кудеяр натянул шапку и выскочил за порог. Снегопад прекратился. Сквозь тонкий слой облаков проглянуло низкое зимнее солнце. Появление его предвещало прекращение необычно обильных снегопадов.

Олекса и Аниска поджидали Кудеяра, притаившись за сугробом. Едва он показался, в него полетели комья снега. Кудеяр успел увернуться и спрятаться от нападающих, а когда из-за сугроба показалась голова Аниски, ловко метнул снежок ему прямо в лоб. Аниска схватил ком снега и припустился за ним, но промахнулся и, споткнувшись о подставленную ногу, угодил головой в сугроб.

— Сдаемся! — закричал Олекса, давясь смехом, Сидя в сугробе, стали думать, чем бы заняться.

— Посмотрите, куда дым идет?

— Дым как дым, тянется себе вверх.

— Ты, Аниска, тутошний, а потому должен ведать, что такой дым предвещает мороз. И то не диво, поскольку сегодня Афанасьев день, а про него говорят: пришел Афанасий Ломонос, береги щеки да нос.

— И впрямь похолодало.

— Ну а ежели мороз грянет, надобно спешить залить горку.

— Верно! — загорелся Аниска. — Ух и покатаемся!

Вылить воды пришлось немало: рыхлый снег как губка впитывал ее. К вечеру серая лента протянулась от вершины горы до основания. Внизу ребята сделали порожек, чтобы при спуске сани подбрасывало вверх, облили его водой. К ночи мороз усилился, и тотчас же пропитанный водой снег превратился в прочный лед. С санками, а то и с широкими досками к горке потянулись не только дети, но и взрослые, всем любо покататься!

Аниска приволок большие санки, в них вповалку садилось человек десять. Грохоча на неровностях, сани устремлялись вниз, там их подбрасывало на порожке, нередко опрокидывало. Куча мала со смехом и гамом скользила дальше, кто на спине, кто на животе, а кто сидя верхом на товарище.

Девчонки кучно стояли наверху, наблюдая за проделками мальчишек, среди них Кудеяр приметил Ольку Финогенову.

— А ты чего не катаешься?

— Не хочется, вот и не катаюсь, — Олька как-то странно искоса глянула на него.

Минувшей осенью девочка сильно изменилась: руки и ноги ее округлились, на лице проглянул румянец, выгоревшие на солнце брови потемнели, волосы стали длинными и волнистыми. Но не только внешне Олька стала другой. Теперь она сторонилась шумных ребячьих развлечений, часто бывала одна, во время разговора вдруг ни с того ни с сего краснела. Кудеяр конечно же заметил перемены в Ольке, но если внешние изменения были ему приятны, то внутренние вызывали неосознанное беспокойство: Олька перестала быть понятной для него. Вот и сейчас он не понимал, чего она хочет.

— Попросить у Аниски санки?

— Не надо, — Олька вновь как-то странно посмотрела на него.

— Кудеяр, вон Козлиха топает, поди, колдовать будет, хочешь посмотреть? — Олекса нетерпеливо дергал друга за рукав.

— А ты пойдешь?

Олька отрицательно покачала головой.

— Я, я хочу посмотреть, как Козлиха колдует! — обратилась к Олексе Акулинка.

— А тебя, монастырская приблудница, я не звал.

— А я все равно пойду!

Монахи поселили Акулинку в избе одинокой старухи Меланьи, заботились о ней, да и в селе относились к сиротке по-доброму, часто просили рассказать удивительный сон, а во время рассказа ахали, и крестились. Соседи нередко притаскивали ей что-нибудь вкусненькое, отчего Акулинка поправилась, похорошела. Она твердо верила, что это Бог смилостивился над ней, и потому часто бывала в церкви, где истово молилась.

Между тем толпа подростков устремилась вслед за Козлихой и вскоре заполнила сени Олькиной избы.

— Мир дому сему, — произнесла знахарка, перешагнув через порог.

— Спасибо, Марьюшка, заходи, заходи, милая, рады мы тебе, — ласково встретила ее Пелагея.

— Нынче, на Афанасия Ломоноса, ведьмы отправляются на свой праздник и там от веселья теряют память, потому, Пелагея, от них и можно избавиться.

— Ведаю о том, Марьюшка, потому и позвала тебя. Хозяин-то всю осень прохворал, до сих пор оклематься не может, не иначе как нечистая сила поправиться ему не дает. Так ты уж помоги, Марьюшка, избавь его от происков нечистой силы, век помнить твое добро буду.

— Постараюсь помочь тебе, Пелагея. Перво-наперво трубы заговорить надобно, это ведь главный путь для ведьмы в избу. Принесла я клинья заговорные, так их под князек забить надобно. Запали свечу да проводи меня на чердак. А вы, — обратилась Козлиха к детям, — в избу заходить не смейте, не то все спортите.

В сенях было темно, дети испуганно жались друг к другу.

— Ой! — вскрикнула Акулинка, когда на чердаке что-то застучало.

— Тише ты, — одернул ее Олекса, — это Козлиха забивает заговорные клинья под князек.

На чердаке что-то глухо ухнуло. Что бы это могло быть? И тут заверещал Гераська:

— Ой, меня кто-то за ногу поймал!

— Будет тебе глотку-то драть, — прозвучал в темноте спокойный голос Козлихи, — нет здесь боле нечистой силы!

Дверь в избу распахнулась, страхов как не бывало. Знахарка подошла к печи, вынула заслонку и стала произносить непонятные слова. Тут в трубе, что-то завыло, загудело и словно бы лопнуло, да так громко, что зола полетела из печи, отчего в избе стало сумеречно. Кто-то от испуга захлопнул дверь, в темных сенях дети дружно заревели. Из избы выглянула Козлиха.

— Вы чего тут ревете, али не видели, как нечисть сердится, когда ее из трубы вытуривают? Не бойтесь, нет ее уже тута. Пелагея, собери-ка семинную золу на загнетке — я отправлюсь с ней за околицу для заговора.

На краю селения, у изгородья, Козлиха рассеяла золу, произнесла непонятные слова. Здесь Кудеяр простился с ребятами и устремился в скит.

Вернувшись в скит, Кудеяр застал в келье отца Пахомия. Андриан вслух читал житие Михаила Клопского, а игумен пояснял прочитанное.

— Да, так и сказал премудрый старец Дмитрию Шемяке: «Всякая власть от Бога, ни хотящему, ни текущему, но дается Богу милующему». Как бы ни посягали нынешние бояре на власть, она им не дастся, поверь моему слову, Андриан!

Тот заметил вошедшего в келью Кудеяра.

— Где же ты был, отрок? Заждались мы тебя.

— Мы с ребятами с горки катались, потом смотрели, как Козлиха ведьм из избы Финогеновых изгоняла.

Пахомий поморщился.

— Изгонять нечистую силу можно крестным знамением, святой водой, молитвою, а то, что творит Козлиха, — мерзкое язычество. Ты бы, добрый молодец, вместо того приглядывался бы, как дикие звери живут. Я вот давненько за ними наблюдаю, а все поражаюсь, сколько у них интересного. Давеча, подъезжая к скиту, вижу, лиса объявилась. Зимой лисы мало живут в норах, спать ложатся на открытых местах, — от холода их густая шуба да пушистый хвост защищают. Обычно лисы спят днем, а ночью промышляют охотой, потому, решил я, что это охотники подняли лису. И верно — из лесу показалась свора собак, а за ней — охотники. Лисица, видать, долго спасалась от собак: хвост у бодрой лисицы трубой вверх, а у этой — по снегу волочится. Пристроилась она к моему возку и бежит следом, а когда собаки совсем близко оказались, изловчилась и сиганула ко мне в сани. Я ее попоной прикрыл от лютых собачьих глаз. Охотники подъехали, кричат- отдай лису. А я с ними не согласился: как-никак Божья тварь, к тому же к служителю Бога за помощью обратилась.

— Куда же ты ее дел?

— Проехал я верст десять, охотники с собаками пропали из виду, вот тогда открыл попону и говорю: «Ну что, лиса, ступай своей дорогой». Она благодарно глянула на меня, потянулась и выпрыгнула из саней. Села у дороги и долго смотрела мне вслед.

— Много удивительного рассказываешь ты, отец Пахомий, про повадки диких зверей. И как только тебе удалось познать их?

— Когда я поселился в тутошних местах, здесь никого не было, скит со всеми постройками через много лет возник. Жил я один в келье, а рядом — всякие звери бродят. Я им не мешал, и они мне вреда не причиняли, вот и насмотрелся на их повадки. Сохатый, например, когда вынужден бывает защищаться, вельми страшен становится, удары его острых копыт опасны не только для волка, но и для медведя; однажды я сам видел, как он проломил башку косолапому. Нередко от острых копыт сохатого приходится спасаться бегством и волкам; беда же его подстерегает тогда, когда снег глубок да еще покрыт сверху настом: по насту волки бегут быстро, а сохатый пробивает его копытами и вязнет в снегу, отчего бежит он медленно, вяло. Вот тут-то хищники начинают окружать его с двух сторон — одни забегают вперед и отвлекают, а задние норовят в это время схватить за сухожилия ног и перерезать их. Сохатый с перерезанными сухожилиями все равно что воин без щита и меча. Тут волки скопом кидаются на него и рвут на части… Заговорился я с вами, время-то уже позднее. А денек был ныне хороший: в полдень солнышко проглянуло, значит, весна будет ранняя.

Ночью Кудеяру привиделся сон. Будто к их избушке подошел огромный красивый сохатый с ветвистыми рогами. Он долго смотрел своими бархатистыми глазами в оконце, а потом ударил копытом и, взвившись в небо, превратился в белое облако.