Дорога была неторной, но довольно сносной. Секироносцы расчищали дорогу для князя и его дружины, делая ее проходимой. Привалы были кратковременны, лишь для приготовления сытного обеда на костре. Когда два дня пути были уже за плечами, ратники Новгородца-русича с удовольствием спешились с коней и, выбрав удобное место для стоянки, занялись разведением костра.

Олаф, обращаясь к духу поляны, попросил у него покоя и приюта для временного отдыха дружины. После обряда Олаф почувствовал благодатное расположение духа и, позвав христианина-десятника, служившего когда-то в дружине Аскольда, спросил:

— Скажи, Софроний, вот ты перекрестился и помолился своему Христу, ступив на лесную поляну, а я в это время принял благодать от духа поляны. Так кто же из нас прав?

Софроний зорко оглядел Новгородца-русича и хмуро ответил:

— Я! Правда на моей стороне.

Олаф расхохотался:

— А я думал, ты трус. Ну, хорошо! Но если твой Бог знает, что я не верю в его силу, то почему он не помешал моей молитве? — допытывался Олаф, цепким взглядом наблюдая за проповедником-секироносцем.

— Мой Бог самый милосердный, и он долготерпелив. Он пока щадит тебя, но внимательно наблюдает за твоими делами…

— Пока?! — язвительно переспросил Олаф, перебив христианина.

— Да, Новгородец-русич, пока! Ибо каким бы могущественным витязем на земле ты ни был, Бог все равно истощит твои силы, ежели они будут пущены тобою во зло, — упрямо твердил секироносец-христианин.

— Значит, сей поход, цель которого — усмирить вольнолюбивых древлян, ты считаешь злом? — настойчиво спросил Олаф, чувствуя всем нутром всеобщую настороженность своих ратников.

— Да!

Олаф расхохотался ему в лицо и громко заявил:

— Вот что, хитромудрый лазутчик византийских правителей, тебе выгодно сбить меня с толку, ибо укрепление моего Киевского стана я возвел и буду возводить не по одному кольцу! Сухая ветка из гнезда изоки будет мне цена, коль я не обороню рубежей своих, а матерь городов русьских стоит на самом рубеже! Я знаю, чего хочет от нас Византия! Чтоб мы были чуточку послабее ее самой! А ты видишь, что я за год жизни в Киеве силу набрал немалую и пошел к древлянам не зря: моей дружине нужна дорогая плата за усердие, и она добудет ее у древлян! Хочешь убедиться?

Софроний пожал плечами и промолчал, увидев, как ратники Новгородца-русича плотным и грозным кольцом окружили их.

— Закрой глаза, протяни руку к дубу и сорви то, что попадется в твою раскрытую ладонь! — повелел Олаф и быстро завязал секироносцу глаза мягким широким ремнем, Софроний повиновался. Когда же Олаф развязал ему чуть погодя глаза, грек увидел в своей руке прошлогодний желудь.

— А теперь завяжи глаза мне, и я протяну руку туда же, — предложил Олаф, и, когда грек проделал с Новгородцем-русичем то, что ему было велено, Олаф с завязанными глазами сорвал ветку дуба.

Дружинники, следившие за спором своего князя, застучали мечами о щиты, приветствуя Олафа, и закричали на грека бранными словами.

— Не накличьте на себя беду этим походом! Да, Новгородец-русич, три года ты будешь на белом коне и завоюешь не только древлян. Все народы вокруг Киева станут тебе дань платить, но вслед за этим придут к тебе прямо под Киев лихие кочевники.

— Откуда такие вести? — хмуро спросил Олаф.

— Из твоей книга жизни! — со спокойной торжественностью ответил Софроний и слегка поклонился Олафу.

— У меня есть… уже есть книга жизни? — удивился Олаф. — Но… я еще не прожил свою жизнь! Что ты мелешь, грек?!

— Мои патриархи ее уже прочли! — медленно заявил Софроний и почувствовал, какая напряженная тишина наступила на поляне. И только потрескивали дрова в костре.

— Твои патриархи, Софроний, может быть, и прочли книгу жизни нашего князя, но они еще не отведали его отваги! — браво заметил Стемир и, чтобы снять напряжение, весело спросил: — Что там написано, Софроний, когда винолюбивые греки познают отвагу нашего могучего Олафа?

Софроний перестал кивать в ответ на замечание лучшего друга Новгородца-русича и, немного подождав, тихо ответил:

— Ты не поверишь этому, Новгородец-русич, но ты… действительно придешь к вратам Царьграда… тридцать летовей спустя!

Олаф запрокинул голову и так расхохотался, что непрошеные слезы выступили у него на глазах и потекли по щекам.

— Ну и трус! — говорил он сквозь смех. — Ну и трус! Ведь это ж надо такое придумать! — недоуменно восклицал Олаф и снова хохотал, запрокинув голову. — А что не через три лета? Силенок еще не будет на твою столицу напасть? — вытирая слезы, спросил он хмурого грека и все не мог унять свой смех.

Бой разгорелся неожиданно, когда первые ряды секироносцев наткнулись на засаду и вынуждены были отражать упорный натиск ловких древлянских лучников.

Олаф вслушивался в треск сучьев, летевших на землю то тут, то там, и пытался определить по звуку легких шорохов, доносившихся из чащобы, количество лазутчиков, окруживших первые ряды его дружинников. Какое-то необычное чувство уверенности в себе и спокойствия овладело им и не толкало на суетливые команды. Он чувствовал, что это всего лишь проба сил. Древляне послали юнцов обстрелять его дружину? Что ж, древляне, вы хотите мне показать, что ваше племя, начиная с детей и кончая мудрыми старцами, способно носить оружие и ловко владеть им? Да ведь и я вырос в седле, и все мои братья тоже!.. Ну что ж, древляне, померяемся хитростью воев!

Олаф приказал Стемиру отступить вместе с полком меченосцев правой руки и вплотную подойти й берегу Припяти: наверняка там прячутся основные силы древлян.

— Если их там, в зарослях камыша, нет, то… — Олаф развел руками: — Я чего-то не понимаю в этой мышиной возне! Они должны быть в камыше! Как я этого не понял сразу, когда лазутчики мои донесли мне о безмятежном спокойствии вокруг! Ведь только тот камыш неподвижен, который находится в крепких руках воинов! В бой, Стемир! Но не убивать их, а вытащить из болота на вольный свет! И заставить биться в открытом бою! Не торопись! Передай: я им не враг! Я враг тому, кому они дань платят!

— Не тревожься! Поступлю, как велишь! Свенельд, разворачивай меченосцев к реке! — тихо приказал Стемир одному из воинов и поспешил выполнить волю Олафа.

Берег ласковой, уютной Припяти скоро обнажился, и Стемир, стоя на крутом его откосе, вглядывался в камышиное пространство, длинной толстой излукой обрамлявшее правый берег реки, и искал в нем признаки присутствия человека. Камыш был спокоен И неподвижен под свежим весенним ветром.

Стемир приказал Свенельду осторожно спуститься к камышовым зарослям и с помощью лучников опробовать стебли камыша. Лучники встали вдоль всей излуки камышовой заросли и обстреляли верхушки растений. Надломленные стебли как-то странно задвигались, покачиваясь из стороны в сторону, по реке.

Стемир дал еще одну команду лучникам, и после второго обстрела камыш упал.

Наступило затишье.

— Сколько они могут пробыть в воде? — спросил нетерпеливо Свенельд. — Я бы сейчас их перетаскал всех из воды, как щенят, чтобы время зря не тянуть! — Он снял шлем, вытер пот со лба и глубоко вздохнул.

— Подождем еще немного… Может, сами выйдут, — неопределенно ответил Стемир и посоветовал другу надеть шлем.

— Да кого бояться? Этих водоплавок? Ну и какие они вой после сидения под водой? — Но не успел Свенельд закончить свою бравую речь, как над его головой просвистела стрела, едва не ранив.

— Вот тебе и доказательство того, что схватка впереди. Приготовь меченосцев, и пусть они сперва больше орудуют щитами, чем мечами, — посоветовал Стемир и послал лазутчика со срочным донесением к Олафу.

В это время из воды стала подниматься дружина древлян, тела воинов были защищены короткими кожаными щитками. Жители лесной Припяти были вооружены гарпунами и стрелами с длинными древками. Волосы древлянских воинов были длинными, у некоторых, видимо у предводителей, забраны сзади в пучки, но у основной массы густыми мокрыми патлами свисали до плеч, и из-за этого вся рать древлян производила довольно суровое впечатление. При приближении к врагу древляне издали мощный звериный рык и набросились на отряд Стемира.

Где уж тут было выполнять наказ Олафа! Теснота, обусловленная узостью поля брани, отсутствие четкого построения войска врага и полное презрение с его стороны к каким бы то ни было правилам ведения боя вынудили Стемира уже в первые минуты сражения сменить добродушие на гнев.

— Уберите гарпунеров, а то они нам всех лошадей покалечат! — приказал он лучникам.

Стемир успевал только щит подставлять навстречу летящей в его сторону туче стрел. Крутясь вправо и влево, он, как и его меченосцы, умело оборонялся. «Ну и дела! Сколько же у них стрел! Сплошной звон на поле!..» — хмуро думал Стемир, пытаясь увернуться от удара гарпуна древлянина.

Но вот со стороны леса послышался топот конницы, и Стемир увидел Олафа, несущегося на выручку своим меченосцам.

Секироносцы отражали летящие в их сторону гарпуны, лучники обстреливали понизу древлянское войско, которое понемногу стало таять, а меченосцы по-прежнему пускали в ход только щиты: рубить головы легковооруженным жителям глухих лесов Припяти не велел Олаф.

Бой закончился так же неожиданно, как и начался: на свободный клочок земли выбежал какой-то молодой человек в кожаной сустуге, на которой красовалась зеленая вышивка в виде двух-трех сплетенных ветвями деревьев, и, закрыв лицо руками, трижды отрывисто воскликнул:

— Остановись, лихой враже! Ты победил нас! — Он прокричал это, оборачиваясь на все четыре стороны света и, когда убедился, что не слышит более ни свиста летящих стрел, ни лязга гарпунов о щиты, отвел дрожащие ладони от молодого лица, на котором отразились досада и уныние.

— Кто ты? — спросил его Олаф.

— Вождь припятских древлян по имени Мала! — с пылающим лицом ответил малолетний вождь и исподлобья оглядел витязя, ведущего не то строгий, не то насмешливый допрос.

В мгновение ока Олаф вспомнил, как много лет назад они совершали дозор в юго-западном клину Рарожья и наткнулись на войско восточнофранконского короля. Он вспомнил, сколько ненависти и дикой злобы испытал он тогда, глядя на германцев, безжалостно уничтожающих малую дружину. «Как этот юный вождь похож на меня! Как он, должно быть, ненавидит меня!.. Такова жизнь вождей племен! Либо тебя, либо ты…» — думал Олаф.

— Ты хороший вождь, Мала! — с уважением проговорил Олаф и, прижав правую руку к груди, поклонился храброму древлянину. — Перед тобою вождь рарогов-русичей, новгородский и киевский князь Олаф! Я пришел к тебе с большою дружиною, чтобы подчинить вас, ибо твои земли разделяют те земли, которые принадлежат мне и моему племени!

Древлянский вождь пошатнулся. Да, он знал, что варязе-русичи уже два десятка лет живут среди словен. Но живут обособленно, в своих городищах, имеют огромные дружины с лихим оружием, которым они его ноне вон как посрамили! «Да неужто гарпун, хоть и с дубовым древком, устоит против меча? Ох, древляне, древляне! Понадеялись на глухие леса, не послушались кривичей, что глаголили во Плескове: какие торы были там на пристани, а некой князь из Новгорода…»

— Я знаю, душа твоя скорбит о поражении! Я не стану перед тобой оправдываться за свои дела, но скажу тебе только одно: мы щадили твоих людей, ибо наши стрелы летели понизу…

— Чего хочешь ты? — не выдержал Мала.

— Ты будешь платить дань моей дружине, — спокойно объяснил Олаф.

— Но… у моего племени нет среброносных руд, — обреченно ответил Мала.

— Но есть меха! В ваших лесах много зверя разного водится, а мы мех почитаем за серебро.

Мала глубоко вздохнул, снова глянул исподлобья на Олафа и мрачно спросил:

— А северян и радимичей… ты воевал?

— Хочешь знать, какую дань они мне платят?

— Да! — выдохнул Мала.

— По черной кунице с дыма! Согласен?

Мала не поверил своим ушам. Разве это дань? Под дымом у него живут до тридцати — сорока голов! Чего им стоит одну куницу отдать! Этих юркоголовых у нас бегает хоть отбавляй!..

— По черной кунице со двора? — медленно переспросил Мала.

— По черной кунице со двора! — подтвердил Олаф и добавил: — Но в случае нападения врага на твои земли мы будем защищать и тебя, и твое племя. Ты все понял, вождь древлян Мала? — жестко спросил Олаф, стараясь внушить молодому древлянскому вождю мужество и жизнестойкость.

Мала оглядел огромную рать варяга-русича, его сподвижников-воевод, что восседали на крепких конях и, облаченные в невиданные доспехи, смотрелись, что и говорить, непобедимыми витязями. Если бы… если бы они не прорубили дорогу к нему, вождю припятских древлян… А коль дорога прорублена, то, пока не зарастет она новой порослью, по ней может пройти кто угодно! Мала видел, что Новгородец-русич ждет его ответа, и тихо, но твердо ответил:

— Да будет тако!

— Ну, вот и ряд заключили! А чтоб тебе не думалось, что я к тебе дорогу прорубил с лихой затеей, я тебе часть своей дружины оставлю, чтоб ты крепость здесь поставил! Или ты надумал ужо засадить мою торную дороженьку? А? Не старайся, вождь, перехитрить меня! — прозорливо заметил Олаф, но дружине своей не позволил смеяться над именитым древлянином и, чтоб поскорее закончить, твердо повторил: — Запомни, я тебе друг! И вся моя дружина — твоя защитница!

Вот теперь и дружина русича громко трижды грянула: «Да будет тако!»

— А сейчас я должен совершить жертвоприношение своим богам! — повелительно изрек Олаф и приказал вождю древлян: — Вон к тому дубу ты приведешь десяток быков, а мои друиды разделят их на части и отдадут их мясо Перуну, Сварогу, Радогосту и Святовиту! Ибо их духи поддерживали во мне и моей дружине силу отваги! Поклонимся и Влесу! Ибо без его благодеяний наше тело не имело бы достаточно сытной пищи! Ну, а потом устроим пир во имя дружбы наших племен! Ты убедишься, вождь древлян, что я тебе не враг! Я твой добрый защитник! — ласково сказал Олаф и спешился с коня.

Вождь Мала закусил губу и с горечью наблюдал, как варязе-русичи занялись неотложными делами…

Северяне и радимичи, упомянутые незадачливым юным древлянским вождем, были покорены Олафом в последующие два года, в течение которых он не знал отдыха. Он мотался со своей дружиной по всему днепровскому краю — то на север от Киева, то на запад, то на восток, то на юг. «Крепости! Крепости по всем моим землям воздвигать!» — повторял он своим сподвижникам, и те, зараженные его энтузиазмом, безропотно следовали за ним. Правда, были сомнения, минуты отчаяния и даже ленивой спеси, в ходе которых Олаф пытался бороться один на один с невесть откуда появлявшимися препятствиями. То перед растерянным Олафом неожиданно всплывал лик Аскольда с укоризненным взором карих глаз, в которых Олаф читал не только укоризну, но дикую злобу и месть. То откуда-то доносился довольно ясный, полный тревоги голос Экийи, зовущий Олафа прогуляться в тенистых рощах у Днепра. То возникал в дверях гридни хмурый Стемир, пытливо ищущий во взгляде Олафа ответ на свой тайный, жгучий вопрос. Что-то щемящее, тревожно рвущее его сердце на части испытывал Олаф каждый раз в Киеве, когда истекал короткий срок передышки, устроенной им по исходу того или иного похода.

— Зачем ты идешь на северян и радимичей? — спрашивала Олафа обеспокоенная Рюриковна. — Мне сказывали, что они дань платят хазарам, а это значит, что ты вынужден будешь сразиться и с хазарским ханом?

— А я и готовлюсь к этому, моя дорогая! И свою дружину бодрю этой вестью! — ласково улыбаясь, тихо отвечал ей Олаф.

— И опять бросаешь нас с дочерью…

— У вас тут такая охрана! А у моих гонцов очень резвые кони… Я всегда смогу успеть… Ведь речка Сож не за горами…

— Но если хан нагрянет прямо сюда сразу после твоего отъезда?! — Рюриковна сжала руки, чтоб не крикнуть: «Ты не любишь нас, потому и уезжаешь!» — но сдержалась.

Олаф вдруг понял, что Рюриковна начинает ожесточаться: слишком часто он оставляет ее одну. Но по-другому он не может.

— Мои лазутчики донесли, что хазарский хан проводит все время в неге и роскоши. Изобилие Тавриды, постоянная торговля с Херсоном и Царьградом, по всей видимости, заставили его забыть о столь дальних соседях, как днепровские северяне да сожские радимичи, — медленно и спокойно сказал Олаф и обнял жену. — Не тревожься, я скоро вернусь.

У Рюриковны слезы навернулись на глаза, но жестокая выучка с детства заставила ее перетерпеть и эту вспышку обиды, ибо, как святой завет, хранила она в памяти наказ отца: проводы в дорогу должны быть веселыми, а слезы привлекают злых духов, которые так просто не отстают от своих жертв…

А по возвращении из сожских земель Олаф старался не отвечать на вопросы досужих словолюбцев, много ли дани собрал он от северян да радимичей.

— По шлягу с каждой сохи! — коротко ответил он по-рарожски.

На расспросы Рюриковны князь признался:

— Я взял с них то, что они приготовили хазарам. По одной мелкой монетке — по одному шлягу с сохи!

— Ты так уверен теперь, что?.. — с ужасом в глазах спросила Рюриковна.

— Да! Я перемешал свою и Аскольдову дружины; три доли находятся на крайних северных рубежах, охраняя древлян, северян и радимичей. Там теперь крепости стоят, земляные валы возвышаются! Не просто будет теперь подойти и к моей ставке! — гордо заметил он, лаская плечи жены.

— С севера! А с юга? — тревожно спросила она, боясь рассердить мужа.

— Я же тебе говорил: хазарский хан предпочитает пребывать в неге и войско свое не обременяет ни боями, ни походами! Мои лазутчики зажирели у него от еды, которой он потчует всех, кто живет в его стране! — проговорил Олаф, не отпуская жену от себя.

— Боюсь я твоей беспечности, Олаф! — горько воскликнула Рюриковна. — Тревожно у меня на душе! — тяжело вздохнула она.

— Тревожно было, когда я к древлянам ходил; еще тревожнее было, когда к северянам да радимичам пошел. Теперь я здесь, дома, с тобой, на нашей душистой одрине, где пахнет нашей любовью, а ты тревожишься пуще прежнего! Почему?! — нетерпеливо прошептал он.

Она так боялась этого близкого шепота, этой ласки, этого нежного поцелуя, скользнувшего по губам, шее и… «Он прячет глаза от меня», — мелькнула острая мысль, и Рюриковна не знала, как повести себя дальше. «Пока я была его единственной женой, а теперь… Я чувствую, это из-за нее он мечется по всем лесным рекам, по всем словенским селениям… Нет! Я должна молчать! И забыть! Забыть тот вздох, который вырвался из его груди… О, какая страшная женщина жена этого монаха!.. Она и не посмотрела на Олафа, она просто прошла мимо, держа за руку своего сына, а он так вздохнул, будто его сердце не выдержало долгого терпения!.. Настал час испытания нашей любви! Какое тягло взвалил ты на мою душу!.. Молчать? Перетерпеть? Но как?! Как перетерпеть эти холодные, сухие губы, которые целуют меня по долгу, а не по зову желания?» — с удушливой горечью подумала Рюриковна и отстранилась от мужа.

Олаф глянул исподлобья на измученное лицо жены и подавил вздох.

— Может, тебе следует поступить так, как когда-то поступил мой отец, полюбив Эфанду? — сказала она тихо. — Ты уже три года, глядя на меня, видишь только эту мадьярку! — глотая слезы, прошептала она.

Олаф, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Рюриковну, на ее вздрагивавшие от глухих рыданий плечи и, потрясенный ее откровением, не мог найти в себе силы для ответного признания.

«Хоть бы что-нибудь в ответ сказал!» — со страхом подумала она и не смогла остановить новый прилив жалости к себе.

— Ну! Ну будет тебе! — приговаривал он тихонько, целуя то ее лоб, то руки, куда попадало, когда она, рыдая, то закрывала лицо руками, чтобы он не видел ее опухшего от слез лица, то пыталась обнять его и поцеловать солеными от слез губами. Но когда она дотягивалась до его могучей шеи и целовала, она снова чувствовала его отчужденное напряжение.

Казалось, конца не будет этим слезам!

Олаф глубоко вздохнул, снова взглянул на Рюриковну и покачал головой. Нет, надо сбираться с дружиной в путь: сил нет слушать эти горькие рыдания… Что-то давеча говорил мне лазутчик о тиверцах и хорватах… Неплохо бы самому к ним наведаться… На Суле, говорят, форель уж больно хороша…

А рано утром он проснулся от нетерпеливого стука в дверь и вскочил от крика слуги:

— Князь! Город окружен кочевниками!

Олаф не поверил своим ушам, но старый Руги все испуганно повторял и повторял: «Говорят, их так много, что на Днепре не видно песка…»

— Ну вот и сбылось пророчество Софрония! Ну, держись, христодул! Найду — повешу! — зло ворчал Олаф, протирая лицо и спешно одеваясь. — А ты чего толкаешься? — грубо спросил он слугу, суетящегося возле него.

— Так ведь дозорные бают, что их, как саранчи, тучи несметные прибыли! Что делать-то будем? — оправдывался старый кельт.

— Обороняться! Что мы, зря оборонительные валы насыпали?! Не трусь, Руги! Ты ли это? — бодрясь, проговорил Олаф, а сам пытался вспомнить сон, который только что снился ему и вещал что-то тревожное…

Да! Он вспомнил! Ему снилось, что перед ним высокая и недоступная гора и он пытается одолеть ее, но гора каждый раз отступает от него, а затем, когда он поворачивался и пытался пройти другой дорогой, на его пути вновь возникала высокая злая круча. Да-да! Именно злая круча маячила перед его лицом и дразнила своей неприступностью!.. «Значит, старый кельт боится не зря, ибо, по всей видимости, настало время злого духа, который пришел в мои владения и решил испытать меня на крепость… Воля твоя, дух тьмы, я готов!.. И твоя гора с мордой голиафа будет разрушена мною!» — с нарастающей в душе решимостью подумал Олаф и приказал слуге:

— Буди Стемира!