ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
День рождения великого князя выдался особенно солнечным. Гости начали съезжаться задолго до полудня. Их встречали с почётом — кого на улице, кого на красном дворе, кого на крыльце — отроки и стольники великого князя, ближние бояре. Вели в палаты, занимали беседой, предлагали с дороги лёгких медов, заедок. Уже закрутилась праздничная, нарядная толпа по переходам, теремам, палатам, гридницам.
Княжич Борислав вёл лёгкую, приятную беседу с двумя знакомыми сурожанами. Ровно в полдень он откланялся и пошёл на задний двор, откуда через калитку вышел в проулок. Обогнул дворец и очутился на площади, где его уже ждали Мария, Микита и Данилка.
— Пошли, — сказал он им коротко вместо приветствия. — Проведу вас через библиотеку. Оттуда есть проход прямо в пиршественную палату. Сядете в конце стола, людей сегодня не счесть, никто не заметит.
Мария склонилась, взяла руку княжича, чтобы облобызать:
— Всем мы тебе обязаны, а уж эту милость вовек не отслужу...
Борислав Досадливо отнял руку, открыл калитку.
— Ради таких вот дней и живёт песнетворец, — произнёс тихо Микита.
— Проходите, проходите скорее, — торопил княжич. В любую минуту его могли хватиться.
Миновали библиотеку. Данилка отстал, заглядевшись на книжное богатство.
В переходе княжич остановил их.
— Как первую чашу поднимут, так и проходите, среди припозднившихся вас никто не заметит, — сказал он и ушёл.
— Дедушка, а ты вот так когда-нибудь пел?
— Пел, Данилка, пел, но так — никогда! — Слепец чутко прислушивался.
Мария стояла, прижав ладони к пылающим щекам.
— Это ещё что за незваные гости? — раздался внезапно у них за спиной властный, хозяйский голос.
Микита вздрогнул, как будто его ударили. Обернулся, вытянул вперёд руку, словно нащупывая невидимые токи, «исходящие от незнакомца, и застыл.
— Ягуба... — сказал он обречённо.
— Микита? — воскликнул Ягуба, и в голосе его послышалось смятение.
Микита сделал шаг вперёд и заговорил, постепенно повышая голос:
— Дозволь в палату пройти, великого певца послушать. Христом Богом молю! Дозволишь — прощу тебе очи мои!
Ягуба вздрогнул, попятился, долго смотрел на Микиту, потом сказал:
— Идите за мной!
Поздно ночью Святослав, уже разоблачённый, без парадных одежд, в одной лишь любимой заячьей душегрейке, сидел в светёлке, пил молоко и заедал ломтём хлеба. Глаза его глядели пусто и отрешённо, под ними залегли тени усталости.
В дверь постучали.
Вошёл Борислав, поклонился.
— Вот она, хозяйская участь, — усмехнулся великий князь, — на своём пиру голоден остался.
Борислав промолчал.
— Как гости?
— Мало кто на своих ногах ушёл, под руки уводить пришлось, а иных холопы и отроки унесли.
— Это у нас умеют — на пиру без меры есть и пить. А я, грешный, думал, что преставлюсь, не дотяну до конца. Не по моим слабым силам подобное. А ты говорил — не читай «Слово». И выслушали, и славу кричали... Братец мой двоюродный всю бороду искусал...
В дверь поскреблись.
— Входи, Ягуба.
Ягуба вошёл, склонил голову, метнул взгляд в сторону княжича.
— Говори, боярин.
— Рюрик с Ростиславичами собрались в малой гриднице за библиотекой. И Игорь Святославич там, и игумен...
— За чаркой?
— За чаркой.
— Ишь, не хватило им мёду на пиру. И что же?
— Тебя лают, великий князь.
Святослав удовлетворённо сощурился, как кот, учуявший мышь, ухмыльнулся, взглянув на Борислава.
— Вот так, княжич.
— Рюрика Ростиславича возвеличивают, — добавил Ягуба.
— Ежели одного поносят, то обязательно другого возвышают. Сие в натуре рабьей человеческой. А Рюрик?
— Своим молчанием их прощает.
— К лаю мне не привыкать, собака тоже лает, да ветер уносит. Согласно ли лают?
— Согласно.
— Это плохо, что согласно. — Кряхтя встал. — Что ж, войдём, аки в клетку льва рыкающего, княжич? Со мной войдёшь. И меч возьми, а то, бывало, что, не найдя довода, иной после похмельных медов заканчивал спор ударом в спину... Ты же, боярин, иди, иди... То дела княжеские.
В переходе Святослав остановился у закреплённого на стене факела, укоризненно покачал головой, оглянувшись на Ягубу:
Распустились дворовые, не следят, смола капает мимо бадейки, того и гляди, пожар... — Он поправил факел. — Ты иди, спасибо тебе за службу, я уж с княжичем... — И побрёл, его обившись.
Ягуба поглядел вслед, потеребил бороду, свернул в другой переход — разные пути вели к малой гриднице, и если чуть поторопиться, то можно и обогнать старика...
В малой гриднице на стенах горели два факела. За просторным столом, уставленным ковшами, сулеями с заморским вином, чашами, среди которых сиротливо стояло блюдо с кусками жирного мяса, сидели Ростиславичи, Игорь, игумен — всего шесть человек. Не было ни отроков, ни чашников.
На великокняжеском столе сидел Рюрик. В одной белой рубахе с золотым шитьём, багровый от выпитого, но трезвый, он внимательно глядел на сотрапезников, вслушивался в негромкие слова.
— Седьмой десяток до половины пройти в твёрдом здравии не каждому дано, — сказал Давыд.
— Велика заслуга — долголетие?
— Он велик, только если мы велики... — заметил игумен. «Поглупел от старости, повторяет одно и то же», — подумал Рюрик.
— Кто, кто великий? — переспросил тугой на ухо князь из смоленских удельных. Имени его Рюрик не помнил, знал лишь, что предан он Давыду и давно уж ничего не слышит. 3ачем его Давыд потянул за собой? Правда, верен, как пёс, готов любую кость на лету ухватить...
— В добром здравии, да, а в добром ли уме? — воскликнул Роман.
«Так, — мысленно одобрил Рюрик, — молодец племянник, хорошо сказано».
Князь Игорь, насупившись, мрачно смотрел на сидящих за столом, переводя тяжёлый взгляд с одного на другого. Зачем они его зазвали на чарку после пира? Святослава лаять? Забыли, что и он Ольгович, что Святослав ему двоюродный брат, что как ни крути, а именно он выручил Игоря из давней беды.
— Как ты смеешь! — крикнул он Роману. — У Святослава государственный ум, в том никто ещё не сомневался!
— Государственный ум великого князя столь тонок, братья, что я порой в тупик становлюсь, не могу своим слабым разумением проникнуть в суть его поступков. Вот недавно стало мне ведомо, брат Игорь, что он половцев тайно предупредил, когда ты на них этой весной собрался в поход. И чуть было не повторилась для тебя проклятая Каяла.
— Врут твои доносчики, князь Рюрик! — Игорь стукнул кулаком по столу, и сразу же воцарилась тишина.
— А ты спроси у своих свойственников половецких и сам прикинь: кто с ними мирное докончанье вершил? Святославов выкормыш Борислав. Он великому князю всё выгоды выторговывал, а тебе только певца увечного из плена привёз. И мы его сегодня слушали и за тебя от души печалились. Твои победы для Святослава горше собственных поражений, а твои поражения ему — в великую радость. Ежели не так, то зачем бы он твоему дружиннику такую честь оказывал? — сказал Рюрик.
— Он сегодня твой позор, твоё поражение воспел, — вставил Давыд. — Ты не гневись, я тебе это как будущий родственник говорю. — И поглядел многозначительно на Романа.
— Скажи, кто тебе сообщил, что Святослав половцев уведомил? — спросил Игорь.
— Не у тебя одного свойственники среди степняков. Мог я и через Кунтувдея прослышать, — ответил Рюрик.
— Хан на Святослава обиду держит, мог и оболгать, — возразил князь Игорь. — А что до певца, то он не столько мой позор воспел, сколько Святославово величие, и тем твоё достоинство, как соправителя, принизил.
— О том разговор особый, — резко сказал Рюрик.
— О чём разговор, о чём? — переспросил тугоухий князь.
От него отмахнулись.
Давыд внимательно следил за лицом князя Игоря. Северский князь в борьбе против Святослава был бы сильным союзником, за ним стояло обширное княжество с уделами, могучая дружина. Но родственные узы, верность дому Ольговичей не позволяли ему до сих пор произнести решающее слово. Вот и на пиру, хотя вроде и договорились раньше, он не объявил о помолвке дочери и молодого Романа — уклонился.
— При Святославе пошатнулась вера на Руси, — забубнил своё отяжелевший игумен. — Окружил себя книжниками, любомудрствующими и ерничающими, одаривает, приникает, ставит выше природных бояр, а то и князей... Рюрик смотрел на игумена, как на докучливую муху, но терпеливо ждал, когда тот закончит.
— Крест целует, чтобы назавтра же преступить крестное целование, и тем вере непоправимый урон наносит, ибо как станет верить холоп, ежели великий князь преступает... — не унимался игумен.
— Это правда, водится за ним такое, — подхватил Рюрик. — Помнится, лет пятнадцать назад Святослав крест целовал, братскую чарку пил, в вечной любви клялся, а потом Засаду на князя Давыда учинил. Тот мирно на Днепре с женой и детьми охотился, а Святослав его не в честном бою — из камышей хотел схватить. Было бы в тот раз поболе сил у Святослава — погубил бы... Клятвопреступник он, и не единожды...
— Святослав мне брат! — крикнул Игорь.
— А ты с ним в большой поход против половцев пошёл?
— Витязь идёт своим путём.
— То-то мы тебя на следующий год все вместе после Каялы выручали.
— Ты зачем меня позвал, князь? Прошлым корить?
— Что ты, брат Игорь! Да и зачем старое ворошить? У каждого из нас в прошлом и победы и поражения. Была бы честь незапятнанной, — постарался смягчить разговор Рюрик.
— А твоя честь, твоя удаль, — уловив поворот в речи брата, подхватил Давыд, — всей Руси ведомы: ты не за полками в бою стоишь — впереди дружины.
Дверь отворилась, вошёл Святослав. За ним неслышно ступал княжич.
— Отдыхаете после пира, братья? — спросил великий князь и, не дав опомниться, забрал нити беседы в свои руки. — А мне вот не спится, с первыми петухами засыпаю, со вторыми встаю. Княжич меня мудрыми беседами тешит об эллинах, космографии, затмениях солнца...
— Любовь Борислава к книгам известна, — сказал Рюрик.
— Он, говорят, в киевских библиотеках свою отчину проворонил, — не удержался от язвительного слова Роман.
Рюрик хмуро взглянул на племянника, тот отодвинулся в тень.
Святослав предпочёл не заметить выходки.
— По-братски, вижу, беседуете. Ни отроков, ни кравчих, никого. О чём, если не тайна?
— Пытаемся вспомнить, видывала ли земля наша столь пышное торжество, — сказал Давыд.
— И припомнили? — Святослав сел, подвинул к себе чашу, заглянул зачем-то в неё, покачал головой.
— Да как сказать... Я на полтора десятка лет тебя моложе, за свою жизнь не припомню. — Рюрик слащаво заулыбался. — Может быть, при прадеде нашем, великом Мономахе, и бывали столь пышные съезды в честь одного князя...
— Великого князя, — уточнил Святослав.
— Либо при Ярославе Мудром, который мнил себя владыкой Руси и рексом, каганом в грамотах звался, — сказал Давыд.
Святослав искоса взглянул на Давыда, покачал головой, как бы дивясь его запальчивости, и тот не удержался, поднял голос:
— Мы все равны, все единого корня, все единый ответ перед Богом и землёй нашей держим. И никто не возвеличивается!
— А коль никто, то и говорить не след.
— А о тебе на пировании что говорили?
— На чужой роток не накинешь платок.
— В поговорках и мы горазды! — выкрикнул Роман. — Ты своим величием нашу честь принизил!
— Давно ли мёд пьёшь — так со старшими говорить? Не был бы ты в моём доме гостем...
— В твоём доме? — перебил Давыд. — Не оговорился ли ты? Это дом великого князя Киевского, а не твоя отчина. Каждый из нас на него права имеет, сесть здесь может...
— Уж не ты ли метишь сюда в соправители старшему брату?
— Мы — прямые потомки Мономаховы! А ты...
Рюрик встал, положил руку на плечо брату.
— Обид много, всех не упомнишь, взаимны они и в прошлом. Уж если кому обидами считаться, то князю Игорю.
— С братом мы сами разочтёмся.
— Ты его бывшего дружинника приютил, одарил и сегодня возвеличил.
— Дружинников принимать — исконное княжье право.
— Ему следуют, когда свою выгоду видят, — заговорил наконец Игорь.
— Не о своей выгоде пекусь, о славе земли Русской. Песнь его — великое творение.
— Смутное и еретическое. Гордыня рукой худородного водила! — выкрикнул игумен.
— Вина в умысле, не в поступке. Мой дружинник, я в его животе и творениях волен, не ты! — распалялся Игорь.
— А ты его с собой из плена взял?
— Ты же знаешь, я бежал, когда узнал, что мои земли в опасности...
— Вот-вот, когда твои земли в опасности... А вся Русь? Мне пришлось за тебя рати поднимать! И я, не ты половцев обратно отогнал.
— Доколе тем корить меня будешь?
— А вернувшись на свой стол, ты дружинника из плена выкупил?
— Угнали его половцы куда-то на восход солнца...
— А когда он из дальнего плена бежал, ты его вызволил?
— Не знал я о нём...
— Что же ты гневаешься, брат? Ты дружинную правду нарушил, бросил дружинника своего, на тебе вина.
— Дружинника, за меня увечье принявшего, я бы деревенькой наградил. А певца, мой позор воспевшего, я прогнал. А ты пригрел. С какой целью? Меня унизить?
— Не о тебе речь, о земле Русской...
— Что-то ты больно часто о земле Русской поминаешь, будто ты её единый владетель. Рекс... Кесарь... Сарь... Не таким ли тебя певец в своём «Слове» выставил? — крикнул в запальчивости князь Игорь.
Повисла тишина. Ждали ответа великого князя, а тот молчал, гадая, как далеко зашёл сговор Игоря с Рюриком.
— Братья старшие! — заговорил вдруг Борислав, подходя к столу. — Опомнитесь. Ваши взаимные обиды и подозрения на един лишь день, а «Слово» — на века!
— То-то и оно. Обо мне, к примеру, там всего две строчки, — вдруг расслышал Борислава тугоухий князь.
— Без этих слов твоё имя, князь, может быть, и вовсе в Лету бы кануло.
— Да кто ты таков, чтобы в среде владетелей голос поднимать? — встал Давыд.
— Пусть говорит, — сказал Рюрик.
Борислав взглянул на Святослава, тот уставился в чашу, не поднимая головы. Давыд стоял, Рюрик выжидающе смотрел на княжича Роман, откровенно насмехаясь, развалился, улыбался вызывающе.
«Не мечите бисер перед свиньями», — мелькнуло в голове Борислава, но он уже не мог молчать.
— Певец писал своё «Слово» у половецких костров, мечтая о том, чтобы бежать и принести его на Русь, и тогда прогремит оно, как набат, и встанут все на разгром врага. Прозвучи тогда его «Слово»… Цены бы ему не было! — перебил игумен Борислава. — Но зачем ему ныне звучать?
— Старинные предания, летописи, гиштории эллинов и римлян говорят, что время от времени, через века, извергают страны востока из своего чрева орды, имя которым — легион. И проходят они по землям и народам, как саранча, топчут грады и нивы, сокрушают царства. Так прошли скифы и готы, гунны и печенеги. Так прошли бы и половцы, если бы не Русь на их пути. Но Русь, могучая своим единством, а не раздираемая усобицами.
— Иначе говоря, если слова твой заумные на простой язык перевести — с единым князем во главе? — спросил негромко Рюрик. — С ним? — И указал на Святослава.
Все вскочили на ноги, только Святослав остался сидеть.
— На что замахнулись!
— Мы все равны и без того едины!
— Позор!
— Княжич, не в службу, а в дружбу: пойди проверь, все ли огни в доме погашены, — сказал неожиданно Святослав.
— Мне? Сейчас? — растерянно переспросил Борислав.
— Тебе. Именно сейчас. Не ровен час, пожар, сам видел, нерадива дворня, смола мимо бадей капает.
Борислав поклонился и вышел.
— Поздно ты спохватился, брат. Умён княжич, да выболтал он твои тайные замыслы. Ишь чего захотел — запугать всех половецкой опасностью и подмять нас под себя. Не бывать тому! — сказал Рюрик.
— Не бывать! — подхватил Роман.
— Кто переступит Любечский уговор, тот против всех!
— Против нас! — уточнил Давыд.
— Ты крестное целование нарушил, — продолжил Рюрик. — Я же договор о соправительстве порву. И в Киеве тебе не сидеть!
— А что Киев скажет? — ехидно спросил Святослав.
Это было больным местом Ростиславичей — Киев к ним изменился, недолюбливал.
— Дабы не было раздоров и усобиц, завтра же уйдёшь по доброй воле сам! — ответил Рюрик.
— И на том сейчас крест будешь целовать! — добавил Давыд, хотя и не верил Святославу ни в чём. Но велика сила обычая.
— И уговор подпишешь, — поправил брата Рюрик.
— А если не подпишу?
— Твои годы преклонные, мог же ты в одночасье от колотья в животе скончаться...
— На пиру в еде неумерен был... — подхватил Давыд.
Князья надвинулись на Святослава.
Ещё одно слово — и поднимутся над ним мечи...
Святослав склонил голову набок, как птица, рассматривающая зерно. Заговорил негромко, вкрадчиво:
— Неразумны вы, аки дети малые. Разве так я прост, чтобы посылать Борислава факелы проверять? А если он там, за дверью, с верными дружинниками ждёт моего знака?
— Не успеешь! — Давыд нагнулся, схватил со стола тяжёлый кинжал, которым резал мясо, и в тот же момент Игорь одним рывком перевернул массивный стол в сторону Ростиславичей и загородил собой двоюродного брата.
— Ополоумели? — крикнул он.
Мгновение они стояли друг против друга. Давыд взвешивал в руке кинжал, Рюрик, согнувшись, как для прыжка, не сводя глаз с Игоря, шарил за спиной, нащупывая лавку. Роман обходил со стороны...
— Скопом на старого? — прогремел голос Игоря. — Не дам, вы меня знаете!
Святослав поднял голову, поглядел на Игоря. Какая-то жалкая улыбка тронула его губы, он часто заморгал, вздохнул, но ничего не сказал.
Рюрик нащупал скамью, подтянул, сел.
— Роман, подними-ка стол, — приказал.
Роман недоумённо уставился на дядю.
— Подними, подними, — покивал тот успокаивающе.
Побагровев от натуги, Роман поставил стол на ножки.
Утварь оставалась на полу, под ногами. Теперь сидели только двое: Святослав и Рюрик.
— Первым заговорил Рюрик:Ну, допустим, кликнешь ты воинов, порубят они нас, гостей твоих, а потом? Как перед Русью, перед братьями-князьями оправдываться станешь? По дедовскому обычаю пригласят тебя съехавшиеся со всей земли князья в красный шатёр на суд и предъявят тебе вину за убийство князем князя не на бранном поле, не в честном бою, а из-за угла, аки тать. Убийце смерть, а роду его бесчестие и безземелье — так гласят дедовские заветы. И пойдут дети, внуки, правнуки твои, безвотчинные, по Руси, и отовсюду их гнать будут, и угаснет род твой, и проклянут тебя во веки веков...
— Воистину так, — перекрестился игумен.
Святослав зябко повёл плечами, встал, положил руку на плечо Игоря.
— Готов крест целовать — не было у меня и в мыслях единым над вами встать. Тебя, брат, если и унизил, то без умысла. Прости... — Это Игорю. — И на соправительство я не посягал. — То — Рюрику.
— Крест целуешь на день, мы тебя знаем. — Рюрик улыбнулся открыто. — А песнь Игорева дружинника — она на века.
Святослав согласно покивал головой, обошёл стол, прошёл, шаркая и покряхтывая — древний старик! — едва не коснувшись его, мимо Давыда, всё так и стоявшего с кинжалом в руке, и скрылся в двери, ведущей в библиотеку.
Князья и игумен проводили его глазами и теперь молча смотрели на дверь...
Святослав вернулся, держа в дрожащей руке ещё не сшитые листы пергамента, подошёл к факелу, вытянул руку, прочитал выразительно:
От войны с неверными князья отвернулись.
Ибо сказал брат брату:
«Это моё, и это моё же!»
Стали князья про малое «вот — великое» молвить
И на себя крамолу ковать.
А поганые тем временем
Терзали землю Русскую.
Помолчал, поглядел на собравшихся.
— Не сказал — пригвоздил певец... Так ведь всех нас, братья, а? — Положил листы на стол, подошёл снова к стене, вытащил факел из гнездовища, вернулся к столу, легко нагнулся, будто и не он только что кряхтел, поднял блюдо, поставил посередине стола, бросил на него листы и поджёг. — Пусть не будет средь нас недоверия.
Как зачарованные глядели все на огонь, пожирающий пергамент, а он корчился, словно сопротивлялся, мелькали летучие строки, трещал огонь, запахло палёным мясом, как будто там, в огне, горело живое тело...
— Единый список был. Нужно ли ещё крест целовать?
Огонь затухал, листы шевелились, всё ещё сопротивляясь, и тихонько потрескивали...
— Единый, говоришь? А тот, что у певца? — спохватился Роман.
Давыд, не спуская взгляда с чёрных лоскутов на блюде, сказал Святославу:
— Певец под твоей рукой.
— Нет боле на нём моего благоволения... Живёт он один, на отшибе, за Боричевым взвозом... — тихим голосом произнёс великий князь.
Давыд с силой воткнул кинжал в столешницу.
Игорь словно очнулся от наваждения.
— Эх вы, князья-витязи, что вы задумали? — сказал и ушёл, хлопнув дверью.
И тогда Святослав, как бы скрепляя достигнутое согласие, сказал Рюрику:
— Нет, не бывать Игорю великим князем. — И пошёл ставить факел на место.
— Да, не бывать, — подхватил Рюрик. — Не тех статей конь. Конечно, ему невместно против дружинной правды идти. Но думаю, того, кто его от позора избавит, он отблагодарит... — Роман! Знаешь ли ты короткую дорогу до Боричева взвоза?
Роман не ответил. Два дяди и Святослав глядели на него тяжело и оценивающе. Он постоял, колеблясь, потом повернулся и пошёл к двери, ускоряя шаг...
Борислав спускался с красного крыльца, когда из темноты его окликнули. Он вгляделся. К нему подходил князь Игорь. Княжич поклонился выжидательно. Неужто гордый князь станет сейчас сводить с ним счёты?
— Вот что... Бывшему моему дружинному певцу беда грозит, — быстро сказал Игорь. — Я здесь гость, в своих поступках не волен, не мне тебе об этом говорить. Остереги певца! И не теряй времени.
В опустевшую малую гридницу заглянул Ягуба. Увидел разбросанную на полу утварь, заинтересовался, вошёл, оглядел стол, долго рассматривал блюдо с пеплом и остатками почерневшего пергамента, сокрушённо покачал головой... Погасил факелы, ушёл, уверенно двигаясь в темноте. Он досадовал на себя, что не сумел ни подсмотреть, ни подслушать...
Микита и Данилка сидели на завалинке ветхой избы. Ночное чистое небо искрилось звёздами, неумолчно пели цикады, где-то далеко в городе лениво лаяли собаки.
— Умаялся Вадимысл, устал, сердешный, — сказал Микита. — День сегодня у него какой небывалый. А тут ещё мы, гости незваные... Ясное небо, Данилка?
— Ясное. Звёзды, дедушка.
— То-то кобылки распелись, гомонят, озоруют... Беззаботный они народ. Нет дождя — вот и всё, что им для радости нужно... Не то человек. Иному, чтобы запеть, ненастье требуется. А в счастии и довольстве он нем, и душа его в сытой дрёме похрапывает.
— Ты о чём, дедушка? — спросил Данилка.
— О Вадимысле размышляю. Будет он теперь взыскан милостями, и куда талант его повернёт — не угадаешь. Ты молчи, не сопи обиженно, ты молод ещё, мало что видел, а я насмотрелся. Да и то сказать, незрячими очами иногда больше видишь, чем зрячими, потому что в душу смотришь, вглубь её, а не на внешность... Вот щёлкает соловей в лесу, и красота дивная в его пении, и всем он в радость. Так нет, нужно его в клетку посадить. И чем дивнее его пение, тем клетка изукрашенней, богаче, зерно ему вволю дают и питья... Соловей же чахнет, петь перестаёт. А скворушка, тот и в клетке поёт. За зёрнышко даровое, очищенное, не им самим добытое... Кем Вадимысл окажется?
— Соловей он, соловей нашего времени. Уж не завидуешь ли ты ему, дедушка?
— Завидую? Нет. Стар завидовать. Да и никогда мне так не сложить, не умыслить... — Микита вздохнул. — Не слушай ты меня, Данилка, так я... Может, и разучился на старости лет в души смотреть... Хотя... в иные времена лучше скворушкой быть.
Из избы вышла Мария, присела рядом.
— Уснул, — сказала она о Вадимысле.
— Вот и хорошо.
— Беспокойно спит, вскрикивает, дёргается. Отвык он от пиров, а тут столько чарок мёду выпил, совсем ослабел... — Мария вдруг заплакала.
— О чём ты, Мариюшка? — забеспокоился Микита. — Теперь всё ладно будет.
— Ох, Микита, и не говори... Уж так я намучилась, так намаялась. Сколько лет ждала его... Приехал. Кажется, отдохни душой, ан нет, будто грызёт его что-то, будто всё ещё в плену мыкается. — Мария тяжело вздохнула и снова заговорила: — И в доме ни ногаты, всем кругом задолжали. Спасибо, княжич Борислав не забывает. А сегодня — вот оно, счастье, улыбнулось, думала. Перстень великий князь пожаловал, от других гостей внимание было... Ничего не взял Вадимысл.
Данилка возбуждённо вскочил на ноги, хотел что-то сказать деду, да горло перехватило. Ой только вздохнул.
— Сиди, сиди, парень, — понял его волнение Микита. — Песнетворец Вадимысл, соловей.
— Тебе — песнетворец, - а мне как с долгами-то быть? — проговорила Мария горестно. — Что же мне, в закупы идти?
Цикады умолкли, где-то близко завыли собаки. Мария помолчала и сказала:
— И пойду, лишь бы ему спокойно...
За тыном показалась голова человека, за ним смутно фигура второго.
— Здесь певец стоит?
— Здесь. А вы кто, добрые люди, не от князя ли? — спросила Мария.
— Остерегись, Мария, чую, то злые люди...
— Что ты, Микита, наверное, от князя, с дарами... — Она встала, пошла навстречу.
— Остановись, Мария! — Но Микита не успел закончить.
Двое вооружённых людей вбежали в калитку. Тот, что был впереди, косым, наотмашь, ударом меча свалил Марию, не останавливаясь, вскочил на крыльцо, исчез в доме. Второй ударил Микиту мечом в грудь. Старик сполз на землю, и незнакомец добил его. Данилка дико закричал, бросился вон со двора, убийца погнался за ним. В тесном проулке Данилка заметался, не зная, куда бежать — к городским ли стенам, к Днепру... Вдруг он услыхал топот конских копыт. Он побежал навстречу и закричал:
— Ратуйте, убивают!
Мимо него промчался всадник. Данилка едва успел отпрянуть в сторону, оглянулся. Всадник страшным ударом меча свалил преследователя Данилки, соскочил с коня и вбежал во двор. Данилка, превозмогая страх, последовал за ним. У трупа Марии неизвестный на мгновение остановился, мальчик узнал княжича Борислава, крикнул, задыхаясь:
— В избе второй лиходей, в избе!
Борислав метнулся к крыльцу. Вбежал в избу.
Там, на ложе, он увидел бездыханного Вадимысла. Кровь ещё хлестала из жестокой раны на груди певца, глаза были широко распахнуты, зрачки застыли в немом вопросе — «за что?». Поперёк тела брошен окровавленный меч. Роман — а это был он, — услышав шаги, отвернулся от раскрытого ларя, в котором до того рылся. В окровавленной руке он держал смятые листы пергамента.
Всё это в одно мгновение увидел и оценил Борислав, кинулся к ложу, схватил меч Романа, крикнул в ярости:
— Убийца!
Роман неловко взмахнул руками, закрывая лицо, закричал истошно:
— Пощади! — Потом, собравшись, опустил руки, сказал дрожащим голосом: — Не убивай, княжич, не убивай... ты не можешь убить безоружного...
— А ты можешь?! — в бешенстве подступил к нему Борислав, держа в каждой руке по мечу. — Увечного, безоружного певца — можешь?
— Пощади... Пощади... — только и твердил Роман.
— Оставь рукопись — у тебя руки в крови! — крикнул Борислав и тоном, не допускающим возражений, приказал: — Выходи!
Роман, не сводя глаз с княжича, осторожно, медленно положил рукопись на стол и попятился к выходу, повторяя:
— Не убивай, княжич, пощади... Бога ради, не убивай, молю тебя!
Во дворе Борислав швырнул меч к его ногам.
Князь мгновение стоял, не веря своим глазам, потом стремительно нагнулся, схватил меч. Когда он выпрямился, это был уже прежний Роман, наглый и самоуверенный.
— Ну и глуп ты, княжич! — крикнул он и, занеся меч, шагнул вперёд.
Борислав попятился. Роман прыгнул вперёд, нанося удар. Борислав отбил, одновременно уклоняясь в сторону, и коротко кольнул Романа в живот. Звякнула кольчуга. Роман отрывисто засмеялся, отступил, прикрылся мечом. Теперь оба стояли в правильной стоике, вглядываясь друг в друга, выискивая слабые места, потом закружили по двору. Роман опять первым нанёс удар, княжич, отступая, отбил его...
Данилка метнулся к поленнице, схватил жердину, стал подкрадываться сзади к Роману. Борислав заметил, крикнул, отбивая новый удар:
— Не смей! Мой он...
Может быть, в конном бою, в сече княжич и не выстоял бы против тяжёлого, искушённого в битвах Романа, да ещё кольчужного, но здесь, при скудном свете звёзд, пошла та самая хитрая игра на мечах, которой княжич частенько тешился на бронном дворе Святослава и с молодыми, и со старыми, умудрёнными в боях дружинниками. Холодный расчёт, тонкое умение, крепкие ноги уравновешивали его шансы против Романа, отяжелевшего от медов и обильной еды. Кольчуга на Романе подсказывала тактику боя — княжич отступал, кружил, парировал, дразнил, направлял колющие обманные удары в лицо. Роман прыгал всё тяжелее, дышал прерывисто и наконец сделал то, на что надеялся княжич: взял меч обеими руками и пошёл вперёд, размахивая им яростно, как цепом на молотьбе. Княжич подставился, а потом ловко увернулся от страшного удара, которого ждал, и, оказавшись чуть сбоку, коротко и точно ударил по голове противника. Роман ещё падал, медленно и тяжело оседая, когда Борислав вторым ударом вогнал меч ему в горло — повыше кольчуги, пониже короткой бородки. Роман рухнул наземь. Борислав замер, глядя на него. Князь даже не дёрнулся...
Княжич стал вкладывать неверной рукой меч в ножны, потом поднял голову и увидел Данилку. Парень стоял разинув рот и глядел на неподвижное тело Романа в лужице крови.
— Идём, — сказал Борислав.
Они вернулись в избу. Княжич закрыл Вадимыслу глаза, постоял над ним, шепча про себя молитву. Рядом, обливаясь слезами и истово крестясь, молился Данилка.
Борислав взял со стола рукопись, протянул парню.
— Возьми и сохрани. Это всё, что осталось от великого песнетворца...
— Нет, нет, княжич! Где мне хранить? Нет у меня пристанища, нет деда Микиты...
— Со мной теперь всякое может случиться, Данилка... Вот что: пойдёшь к отцу Паисию. Он тебя призреет и рукопись сохранит.
Данилка взял свиток, сунул за пазуху.
Уже садясь на коня, Борислав сказал Данилке:
— Запомни: ты ничего не видел, ничего не знаешь.
Княжич ускакал...
Медленно, неуверенно запели цикады, потом хор их окреп и опять зазвучал неумолчно, словно и не случилось только что самое страшное, что только может произойти не земле, — убийство человека человеком...
