ГЛАВА ПЯТАЯ
Рано утром Ягуба заглянул в библиотеку. Паисий сидел над книгой в одиночестве.
— Отче! — окликнул его боярин.
— Да, боярин? — Паисий встал, поклонился.
— Горестную весть слушал? — Ягуба вошёл, прикрыл за собой дверь.
— Какую, боярин?
— Вадимысл убит сегодня ночью! — сказал Ягуба.
Паисий помотал головой, вытянул перед собой руку, как будто хотел этим сказать: чур меня. Лицо его сморщилось.
— Боже праведный... как же так. Господи? — И спросил бессмысленно: — Насмерть?
— Убивают насмерть, отче.
— Упокой душу раба твоего новопреставленного, — закрестился Паисий, рухнул на колени, забормотал молитву, перебивая её несвязными восклицаниями: — Зачем... почему... Вандалы, варвары! — Встал, держась рукой за сердце — Ох, боярин, не могу уразуметь ;случившегося... Какая же потеря для славы русской...
— Да, потеря, — согласился Ягуба, внимательно наблюдая за монахом.
— Нищим он был, безобидным, увечным... Кому какая корысть в его смерти?
— То лишь убийцам ведомо.
— Ох, да что же это делается? Из каких мук вышел, выжил, уцелел, чтобы на родине... Господи!
— Причитаниями розыску не поможешь, отче. Покажи-ка мне список «Слова». Может, и есть там какая ниточка для начала?
— Сейчас, сейчас, боярин, только вот с мыслями соберусь... Сердце захолонуло... — Монах тяжело встал с колен, сделал шаг, оперся на ларь. — Ноги не идут... беда-то, беда... — Побрёл, шатаясь, к полкам. — Намедни в переплётную намеревался отдать, да забегался с книгами для великого князя, не успел... Тут вот и оставил...
Ягуба за монахом не пошёл, сел, глядя в окошко.
— Где же он? — донёсся до него голос Паисия.
Ягуба ждал. Монах всё не шёл. Только слышно было, как сопел он за полками, время от времени вопрошая кого-то невидимого:
— Да где же список-то?
Наконец вышел из-за полок, неверно ступая, подошёл к Ягубе, упал перед ним на колени.
— Не казни, боярин, похитили! Нет моей вины в том... Господи, единый список был... и певца нет...
— Ключ от библиотеки у кого?
— У меня, боярин, вот он. — Паисий стал рвать ворот рясы, потянул за шнурок, вытащил ключ. — Как же, вот он, на сердце ношу, рядом с крестом... Второй у великого князя...
— Не трясись, отче, проверь ещё раз.
— Да проверил я, всё проверил... — Он проворно вскочил, бросился к ларям, стал открывать их один за другим, заглядывать, выбрасывать из них листы пергамента, свёртки рукописей, какие-то обрывки, перья... — Нету!
— Нету, — повторил Ягуба. — Я доложу великому князю, подумаем, как с твоим нерадением быть...
— Да, да, конечно... теперь всё едино... — Паисий сел, уставился в пол. — Вчера, когда уходил, здесь он был, здесь, сам видел...
Ягуба ушёл.
Паисий опять опустился на колени и стал молиться — вслух, истово; по лицу его текли слёзы...
Великий князь спал долго.
Ягуба несколько раз заглядывал в светёлку, даже кашлянул осторожно — так не терпелось сообщить весть.
Наконец Святослав поднялся.
Боярин тут же поскрёбся в дверь, всунул голову.
— Потом, — отмахнулся великий князь.
— Доброе утро...
— Сказано, потом!
— Воля твоя, государь, только я хотел сообщить, что татьба у самых киевских стен.
— Неужто не видишь, что не до того мне...
— Убит певец твоей милости, государь, — быстро произнёс Ягуба.
— Не может того быть, боярин! — На лице Святослава отразилось такое недоумение, растерянность, что Ягуба даже заколебался в правильности своих предположений.
— Увы... — произнёс он с приличествующей сообщению скорбью.
— Как убит? — Святослав запахнул заячью душегрейку.
— Ночью в постели зарезан. И жена его невенчанная, по имени Мария. Та — во дворе. И слепой гудец Микита там же...
Святослав опустил голову, зябко поёжился, сунул руки под душегрейку, отчего стал похож на больную птицу.
— Горестная весть. Певец был от Бога дивным даром взыскан. Помолимся за упокой его души... — Святослав перекрестился. — Недосмотр, боярин, чреватый последствиями, а?
— Уж не на меня ли, великий князь, вину поворачиваешь?
— Говорю — недосмотр.
— Моё дело — всё, что на твоём дворе.
— И в стенах киевских.
— А он твоим повелением за стеной на жительство был определён.
— Это так... Закажешь сорокоуст из моей казны.
— Ещё убит на том же дворе дружинник князя Романа.
— Дружинник Романа убит? — растерянно спросил великий князь.
— Увы, — повторил Ягуба.
— Чего ему там понадобилось?
— Не знаю, государь. Мёртвые молчат.
— Это верно, мёртвые молчат... Кто нашёл трупы?
— Обходчик. Сразу же мне донёс. Я приказал рта не открывать, трупы убрать тихо...
— Умница, Ягуба, умница... Ни к чему слухи множить, да к тому же сразу после пира... А как дружинник-то убит? Мечом, ножом?
— Мечом, государь, — ответил Ягуба и подошёл поближе к Святославу.
— В доспехе был?
— В боевой кольчуге.
— Охо-хо-о... Горе, горе... — Князь ссутулился ещё сильнее. — Думается мне, напали на певца ночью лихие люди, а дружинник Романа, видать, мимо проходил, крики о помощи услыхал и вступился... Честь ему. Закажешь поминание, и пусть священник восславит... И вдове пять гривен... нет, десять гривен от меня. А как князь Роман наградит, то его забота...
Святослав выпрямился, как бы показывая, что тяжёлый разговор окончен.
— И князь Роман убит, государь.
По лицу Святослава метнулся испуг, руки его, совершив некое непроизвольное движение, стали медленно оглаживать бородку, будто успокаиваясь, затем неожиданно ухватили Ягубу за ворот. Великий князь вскочил и стал трясти боярина, злобно выкрикивая:
— Убит князь Роман?! Убит? Ты с кем хитрить вздумал, пёсий сын? Со мной? Куда нос суёшь? Что вынюхиваешь? Что замыслил?
— Ничего, государь...
— Почему о том, что Роман порубан, последним сообщил? О каких-то смердах да певце — первым делом, а о князе, Мономаховиче, — последним? Говори!
— Боялся гнева и скорби твоей, великий князь!
— Ты? Боялся? Скорби моей? — Святослав с силой швырнул Ягубу на пол, склонился над ним, зашипел, брызгая слюной: — Уж не в скоморохи ли готовишься? В глаза, в глаза мне смотри! — И сам впился глазами в зрачки поверженного боярина. Потом так же внезапно отпустил, выпрямился, стряхнул что-то невидимое с любимой душегрейки и сел. Спокойно, словно не он только сейчас кричал, спросил: — Выдал я себя?
— Выдал. — Ягуба поднялся, встал над князем: хозяин положения!
— Чем?
— Поспешил дружинника оправдать, государь. И не спросил, есть ли следы татей.
— Учту. Но намотай на ус: князя Романа никто не учил, не подстрекал, то от усердия его не по разуму.
Ягуба кивнул.
— А следов, государь, тати не оставили.
— Тати ли то были? Говоришь, нет следов?
— Нет...
— А как убит Роман?
— Мечом воинским порубан. Страшные удары. И точные.
— Не след ли здесь?
— Намёк на след, государь.
— Вот-вот... Романа силой Бог не обделил. И.мечом он владел знатно. Нет ли здесь ниточки?
Ягуба ответил не сразу и не прямо, а вскользь, как бы проверяя, так ли он понимает мысли князя:
— Игорь Святославич ночью со двора не выходил, никого из своих не отсылал, до сих пор почивает...
— Точно ли?
— Точно, государь.
В дверь постучали, и вошла мамка, за нею кормилица со спелёнутым младенцем на руках.
— Великий государь, — запела мамка с обычным умилением в голосе, — твой правнук тебе доброго утра желает!
— Уйди, дура! — отмахнулся Святослав.
Мамка охнула, рот её округлился, она попятилась, наседая на кормилицу, обернулась, вытолкала её и тихонько закрыла за собой дверь...
— А княжич Борислав? — В голосе Святослава прозвучало непонятное Ягубе беспокойство.
— Слаб княжич против Романа, — ответил боярин.
— То верно, — облегчённо вздохнул великий князь.
Они замолчали, перебирая каждый мысленно возможных врагов Романа.
— Глуп был Роман и супротивник мне, — снова заговорил великий князь. — Но он племянник Рюрика... Для Рюрика мне убийцу нужно сыскать, иначе не обелюсь перед всеми Ростиславичами. Должны быть следы, обязательно должны быть следы, не может быть такого, чтобы пять трупов — а следов не найти. Дознайся, Ягуба, дознайся...
— Скажи, государь, а список «Слова», который из библиотеки исчез... Его ведь наши монахи переписывали?
— Побывал уже? — ответил вопросом великий князь. И подтвердил: — Да, они.
— А где же изначальный список, который певец привёз с собой, с которого списывали? — допытывался Ягуба.
— Бог его знает, полагаю, вернули певцу. А ты спроси у Паисия;
— Я в избе той побывал, всё обыскал. Нет там ничего.
— Говорю же, спроси у Паисия.
— Нет у него рукописи, — сказал, как отрезал, Ягуба. — Что с отцом Паисием делать будем? Наказать?
— За что? — не понял Святослав.
— За ротозейство.
— Непременно.
— А может быть, простить вину монаху?
— Не улавливаю твою мысль.
Ягуба оживился вдруг и стал азартно объяснять:
— Здесь, государь, след может обнаружиться. Старик знает, что Вадимыслов список — единственный, всё, что осталось от повести, так?
— Так... — всё ещё не понимал Святослав.
— Он не успокоится, станет рукопись отыскивать. Отец Паисий — человек простодушный и сговорчивый, но ежели дело касается книг для твоей библиотеки, то настырен он и вездесущ, ему все пути книг на Руси ведомы. Так что, коли рукопись «Слова» сохранилась — мимо него не пройдёт. Вот когда он её отыщет, тогда я и нагряну, вроде бы невзначай, с другим делом. Уж такой-то след я не упущу.
— Я тебе сказал — отыщи убийцу. А как — твоя забота. Прилягу, устал я что-то. Стар я стал с тобой по-лисьи петлять. — Святослав поднялся и властно, с угрозой в голосе, которая не предвещала ничего хорошего — Ягуба знал это лучше всякого иного, — сказал: — Ты впредь всё прямо говори. А не то осерчаю, боярин, смотри...
Ягуба вышел из светёлки, пошёл по переходу, усмехнулся про себя: «Стареешь, Святослав, стареешь...»
После ухода Ягубы Паисий никак не мог заставить себя взяться за дело. Да и к чему? Не сегодня завтра его вернут в монастырь. Конечно, нужно бы посмотреть описи книг и рукописей, подготовить их для передачи новому смотрителю. Но не было сил, в голове метались обрывки строк из повести погибшего Вадимысла... Записать бы их, но даже на это сейчас Паисий был не способен.
Вошли непривычно притихшие переписчики — Остафий, Карп, Пантелей, — с ними незнакомый паренёк.
— Вот, отче, тебя спрашивал, — сказал Остафий.
Паренёк подошёл, робко представился:
— Данилка я, поводырь Микиты, может, помнишь меня, отец Паисий?
Паисий закивал. Данилку он несколько раз видел на постоялом дворе, куда забегал поговорить с Микитой во времена его приходов в Киев. Хоть и слепой, Микита удивительно хорошо знал, что и в какой библиотеке можно отыскать. Да и записывал Паисий не раз с его голоса сказы и былины...
— Микита тебя прислал? — спросил Паисий ласково. Паренёк был ему симпатичен.
— Убит Микита, отче, — ответил Данилка, и голос его дрогнул. — Вчера...
Он рассказал обо всём: и как княжич Борислав помог Миките и Марии пройти на пир, а ему, Данилке, сопровождать слепца, и как на дальнем конце стола, в гуще киевских гостей, никто не обратил внимания на известного в городе старого певца, как слушали они великого песнетворца, как пригласила их Мария переночевать, и как ворвались тати...
Паисий слушал молча, только мелко крестился, горевать уже не было сил, всё словно выгорело в нём, выплеснулось в том отчаянии, которое родилось утром после рассказа Ягубы.
А Данилка рассказывал уже о ночном бое, но при этом ни словом не обмолвился о Бориславе.
— Ударил меня лиходей, я упал, в темноте отполз... — Данилка говорил медленно, подбирая слова. Он не знал, что сейчас вступил на путь творца, ибо вместо жизненной реальности в его мозгу рождалась и обретала слова иная, вымышленная реальность, она шла рядом с действительными событиями. Омытая его горем, его переживаниями, она была столь же яркой, живой, как та, которую он, закрывая глаза, мог представить во всех страшных подробностях.
— Первый, тот, что побогаче одет, скрылся в избе, второй заметался, меня доглядывал. Я вжался в крапиву, метнулся к тыну, выскользнул со двора, побежал, взывая о помощи, а он за мной, вот-вот настигнет, уже слышу топот его сапог... Тут сбил меня встречный всадник с конём, упал я и ничего не помню… — Подсознательно Данилка шёл путями многих летописцев, умалчивая о правде и сохраняя из неё лишь то, что придаёт рассказу достоверность. — Когда очнулся, на дворе уже никого не было, одни трупы: Марии, деда Микиты и двух незнакомцев. Перекрестился я и вошёл в избу. Певец в крови лежит... Осмотрелся... Сам не знаю, что осенило меня, заглянул под скамью — там лежала рукопись... — Данилка достал из-за пазухи свиток, протянул Паисию.
— Слава тебе, Господи! Хоть это...
Паисий взял дрожащими руками свиток, развернул. Кровь пятнала текст, но понять было можно, да и многие слова запомнились смотрителю.
— Ты, Данилка, сам не понимаешь, какое великое дело сделал... Ведь и у меня похитили тати список... — Паисий говорил, а сам всё просматривал, читал, вглядывался в дёрганые, скорописные неровные строки. — Не канет имя его в Лету, не канет теперь... Побегу порадую великого князя...
— Надо ли? — спросил осторожный Остафий.
— Что? — не понял Паисий.
— Радовать. Ежели похитили у тебя из библиотеки один список повести, то и рукопись похитят.
— Ась? — Паисий задумался. Ему припомнилось всё связанное с этой повестью. И необъяснимое поведение княжича, не пожелавшего лично говорить о ней со Святославом, и слова, сказанные Ягубой, и его, Паисия, собственные опасения, что не так что-то в повести, не привычно оно слуху...
— Может, перепишем для верности, отче? Работы нынче вроде нету, — предложил Остафий. — Я и начну.
— Это да, это конечно, — согласился Паисий, не выпуская из рук драгоценный свиток.
— А Данилка мне поможет, подскажет, где не разберу, — продолжал Остафий. — Небось не раз слышал, запомнил.
— Грамотен? — Паисий вгляделся в паренька.
— Да. — Он хотел было объяснить, что родился в Новгороде, жил с отцом и матерью, с тремя братьями и двумя сестрёнками. Отец мял кожи, они жили в скромном достатке. С шести лет, как было заведено в Великом Новгороде, пошёл Данилка учиться грамоте, сам шил книжки из бересты, сам точил детские писальцы из рыбьего клыка... Убегал на Волхов, на Ильмень. С ватагой мальчишек доходил, рыбача, до старой Ракомы за Юрьев монастырь, плавал, как лягушка, не боясь быстрой студёной воды. За смышлёность и красоту письма привлекал его дьякон к переписыванию псалмов. И может быть, пошёл бы он по этому пути, если бы не чёрный мор, что унёс и отца, и мать, и братьев, и сестёр, и дядьёв, и всех родовичей. А Данилку увели скоморохи, приглянулся им паренёк-сирота, увели из больного и обезлюдевшего города. Потом уже попал он к Миките, исходил с ним всю Русь, мечтая вновь вернуться в Новгород... Но Данилка ничего этого не сказал, только кивнул.
Паисий порылся в ларе, достал порченый, скоблёный-перескоблёный пергамент, подал Данилке, усадил его.
— Пиши, отрок. — Он стал диктовать: — «Дай Бог, во дне нашем нас створити брань на поганыя...»
Данилка, склонив голову, писал быстро и легко, оставив место для заглавного «добро» и отступив как раз в меру. Строка легла ровно, чисто, вторую он начал, отступив ни много ни мало, а как раз, чтобы глазу было приятно.
Паисий впервые за это мрачное утро улыбнулся.
Останешься со мной... Ты, Пантелей, поучился бы у мальца...
В этот день больше ничего не произошло. Паисий, Карп, Пантелей разбирали книги, Остафий и Данилка переписывали «Слово».
В монастырь переписчики ушли с темнотой и увели с собой Данилку.
