ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Прошло несколько месяцев после возвращения царицы Елены из Валаама, но Господь Бог не протянул длань супруге наместника своего на Русской земле. Хотя Василий Иванович с великой надеждой ожидал, когда Елена, порывисто обняв его, прошепчет: «У нас будет ребенок».
А через полгода он предложил:
- Поедем вместе на богомолье. Помолимся о ниспослании Божьей благодати на чадородие в храмах Сергиевой лавры, в храмах монастырей Переяславля, Ростова, Ярославля, Вологды и Белоозера.
Елена, как показалось Василию Ивановичу, восприняла его слова с великой радостью, и сборы тут же начались. На самом же деле у нее давно появился совершенно иной замысел. Она поняла: не ее вина в том, что не может подарить супругу наследника, безвинна была и опальная царица Соломония. Но Елена не хотела разделить ее участь, понимая, что даже пылкими ласками не сможет удержать навечно супруга-царя. Ему нужен наследник, и если царь сам не решится на новое супружество, его с великой настойчивостью к этому принудят бояре, и митрополит благословит на это. К тому же царица знала, что у нее не мало противников среди бояр и даже дворян. Многих Василий Иванович оковал, еще больше изгнал из Кремля, но оставшимися хоть пруд пруди. Они лишь примолкли в ожидании подходящего времени, не только по Москве, но и по всем старейшим городам распускают слух, что ее бесплодие - наказание Господнее за женитьбу правоверного царя на латынянке, хотя все хорошо знают, что она крещена по канону православия и блюдет православную веру безукоризненно.
Пара недель ушла на сборы, и вот скромный царский поезд без лишней охраны, без свиты бояр выехал из Москвы. Одну карету для царя и царицы сопровождали всего пять сотен детей боярских из царева полка и пара дюжин путных слуг из выборных дворян и сенных девушек. Полутысячу ратников возглавлял князь Овчина-Телепнев.
Никто не осудил скромность: не до роскоши, коль направились на богомолье. А вот то, что царь, вместо того чтобы ехать верхом, сел в карету с женой, дало повод для скрытого зубоскальства. Только юродивый Дмитрий, почитаемый в Москве за прорицателя, вопил во весь голос в день выезда царского поезда, еще несколько дней после этого, приплясывая и кривляясь на Красной площади:
- Не будет Божьей благодати! Не будет!
Когда прошло уже более полугода, как возвратились с богомолья царь с царицей, зашепталась Москва:
- В корень зрил провидец Дмитрий. В корень. Нет благодати Господней.
До Елены эти слухи дошли сразу же, и она решилась на опасный разговор с мужем. Завела его в опочивальню, приласкалась:
- Пусти меня, ненаглядный мой, на богомолье пешком. Как простолюдинку, какие ходят с котомками и посохами. Ради наследника твоего. Не оставлять же трон после себя сирым.
Сдобрила свою просьбу нежным долгим поцелуем.
- Искреннее желание твое, возможно, Господь Бог отблагодарит.
- Буду со слезами молить его в монастырских храмах денно и нощно.
- Но не с котомкой же в самом деле теба идти. Без охраны и шатра для ночлега не отпущу. Что, если ночь вдали от монастыря застанет?
- Пусть по-твоему будет. Только обоз и охрана чтоб поодаль двигались, - согласилась Елена и после некоторой паузы решилась сказать самое главное слово, самое рискованное, - поручи охрану князю Овчине-Телепневу. Он верно исполнит свой долг. До твоего сватовства он намеревался на мне жениться. Князь и теперь относится ко мне с обожанием. Надежней его для моей охраны не сыскать.
Шило в сердце. Отшвырнуть жену от себя и расправиться с ней, как с падшей женщиной, но разве в силах Василий Иванович это сделать, осыпаемый ее поцелуями, одурманенный ее жарким дыханием?
- Куда поедешь? - только и нашел силы спросить ее.
- Во Владимир. Оттуда - в Боголюбово.
Свой скрытый смысл был в этих словах: после убийства мужа Андрея Боголюбского великая княгиня именно там окунулась в ночь страстей со своим любимым. Но Василий Иванович проглотил явный намек, либо не знал об этом, что маловероятно, либо смирился с возможной изменой. На что только не пойдешь ради рождения сына, наследника. Совсем забыл царь в тот момент, что наследник трона растет в семье младшего брата.
- Когда собралась идти? - спросил Василий Иванович отрешенно.
- Я - хоть завтра, - ответила Елена как ни в чем не бывало.
- Нет. Через неделю, - сказал супруг.
Шила в мешке не утаишь. Слух о том, что царица намерена идти на богомолье пешком, как простолюдинка, с удивительной быстротой разнесся по Кремлю, а следом и по Москве. Мало кто радовался такому подвижничеству, большинство шептало в кулаки со злорадством:
- В Рим бы ей! К Папе Римскому. Там, может быть, и услышал Бог ее молитвы. От православного Вога пусть не ждет благодати!
Только все это - пустозвонство, ведь никто не знал истинных целей Елены, хотя иные и догадывались. Княгиня Ефросиния, узнав, кто возглавит охрану царицы, устроила мужу головомойку.
- Ты слепей слепого котенка! Тот хоть знает, как материнский сосок отыскать, а ты и того не можешь!
- О чем ты, лада моя?
- О тебе. Обо мне. О нашем сыне Владимире - наследнике престола!
- Так что стряслось? Где угроза нам?
- Вот-вот! Слепота куриная. Ничего не видишь вокруг себя. Неужто не известно тебе о желании царицы идти на богомолье?
- Известно. Но что из этого? Чем Господь пособит ей, если супруг бесплоден? Ты же сама мне об этом сказывала.
- Верно. Брат твой Василий Иванович бесплоден, но к ней, вроде бы для охраны, приставлен князь Овчина-Телепнев.
- Ишь, куда хватила?! Неужели ты впрямь почитаешь царицу Елену за блудницу?
- За блудницу - нет. За хитрую женщину - да.
Спор супругов, за последнее время ставший привычным, не утихал довольно долго. И, как всегда, последнее слово осталось за княгиней Ефросинией.
- Вразуми брата своего, у которого скоро вырастут рога. Открой ему глаза пошире: к погибели своей он идет! А чтоб не заботился о сомнительном наследнике, напомни, что княжич Владимир из вашего рода. Данилович чистых кровей. Что больше нужно для отчины?
- А если опалой обернется мое вмешательство в его семейное дело, тогда как?
- Самое большое, что тебе грозит, - ссылка в Старицу или в Верею. А мне с тобой в любом месте будет ладно. Но пойми: сегодня наша последняя возможность обеспечить наследие престола сыну Владимиру. Я требую от тебя: непременно напомни Василию Ивановичу о его прежнем заверении, его искреннем желании. Убеди: нельзя передавать трон нагулянному. Чужая кровь, она и есть чужая. Тем более с примесью латынянской.
- Нет-нет. У меня и язык не повернется обвинить Елену в прелюбодеянии. Как можно?!
- Не только можно, но и нужно! Не послушаешь меня, род ваш, в который я вошла с радостью, будет подточен под самый корень. Поверь мне. Спохватишься, когда станет поздно. Ничем тогда не сможешь помочь ни себе, ни мне с сыном.
Слова пророческие. Чем больше думал о них Андрей Старицкий, тем более видел в них хотя и не полную, но - справедливость. Несколько раз, оставаясь с братом наедине, собирался поговорить о возможной измене царицы Елены во время богомолья, но всякий раз у него не доставало для этого духа. А время неумолимо утекало, подготовка поезда для сопровождения царицы шла полным ходом. Царица выглядела очень грустной, всем видом показывала она, что не хочет так надолго расставаться с любимым и любящим супругом, но приносит себя в жертву ради великого.
Елена же в эти дни буквально оплела супруга ласками, не оставляла ни на миг, чтобы мог он с опаской подумать о пешем паломничестве жены и в последний момент не позволить ей уходить, отказаться от своего согласия.
Все! Минула ночь страсти, и на рассвете Елена вышла из Кремля через Фроловские ворота, одетая во все серое, неприметное. Василий Иванович проводил ее до самых ворот и, дождавшись, когда появится обоз и охрана, предупредил Овчину-Телепнева:
- Головой отвечаешь за царицу нашу. Заруби это себе на носу.
- Не изволь, государь, беспокоиться. Глаз с нее не спущу, хотя и не буду вроде бы рядом.
- Вот-вот, - ухватился Василий Иванович, как утопающий за соломинку, - именно - не рядом.
Князь Овчина-Телепнев едва сдержался, чтобы не хихикнуть. Он-то давно понял, что пешее паломничество Елены не что иное, как исполнение прежнего обещания обласкать его, любимого. Он даже удивлялся, как это царь-батюшка не раскусил хитрого хода своей юной жены.
Топот полусотни коней детей боярских по просыпающимся улицам выталкивал за калитки и пробудившихся москвичей, и тех, кто досматривал последние сны: но ратники проезжали спокойно, без тревоги, а идущая поодаль от них одинокая женщина с посохом в руке не вызывала никакого интереса.
Любопытствующие, успокаиваясь, возвращались кто к своим утренним заботам, кто досыпать недоспанное. А когда спустя некоторое время вновь зазвучали копыта ратной полусотни и послышался скрип колес, никто даже не высовывался за ворота. Если кто-то куда-то едет, пусть себе едет. Тревожного ничего нет, на том и ладно.
Солнце встретило Елену веселыми лучами, когда она миновала Скородом и вышла на прямоезжую дорогу. Она подставила лицо, разгоряченное мечтами о скорой ночи с любимым, под ласковые лучи и заулыбалась. Весело. Безмятежно.
А что ее могло беспокоить. Супруг Василий Иванович не мог не понять ее намека, но раз не возмутился, значит, согласился. Ради державных интересов. «И я - ради державных интересов», - весело подумала она.
Ближе к обеду ее нагнала одна из сенных девушек, ехавших в обозе и одетых под простолюдинок.
- Пора, государыня, потрапезовать.
- Запомни, я - не государыня. Я - Елена-паломница. А трапезовать, как ты говоришь, - у меня в котомке есть кусочек хлебушка и скляночка с сочивом. Остановлюсь, как облюбую пригожее местечко на обочине. И еще. Передай князю Овчине-Телепневу, на ночь я остановлюсь не в монастыре, а на лесной поляне. Помолюсь отшельницей. Пусть выберет место.
Овчине-Телепневу иных слов не требовалось. Он, взяв с собой пятерых стремянных, ускакал вперед. А вскоре Елену обогнал сопровождающий ее обоз.
Еще задолго до заката солнца паломницу встретила у едва заметной тропы, уходящей в лес, все та же сенная девушка, самая близкая, от которой царица ничего не скрывала.
- Следуй за мной. Все приготовлено для ночи, - многозначительно сообщила она, что весьма не понравилось Елене.
- Покрепче держи язык за зубами, если не хочешь иметь больших неприятностей. Поняла?
- Как же не понять? А язык мой, как ты не единожды убедилась, за крепкими зубами.
- Знаю. Предупредила на будущее.
Несколько минут ходьбы, и женщины вышли на небольшую поляну у лесного озера. Узкая лента какой- то таинственно-хмурой голубизны уходила, делая мягкий изгиб в неведомое, в лесную глухомань, и сколько видел глаз, плавали близ берегов белые лилии, еще не сомкнувшие цветы на ночь. Взора от них не оторвешь, они будто развеивают озерную хмурость. Всплеснула крупная рыбина. Пролетела стайка чирков. Вдали выплыли в белоснежную густоту лилий пара лебедей, белых красавцев.
- Любовь у них до самой смерти, - глядя на лебедей, мечтательно проговорила девушка, и Елена не одернула ее.
Шатер для Елены был поставлен не в центре поляны, что было бы лучше для его охраны, а ближе к опушке. В нескольких саженях за опушкой, у самого начала густого ерника стоял еще один шатер, и Елена с трепетной радостью оценила это по достоинству: «Молодец. Хитро придумано».
Князь Овчина-Телепнев предусмотрел все, чтобы сон царицы никто не потревожил: обоз он разместил в полуверсте от Елениного шатра на другой поляне у другого озера; охрану расставил так, чтобы она не маячила на глазах царицы. Свой же шатер он поставил рядом для того, чтобы в любой миг мог бы прийти на помощь, если она потребуется. Хотя о какой случайности могла идти речь, если по опушке всего леса, окружавшего поляну, секретили, укрывшись под еловыми лапами или в ерниках, дети боярские, и через плотный частокол секретов кто мог проскочить? Сам князь проверил секреты и с наступлением темноты, и ближе к полуночи. И вот, когда он возвращался после второй проверки к шатру, страж, находящийся в секрете, который укрылся под развесистой еловой лапой чуть поодаль от берега, вдруг пробурчал недоуменно:
- Глазам своим не верю.
- Ты что?
- Да так. Почудилось.
- Что почудилось? Не темни.
- Вроде бы князь Овчина-Телепнев шатры перепутал.
- Окстись! Ты не говорил, я - не слышал.
- Прямо слово - померещилось. Не иначе.
Вечером следующего дня Елена остановилась в девичьем монастыре Покрова Богородицы сразу же за Балашихой. Провела она в нем, отбивая молитвенные поклоны и обливаясь слезами, почти без отдыха двое суток. Игуменья даже испугалась за ее здоровье, и ей едва удалось уговорить царицу-паломницу потрапезовать с ней, а не довольствоваться только сочивом.
И снова - в дорогу. Аж до самого до Покрова на берегу Киржача. Там вновь Елена сменила отшельнические бдения на молитву в храме женского монастыря. Истово била она поклоны и заливалась грешными слезами. Так и перемежался ее путь ночевками в лесу и изнуряющими молитвами в монастырских церквах, истязанием себя постом.
Господь в конце концов услышал ее молитвы. Снизошел. К радости Василия Ивановича, к радости ее родственников и даже, хотя и показной, радости государева двора царица понесла.
Узнала о беременности Елены и посадская Москва. Не безразлично, конечно, восприняла эту весть, противоречиво. Юродивый Дмитрий несколько дней подряд с приплясом кривляясь близ кремлевских стен, возглашал иерихонской трубой:
- Царица родит наследника. Тита родит. Широкого ума.
Пророчеству юродивого верили все, но своих истинных мнений не выказывали. Только княгиня Ефросиния, услышав противное ей предсказание, плюнула себе под ноги и, показав юродивому исподтишка фигу, буркнула сердито:
- Типун тебе на язык!
А дома вновь устроила мужу взбучку.
- Что я тебе говорила?! О чем предупреждала?! Князь Андрей тоже был весьма расстроен, но крепился.
- Бог даст, Елена дочь родит.
- Гадай теперь на киселе? Прежде нужно было понастойчивей действовать, а не лизоблюдить!
- Все в руках Божьих.
- О своих руках тоже не грех помнить! Как всегда, последнее слово осталось за ней. Грустные дни потянулись в теремном дворце князя Андрея Старицкого. С тревогой здесь ожидали, кем разродится царица. Княгиню Ефросинию раздражали любые слухи. Она с неприязнью слушала рассказы о том, что Василий Иванович на цыпочках ходит вокруг беременной супруги, а если случается какой недогляд у слуг, тут же нерадивцы изгоняются из Кремля. Ефросиния даже позволила себе осуждать государя:
- Прежде с ним такого не случалось. На оплошность слуг и даже на явную леность иных он поглядывал сквозь пальцы. Теперь же словно подменили нашего царя.
Подошел к концу август - девятый месяц беременности великой княгини царицы Елены. Он выдался жарким, и у сенных девушек появились новые обязанности - обмахивать госпожу свою опахалом из лебединых крыльев, которые дворцовые умельцы приладили к серебряным жезлам. Жара изнуряла, и все ждали хотя бы одной тучки на небе, хотя бы легкого ветерка.
За день до родов на бездонном небе засеребрились кисейной тонкости перистые облака, потянул прохладный северный ветерок - все облегченно вздохнули. Но вскоре вздохи облегчения сменились покаянными молитвами и страхом: к ночи небо заволокло сплошными черными тучами, зарокотал гром, засверкали молнии, но ни одна капля дождя не омочила иссохшую землю, а все усиливающиеся порывы ветра поднимали столбы пыли.
В царевом дворце переполох. Царицу увели в самые дальние покои, дабы пыльный воздух не повредил ее здоровью.
Наконец черноту туч рассекла молния от края до края, а гром загрохотал так, словно под самым ухом выстрелил сразу десяток царь-пушек, первые капли дождя, первые горошины града сыпанули на землю, сбивая пыль, но это не принесло успокоения - грохот все усиливался, а ветер набрал такую силу, что оторопь брала.
Вот уже взвихрились соломенные крыши Скородома, пришла очередь досок с тесовых крыш, полетела черепица. Застонали деревья под напором урагана, он гнул их до земли, безжалостно вырывал с корнями вековые дубы, и они, падая, подминали под себя плетни, крепкие оплоты, бани, конюшни и даже добротно срубленные дома.
Люди съежились от страха. Попадали на колени перед образами, истово крестясь и прося у Бога милости для себя.
В Кремле же страх усиливался еще тем, что у царицы начались роды. Заголосили колокола на звонницах кремлевских храмов, отгоняя нечистую силу, а на тот случай, если все же ей удастся прорваться сквозь колокольный звон, должны преградой ей стать одетые во все черное выборные дворяне, беспрестанно челночившие на вороных конях под окнами светелки, в которой рожала царица. Ветер буквально вырывал всадников из седел, но они наперекор всему исполняли свое почетное и ответственное задание донельзя старательно.
Во всех храмах шли службы: молились, содрогаясь от страха, когда над куполами разламывал небо душераздирающий гром.
Княгиня Ефросиния тоже молилась вместе с другими княгинями и боярынями, стоя на коленях в храме Архангела Гавриила. Но не ради удачных родов царицы были ее молитвы, не ради прекращения страшной грозы с ураганным ветром; она, беззвучно шевеля губами, молила Иисуса Христа о неудачных родах, а если этого сделать ему не под силу, то пусть родится по его воле девочка.
На свет появился сын. В мгновение ока об этом узнал весь государев двор, все бояре - возликовал Кремль. В основном - лукавя. Елену-царицу мало кто уважал. К новорожденному тоже отнеслись с предубеждением, рассуждая так: яблоко от яблони далеко не катится. Но мысли мыслями, а попробуй не взликуй вместе с царем-батюшкой, тут же угодишь под его гнев. Окованы были Федор Мстиславский, Воротынский, Щеня, Горбатый, Плещеев, Морозов, Лятский, Шигона лишь по подозрению на недоброжелательность к Елене. Разве это - не пример? Теперь у родственников опаленных князей появилась надежда: велит царь на радостях отворить двери подземелий Казенного двора, вернет всем прежние чины и родовые вотчины.
У каждого свое. Царь Василий Иванович вряд ли тоже ликовал вполне искренне: ревность нет-нет да и давала о себе знать. Но он не давал никому повода усомниться в его беспредельной радости, велел щедро одарить всех московских нищих на церковных папертях, дабы молились они за здравие наследника, отправил знатные взносы в те монастыри, которые царица Елена посетила с молитвами о чадородии.
Не забыл государь и об окованных князьях: к великому удовольствию их родных и друзей велел выпустить на свободу и вернуть все отнятое. В довершение Василий Иванович объявил о поездке в Троицко-Сергиевскую лавру, где намерился крестить сына. Стать же крестным отцом предложил брату Андрею, и тот покорно согласился.
Не желая нового скандала, князь решил до времени умолчать об этом предложении, но княгиня Ефросиния узнала и о слове царя, и о согласии мужа.
- Ты даже не напомнил брату своему, что он крестный отец нашего сына Владимира, им же определенного в наследники престола?!
- О чем теперь печалиться, Ефросинюшка? Стало быть, не судил Бог. Кто же уступит трон племяннику, когда есть сын - законный наследник?
- Законный?! Нагулянный!
- Не гневи Бога. Не домысливай того, что могло и не быть.
- Но могло и быть. Я уверена: было. Ты просто обязан объясниться с братом, а не услужливо исполнять всякое его желание. Даже оскорбительное, как нынешнее! На смех курам: крестный отец того, кто закроет путь к престолу нашему Владимиру!
Безусловно, князь Старицкий тоже не был рад рождению наследника, но раз царица родила сына, стало быть, как он решил для себя, необходимо смириться, увидев в этом перст Божий. Отказываться же от предложенного братом Василием даже не подумал. Не изменила его мыслей и настойчивость Ефросиний. Он махнул на свою жену рукой, решив больше не переубеждать ее, пусть остается при своем мнении: «Перебесится. Поймет: плетью обуха не перешибешь. С промыслом Господа Бога не попререкаешься».
На четвертый день после родов царский поезд выехал в Троицко-Сергиевскую лавру. Для дитяти устроили точно такой же возок на мягком ходу, в каком в свое время везли сына князя Андрея Старицкого в ту же лавру и тоже на крещение. Одно отличие: царица, несмотря на настойчивые ее просьбы, оставлена Василием Ивановичем во дворце. Обычно потакавший жене, на сей раз он проявил твердую неуступчивость.
- Ты слаба. Для тебя поездка - во вред.
Поезд растянулся едва ли не на версту. Впереди - до полутысячи детей боярских царева полка под рукой князя Овчины-Телепнева. За полутысячей - князья и бояре в самых нарядных одеждах. У возка - Василий Иванович верхом на белоснежном арабском скакуне князья Андрей Старицкий и Михаил Глинский, тоже на арабах, но караковой масти. Позади - пара сотен выборных дворян в кольчугах и опоясанных мечами; за ними - обоз со всем необходимым в пути.
Время от времени к возку подъезжал князь Овчина-Телепнев с докладом:
- Передовые дозоры извещают: ничего подозрительного не встречается. Дорога чистая.
- Слава Богу.
Прежде чем возвращаться к своей полутысяче, князь обязательно заглядывал в слюдяное оконце, не обращая внимания, что это было явно не по нраву Василию Ивановичу. На ночлегах князь Овчина-Телепнев, пользуясь правом главы охраны царского поезда, больше самого государя хлопотал об уюте дитяти-наследника престола и его кормилицы, дородной молодухи, пышущей здоровьем.
Медленно, не более дюжины верст одолевая за день, двигался царский поезд, дабы не утомить ребенка, и только на исходе недели поднялся на взгорок, откуда стали видны островерхие звонницы Троицкой лавры с золотыми маковками и золотыми крестами. Стены монастыря, хотя и высокие, не видны за домами и теремами посада, и создавалось такое впечатление, будто купола храмов и звонниц вырастают из самого посада.
Едва возок с наследником, кормилицей и мамками вскарабкался на крутой взгорок, тут же воздух всколыхнулся от басовитого, долго не умолкающего звука великана-колокола, и протяжный звук как бы повис над царским поездом. Не успел утихомириться торжественный бас главного колокола лавры, как залихватский перезвон, захлебывающийся от радости, подхватил благовестный бас - дух торжественного празднества захватил всех, едущих в монастырь.
За добрых полверсты царский поезд встретил сам игумен Иоасаф Скрипицин с почтеннейшими иноками. У игумена в руках - животворящий крест, у иноков - кресты и иконы. Василий Иванович, Андрей Старицкий и Михаил Глинский спешились и, приняв благословение игумена, пошли рядом с ним впереди крестного хода к центральным воротам монастыря, над которыми в звоннице надвратной церкви заливались радостью тонкозвонные колокола.
Для наследника все было подготовлено в доме царской семьи, который стоял рядом с палатами игумена. У Василия Ивановича тоже есть в нем свои палаты. Нашлось место в доме и для Андрея Старицкого с Михаилом Глинским, все остальные, кроме необходимых слуг, разместились, как обычно, на постоялом дворе, построенном монахами для паломников с великим размахом.
Следующий день прошел в молитвах, и лишь на второй день после приезда наполнили серебряную купель святой водой из родника, пробившегося в монастырском дворе молитвами святого Сергия.
У купели Иоасаф Скрипицин, рядом с ним пришедший поклониться святым мощам Сергия старец Иосифова Волоколамского монастыря Кассиан Босый и святой Даниил Переславский. Втроем они приняли на свои руки младенца, втроем же, слаженно, в один голос молитвенно возгласили, опуская младенца в купель:
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа благословляем благостью Господней раба Божьего Ивана.
Князь Андрей Старицкий на правах крестного отца подставил было руки, чтобы принять младенца, завернутого в мягкую льняную ткань, но Василий Иванович, вопреки обычаю, сам принял своего сына, проговорив трепетно:
- Слава тебе, Господи, осенен Иван, наследник мой, Святым Духом.
«Дурной знак, - подумалось Андрею Старицкому, - но для кого?»
Вполне возможно, что для всех троих.
Тем временем Василий Иванович, неся сына на вытянутых руках, как величайшую драгоценность, подошел к раке святого Сергия, выдолбленной из цельного дуба самим святым для себя в последние годы жизни, осторожно положил на крышку и, припав на колени, зашептал истово:
- Благослови, святой Сергий, на долгую жизнь наследника моего во благо отчины!
Младенца Ивана, закутав в еще одну полость (не дай Бог остудится), унесли, игумен же начал самолично править торжественную службу, а монастырский хор воспел долгие лета и царю Василию Ивановичу, и наследнику его Ивану Васильевичу.
Закончилось великое торжество застольем в трапезной палате игумена. Было оно нескончаемо долгим, затянулось до позднего вечера. И в самом деле, куда спешить? Не знал Василий Иванович, что его ожидает присланный дьяком Посольского приказа гонец, который не осмеливается побеспокоить государя, чтобы не помешать его безмятежной радости. Впрочем, дело-то хотя и весьма неожиданное, однако не так уж и срочное. Может подождать до окончания застолья.
Сразу же после пира Василий Иванович, узнав о гонце, принял его, несмотря на то, что пребывал в изрядном подпитии.
- Ну, говори, что там стряслось? - спросил государь.
- Посольство к нам. Из Индийского царства, именуемое послами правителя Бабура империей Великих Моголов.
- Эко возвеличение.
- Посол Хоза Уссейн прибыл с великими подарками. Целый караван верблюдов с ним. Хочет от имени своего хана преподнести их тебе.
- Приму. Как ворочусь. А пока… - На какое-то время Василий Иванович задумался, а затем обратился к брату Андрею: - Придется тебе вместе с князем Глинским поспешить в Москву. Поприветствуете посла неведомого от моего имени, взяв с собой дьяка Посольского приказа. Объяснишь послу, отчего я не могу с поспешностью воротиться в Кремль: дитя малое у меня на руках. Но главное твое и Михаила Глинского дело в ином будет заключаться: до моего возвращения разузнайте о Бабуре все. Самодержец ли он империи Великих Монголов или только знатный урядник Индийского царства. Отправляйтесь в путь завтра с утра.
- Хорошо. За день доскачу, - ответил с готовностью князь.
- Вот этого - не нужно. Зачем загонять коней и насильничать над собой. Отводи на путь пару дней. Не помрет посол от тоски, если получит от меня весть на день-другой позже.
Не столько посол, сколько в Кремле с нетерпением ждали слова царя, ибо не знали, как Василий Иванович отнесется к посольству неведомого государства. Индостан - известен, а вот империя Великих Моголов - что-то пугающе новое. Не с враждебностью ли? Не алчны ли и эти великие? Хотя, если рассудить здраво, отчего бы караван с подарками везти с собой, если без доброжелательного слова ехать? На всякий случай каравану отвели лучший заезжий двор на Арбате, а послу на свой страх и риск выделили покои в Гостином дворе.
Приезд Андрея Старицкого и Михаила Глинского расставил все на свои места. Приставов заменили на более знатных. Кушаний стали выделять с еще большим изобилием и всячески старались угодить Уссейну во всех его желаниях.
Согласовали и время встречи посла с князем Старицким, который привез из Сергиева Посада слово царя всей России. Посла заранее предупредили, что слово это ласковое. Встреча, однако, едва не сорвалась. Выяснилось, что в Посольском приказе нет толмача, знающего язык хинди. Раньше с послом объяснялись через толмача, привезенного самими Уссейном, но когда разговор пойдет от имени государя-самодержца, можно ли положиться на чужого человека. На ноги подняли всю Москву, чтобы не сорвать встречи, а нужного человека нашли. Несколько богатых московских купцов, не единожды ходивших с караванами верблюдов аж до самого до Багдада, хорошо говорили на этом языке, поскольку на торгах в Багдаде почти всегда имели дела с гостями из Индии.
Михаил Глинский подсказал Андрею Старицкому, чтобы тот сообщил послу Уссейну, кем на самом деле является толмач.
- Так и скажи: купец наш. Московский. Хаживал де в ваши края. Пусть знает россиян. Не в отрыве от Востока живем. Добавь, слукавя, будто в нашем стольном граде таких купцов более дюжины.
- Отчего лукавство? По Волге и морем, а оттуда караванами мало ли ходит наших гостей непоседливых?
- Тогда добавь еще дюжину.
Послушался совета Михаила Глинского Андрей Старицкий: после взаимных приветствий, установленных при подобных встречах, удивил он посла словом о давней торговле России в Восточными странами. Посол таким сообщением остался доволен.
- Мой повелитель, могущественный хан Бабур, послал меня, слугу его верного, с предложением вести прямую торговлю с вами, - начал свою речь посол. - Лучше не через Багдад. Он обещал свободную торговлю для русских гостей. Великий хан Бабур знает Россию еще с тех пор, когда правил землями в междуречье СырДарьи и АмуДарьи. Он знает, какими товарами богата ваша страна и в чем она нуждается. Наш свободный торг станет выгодным и для вас, и для нас.
У князя Андрея Старицкого тут же возникла мысль, а не расспросить ли самого посла о Бабуре, но он справедливо рассудил, что это будет нарушением принятых при встрече послов условностей и признанием того, что в России не знают великого правителя. А это - совсем ни к чему.
Исполнить же поручение Василия Ивановича нужно непременно. Как быть? Что предпринять? Спросить надо в Посольском приказе, может, там расстарались и что-нибудь разузнали.
- Кое-что узнали, - ответил дьяк Посольского приказа на вопрос князя Андрея. - Главное из узнанного: он - потомок Тамерлана. Того, что правил Самаркандом и ходил походом на Москву, но до нее не дошел. Бабур же долгие годы ханствовал в Хорасане и поглядывал с вожделением на Самарканд. Он двинулся с верными ему храбрецами, дабы свергнуть Самаркандского хана, который тоже из Тамерланских потомков. Затея ему не удалась, и Бабур вынужден был бежать. Избрал караванный путь через Великие горы в Индию. За ним погналась многочисленная конная рать. Узнав об этом, Бабур изготовился к обороне на небольшой горе рядом с городишком, который называют Ош. Этим словом погонщики в восточных странах погоняют упрямых ослов, тыкая их палкой в холку. Почитаемый магометанами первоапостолом Мухаммеда-пророка, святой Сулейман, покровитель Бабура, укрыл его от взоров преследователей, и они проскакали мимо. Когда же возвращались, попали в засаду, устроенную Бабуром. Многие всадники погибли. Но еще больше перешло к нему на службу. Вот с этим войском Бабур и вошел в Индию. Не как хан-беглец, а как могучий воин. Одну за другой покорил враждующие меж собой земли и объявил себя правителем великой империи. Он держит в своей жесткой руке все восточные страны, которые трепещут при его имени.
- Стало быть, государю нашему надобно относиться к послам Бабура с почтением?
- Да. Тем более что прибыли они к нам с миром.
- Не без выгоды для себя, - добавил Глинский. - Обмен послами с Россией еще выше поставит Бабура над всеми правителями восточных стран. Мы, получается, подопрем его властолюбие, а это может плохо сказаться на наших отношениях с Тегераном. Вот я и спрашиваю: нужно ли такое нам? Есть ли выгода для нас? Вопросы для серьезных раздумий! Тщательно все надо взвесить.
- У нас есть несколько дней до приезда государя Василия Ивановича, - твердо сказал князь Старицкий, - посему нам надлежит поступить так: сегодняшний день отведем на раздумье, а завтра соберемся в Посольском приказе, определим, какой дать совет Василию Ивановичу, государю нашему.
- Принимается, - согласились и дьяк, и Михаил Глинский, - завтра поутру - совет.
Между участниками совета заметного разномыслия не наблюдалось, поэтому они быстро пришли к единому выводу: принять послов с великим почтением, а Бабуру ответ готовить не обидный, но сдержанный.
- О братстве не стоит говорить.
- Верно. Что же касается гостей с товарами, тут тоже без радости взахлеб обойтись надо бы, мол, не препятствовали и прежде ходить гостям нашим с товарами в Индию, не станем препятствовать и впредь. Гостей же империи Великих Моголов станем встречать с почтением, предоставляя возможность и для свободной торговли не только в Москве, но и по всем нашим городам.
Вернувшийся в столицу Василий Иванович принял совет брата Андрея, Глинского и дьяка. Так все и сделал, как ему предложили. Чтобы и волки сыты и овцы целы. Дружба с одним во вред другим не в пользу России. Сделал государь одно только дополнение: расплывчатый ответ сдобрил сорока сороками собольих шкурок и ларчиком с речным катаным жемчугом.
- Так верней будет. Если и обида - то с медовым пряником.
Проводив посольство хана Бабура, Василий Иванович велел собираться на осеннюю охоту в урочищах Волока Ламского. Он каждый год, если не отвлекала война с кем-либо из разбойных соседей, проводил месяц-другой на любимых охотничьих угодьях. По его расчету, нынче его потехе ничто не могло помешать: Казань, изгнав Саип-Гирея, вновь присягнула Москве. Ляхи и литва не ерепенились, с Орденом - союз о взаимной помощи. Швеция прижала хвост, узнав о союзе России с Данией против нее.
Благоденствуй Россия в мире и покое. Увы, давно уже над ней повис какой-то злой рок. Когда все уже было готово для выезда на охоту, в Кремль прискакал тайный вестник от царевича Ислама, доброжелателя России, с сообщением, что ханское войско выступило на Рязань, намереваясь неожиданно ударить и поживиться за счет богатого города и богатых деревень. Ведет войско бесчисленное Саип-Гирей.
Кремль переполошился. К весенним походам привыкли и ежегодно готовились их отбивать, иногда неудачно, но чаще всего с пользой для державы. К осени же полки Окской рати покидали свои станы, и ратники отправлялись по своим домам. На этом, судя по всему, и строился план Саип-Гирея. Не мог хан предвидеть, что у его руки есть предатель. И кто? Калга. Царевич.
Василий Иванович самолично повел свой полк и еще несколько нераспущенных по домам полков в Коломну. В Москве главенствовать оставил брата Андрея, который, срочно вызвав ратников из Твери, Ярославля и других ближних городов, должен был изготовиться к возможной осаде, заблаговременно укрыв всех москвичей в Кремле.
Князь рьяно взялся за исполнение воли брата, и в несколько дней Москва изготовилась к встрече врагов, но на сей раз крымцам не удалось даже приблизиться к ней, ибо неожиданного удара нанести Саип-Гирею не удалось.
Еще не дошли до Коломны полки царя, как их встретил гонец от наместника Рязани князя Андрея Ростовского:
- Крымцы пожгли посады и осадили город. Князь Ростовский велел уверить тебя, государь, что город устоит. И еще он велел передать, что главные силы крымцев не подошли к Рязани. Пока они за Осетром. И под Зарайском почти тумен крымцев. Они действуют врастопырку, грабят и хватают полон, не предполагая серьезного отпора.
- Что же, убедим их в обратном.
В тот же час Василий Иванович отправил смелого и удачливого воеводу Дмитрия Полецкого к Зарайску, а князя Овчину-Оболенского-Телепнева к Осетру, сам со своим полком устремился к Рязани.
Для крымцев ответные шаги русских воевод оказались совершенно неожиданными. Рассчитывая на внезапность, они сами оказались не подготовленными к встречным боям. Тумен, осадивший Рязань, был разбит наголову, Овчина-Телепнев основательно побил разбойников на переправах через Осетр, порубив и утопив множество врагов. Полоцкий под Зарайском тоже нанес решительный удар, уничтожив почти весь тумен. Саип-Гирей, вместо того чтобы, отбив нападение легкой конницы Телепнева, повести свои основные силы на Рязань или под Зарайск, поспешил удалиться в Степь - хан понял, что, раз неожиданного удара не получилось, не будет и победы.
Всего пять дней длилось противоборство. Крымцам не удалось вдоволь пограбить, лишь из десятка сел они увели в рабство тех, кто не успел укрыться в лесах.
На радостях Василий Иванович поехал вместе с супругой и сыном в Троицкую лавру отпраздновать День святого Сергия, а после отправился на охоту. Поздновато, конечно, на перелетную птицу (конец сентября), зато на боровую - самый раз.
Ничто не предвещало беды. Василий Иванович был бодр и весел. Захваченный охотничьим азартом, он останавливался лишь для того, чтобы покормить коней и дать им немного отдохнуть, сам же царь казался неутомимым.
И вот - Озерецкое. Село только для того и устроено, чтобы принимать царя, потешить его знатной охотой: угодья превосходные, псарня умело подобрана и обучена, есть и более дюжины соколов - все готовы угодить своему государю.
- Когда выезд? - спросил Василия Ивановича сокольничий сразу же, как тот слез с седла. - Перелетной еще достаточно. Гусь только пошел. Утка и лебеди еще кормятся на полях. Узнав о твоем приезде, мы на межах щедро разложили снопов ржи и пшеницы, проса и гречихи тоже оставили в достатке, вот и задержалась утка.
- Управитель мой Иван Шигона зовет на пир. Уважу его. Еще день - банькой побалуемся. Первый выезд - с собаками. В поле. Следом - твой черед.
В баню Василий Иванович позвал с собой, кроме брата Андрея, Михаила Глинского, еще и воевод-победителей крымской рати князей Дмитрия Полецкого и Овчину-Телепнева. Встретил их самолично управляющий Шигона.
- Готова, государь, парилка по твоему вкусу. Веники - дуб с можжевельником.
- А где мой Никитушка? Отчего не встречает?
- Захворал Никита, - сообщил управляющий о банщике охотничьего дворца в Озерецком, великом мастере парить государя, - в горячке пылает. Лекарь не в силах ему пособить.
- Жаль, - искренне сказал Василий Иванович.
- Дозволь, государь, мне заменить твоего любимца, - предложил князь Овчина-Телепнев, - останешься зело довольным.
- Ладно, на безрыбьи и рак рыба.
Обидно, конечно, слышать такое было князю, но надеялся он, что изменит царь мнение после первого же захода в парилку. Овчина-Телепнев держал самый нужный жар и так умело охаживал веником Василия Ивановича, что тот даже постанывал от удовольствия, а вывалившись из парилки на льняное покрывало, постеленное на толстый слой ржаной соломы, признался:
- Не уступил ты, князь, Никитушке-мастеру. Даже превзошел. Отныне тебе всякий раз меня парить.
Не знал государь, что эта баня последняя в его жизни, последний раз он наслаждался, забираясь на полок во второй, третий и даже в четвертый раз.
Весело прошел и пир после бани, на котором, кроме банившихся с царем, присутствовали князья Бельский, Шуйский, Кубенский.
В добром здравии и бодрый духом проследовал Василий Иванович в опочивальню, но уже через час проснулся от непонятной ноющей боли в левом паху, подумал: «Эка - недолга. Отчего такое?» Вскоре боль утихла, и Василий Иванович заснул крепким сном. Утро выдалось пригожим. Самое что ни на есть - охотничье. Наскоро перекусив, государь вышел во двор, где все уже были готовы к выезду. Вороной ногаец перебирал ногами, ожидая с нетерпением своего хозяина, который, прежде чем взять поводья в руки, всегда угощал его корочкой ржаного хлеба, круто посоленной, нежно гладил лоб и трепал гриву. Покоренный таким вниманием, конь ни разу не заурысил, не закусывал удил, хотя из-за своего нрава очень досаждал конюхам.
- Здравствуй, ворон-воронец. Давненько не скакали мы с тобой по вольному полюшку. Нынче потешим себя от души. Угощайся, - подал Василий Иванович любимому коню густо посоленную горбушку, и тот взял ее с великой осторожностью, едва коснувшись ладони мягкими теплыми губами.
- Ишь ты - молодчина какой, - восхищался аккуратностью ногайца Василий Иванович, поглаживая белую звездочку на лбу коня. - Понимаешь, красавец, кто твой хозяин.
Потрепав гриву коня и погладив его по шее, Василий Иванович разобрал поводья, легко вскочил в седло и чуть не вскрикнул от пронизывающей боли. С коня царь не слез, не стал подзывать лекарей, которые, как обычно, приезжали с ним на охоту, чтобы сообщить им о ночной боли, и вот об этой, нестерпимо резкой, - превозмог боль и приказал псарям:
- Трогай!
Потешить себя азартной скачкой по вольному полю следом за гончими Василию Ивановичу на сей раз так и не удалось: боль, усиливаясь, стала просто нестерпимой, и царь вынужден был возвратиться во дворец. Двигался шажком, отпустив поводья. Умный конь, явно почувствовавший, что с его хозяином случилось что-то неладное, шагал мягко, пружинисто.
Увлеченные гонкой, князья не заметили, что Василий Иванович отстал от них, и только Михаил Глинский да пятеро телохранителей сопровождали государя во дворец. Когда Василий Иванович с трудом слез с седла, Глинский, набравшись смелости, спросил:
- Не занемог ли, государь?
- Похоже. Покличь немцев-лекарей.
Лекари-то хоть и немецкие, но толку от их величания никакого. Они лишь пожали плечами: отчего быть боли, если прыщик с булавочную головку?
- Муки ржаной с медом приложить? - спросил Феодул своего напарника Люева, а тот, покачав головой, засомневался:
- Не лучше ли печеного лука приложить?
Увы, прикладывание ни муки с медом, ни печеного лука, ни льняного семени нисколько не помогало. От прыщика с булавочную головку растекалась краснота, а через пару дней образовался свищ, сочившийся обильным гноем.
Надеясь, что все обойдется, Василий Иванович велел и лекарям, и брату с Михаилом Глинским держать язык за зубами:
- Пусть никто не знает. Прихворнул чуточку, вот и весь сказ. Особенно Бельским и Шуйским - ни слова.
Еще через пару дней царь почувствовал, что ко всему прочему добавилась невероятная тяжесть в груди, дышать становилось все трудней, а от еды буквально воротило. Только тогда он послал в Москву дьяка Путятина за духовными грамотами своего отца и деда.
- Ни слова о моем нездоровье царице Елене. Митрополит и бояре пусть тоже останутся в неведении. Здесь тоже умолчи, по какому делу послан в Москву. Да и уезжай тайком.
Однако еще до того, как Путятин вернулся из Кремля, скрывать болезнь царя стало невозможно: крепкий организм не старого еще мужчины слабел с каждым днем. Временами Василий Иванович начинал терять сознание.
Андрей Старицкий и Михаил Глинский решили везти государя в Москву.
- Ни в коем случае! - в один голос запротестовали дворцовые лекари. - Ни в коем случае! Больной не выдержит тряски.
- Мы понесем его, - неожиданно вырвалось у князя Андрея, и вышло так, что это предложение устроило лекарей.
- Носилки - да. С боковыми стенками и верхом от ветра и солнца, - согласились они. - Путь не близкий, надо будет меняться.
Крытые носилки, обитые изнутри медвежьей полостью и устланные перинами лебяжьего пуха, дворцовые мастеровые сладили за один день, и на следующее утро скорбный поезд вышел на дорогу, ведущую в Волок Ламский. Дети боярские, часто сменяясь, несли царя всей России, останавливаясь только по просьбе лекарей, чтобы те смогли обработать гноящуюся беспрерывно рану.
А в это самое время и по этой же самой дороге, по которой могучие ратники несли осторожно носилки с больным государем, ускакало, стараясь не показываться друг другу на глаза, несколько всадников. Князья играли в тайну и, действуя в своих интересах, каждый из них понимал, что остальные не сложат руки на своих, привыкших к сытной пище, животах.
Однако самый тайный гонец был послан Овчиной-Телепневым к царице Елене. Андрей Старицкий и Михаил Глинский узнали об этом гонце, но не решились известить об этом Василия Ивановича, запретившего сообщать супруге о своей болезни.
Сами же Старицкий и Глинский ни к кому гонцов не посылали. Хотя у князя Андрея Ивановича нет-нет да и возникало желание известить брата Юрия. Но желание так и осталось желанием к их скорбной беде.
- Телепнева оковывать придется, только до этого ли в столь скорбный час? Василия Ивановича нужно ли расстраивать? - высказал свое мнение Андрей Старицкий. - Вот поправится, тогда обо всем и поведаем.
- Не плохо ли сделаем, умолчав? Не сочтет ли государь это нашей изменой? Вернее, соучастием?
- Возьму всю вину на себя.
- Я все же не согласен с тобой. Вижу в поступке князя Оболенского нить какого-то заговора.
- Ты не веришь племяннице?
- Племяннице верю, но царице - нет! Поступлю, однако, по твоему совету.
В пути, как ни странно, Василий Иванович почувствовал себя лучше. Вполне возможно, оттого, что сильно похолодало, и это приостановило буйное гниение раны. Плотно укутанный в меха, он дышал свежим морозным воздухом, пропитанным снежным духом. Снег и в самом деле вскоре посыпал. Густой, тяжелый. Нести носилки стало очень трудно. Благо, что до Волока Ламского оставалось не более двух переходов.
- Снег это хорошо, - с какой-то своей мыслью проговорил Василий Иванович и велел лекарям: - Позовите брата моего, князя Андрея.
Андрей Старицкий поспешил на зов государя, приблизился и склонился к носилкам:
- Поспеши, Андрей, в Волок, пусть готовят для меня сани. Там не остановимся. Заедем в Иосиф монастырь. Оттуда в Москву повезете меня на санях, - сказал Василий Иванович твердо, тоном, не допускающим возражений.
- Тряска, государь, тебе не на пользу, - воскликнул лекарь Феодул. - Я протестую!
- Меня повезут шагом, - миролюбиво, но также твердо ответил Василий Иванович. - На то моя царская воля.
Люев попытался было уговорить царя продолжить путь на носилках, но тот стоял на своем.
- Сколько нести меня детям боярским?! Все. Как я сказал, так и будет. - И вновь обратился к Андрею: - Ты вот что… Пошли гонца от моего имени за братом Юрием. Прощаю его. Пусть едет в Москву.
Царь действительно не остановился в Волоке Ламском даже на малое время, велев нести себя в Иосифо-Волоколамский монастырь, где в молитвах собирался провести пару дней.
Хотя сани были уже изготовлены, до монастыря его донесли на носилках, на них же и занесли в монастырскую церковь. Со стороны казалось, что государь лежит на одре, и его предстоит отпевать. Когда дьякон начал читать молитву о здравии царя всей России, собравшиеся в церкви игумен, монахи, слуги и прихожане, потянувшиеся за носилками государя от самого города и теперь набившиеся в церковь, зарыдали, не в силах сдержать себя, хотя прекрасно понимали, каково больному слушать их громкие, словно на похоронах, стенания.
Василий Иванович и в самом деле расстроился, хотел даже приказать, чтобы вынесли его вон, но сдержался, подумав о той обиде, какую оставит в сердцах любящих его людей. Он слушал рыдания, вплетавшиеся в заздравную молитву, и сам заливался слезами от жалости к себе. В эти минуты он твердо решил причаститься, чтобы укрепиться духом.
Причастие - признак близкой смерти. Василий Иванович прежде, до того как оказался среди оплакивавших его, надеялся, вернее, заставлял себя надеяться на скорое излечение, теперь же со всей очевидностью понял - впереди близкая смерть. Однако понимание безысходности не означало падения духа, напротив, подвигло тяжелобольного царя на подвиг во имя своей державы.
«Обретя дух от причастия, дотяну до Москвы, - решил он. - Устрою все ладом для сына-наследника».
Вот такую поставил он себе цель, и в тот же вечер тайно, позвав лишь боярина Захарьина, чтобы тот помог встать с носилок для принятия святых даров, причастился.
«Вот и все. Будет, видно, ждать здесь государь своего конца», - решил про себя Захарьин и спросил осторожно:
- Не велишь ли, государь, звать сюда митрополита и духовника?
- Не могу умереть, не изменив духовной ради сына-наследника. Ради державы. Доеду до Москвы обязательно, а там, все устроив, упокоюсь. Завтра с рассветом - в путь.
Не близкий путь, особенно если ехать шагом. Худшее может случиться вместо лучшего. Однако воля самодержца» тем более смертельно больного, непререкаема. Оценит заботливость на свой манер и окует перед кончиной, разбирайся потом, по заслугам ли честь.
Василий Иванович, вопреки опасениям всех его сопровождавших, держался молодцом. Он очень хотел жить. Он даже заставлял себя съедать все, что подавали ему по рекомендации лекарей, стойко терпел пронизывающую боль, когда они обрабатывали свищ, превратившийся их неимоверными стараниями в большую гноящуюся рану. Особенно трудно было терпеть, когда прибинтовывали к ране печеный лук, впрочем, не намного легче становилось и от ржаной муки с медом.
Поезд ехал хотя и шагом, но без долгих остановок, меняя лошадей. Днем и ночью. Первую большую остановку пришлось сделать в охотничьем дворце у села Воробьева. Не оттого, что государь, прежде чем въехать в Кремль, захотел немного передохнуть от дороги, причина иная: Москва-река уже набросила на себя ледяной панцирь, но пока очень тонкий, и выходило, что и парому[] ход закрыт, и на санях не переедешь. Долго, однако, Василий Иванович не намеревался оставаться в Воробьеве - как он ни старался бороться за жизнь, напрягая всю свою духовную силу, слабость все более и более одолевала его.
Решили спешно строить мост. Согнали народ, и работа вроде бы закипела. Однако работа, выполненная быстро, особенно за счет многолюдья, не всегда хороша. К тому же, как на грех, бояре не сыскали опытного в строительстве мостов артельного голову.
И вот, едва сани с государем въехали на только что возведенный мост, он затрещал и начал клониться на бок. Не миновать бы беды, не прояви расторопность дети боярские: они, бросившись на помощь, обрубили гужи, удерживая сани от падения в ледяную воду. Только шестерка белогривых лошадей ухнула с моста. С призывным ржанием побарахтавшись в студеной воде, они пошли ко дну под вздохи возводивших мост.
Конечно, для русского мужика конь что сын родной, но вздыхали строители не столько от жалости к добрым коням, сколько жалея себя: сейчас дети боярские царева полка, выхватив мечи, посекут их безжалостно, а то побросают живыми в ледяную Москву-реку, не давая выбраться на берег.
Действительно, дети боярские ждали только слова, чтобы расправиться с нерадивыми, но Василий Иванович повелел:
- Отпустите с миром. Без оплаты за плохой труд.
Мост укрепили, но рисковать больше никто не желал. Государя перенесли по мосту на руках, и через некоторое время его наконец доставили в Кремль.
Едва оказавшись в своей опочивальне, Василий Иванович тут же велел звать митрополита, князей Иванаи Василия Шуйских, Михаила Захарьина, Михаила Воронцова, казначея Головина и приказал писать новую духовную грамоту, уничтожив прежнюю, написанную при митрополите Варлааме после рождения у князя Андрея Старицкого сына Владимира, который был назван в ней наследником престола.
- Уничтожим непременно, - пообещал казначей Головин, однако не сделал этого в присутствии всех собравшихся в опочивальне государя, а те в момент великой скорби не обратили на такое нарушение порядка внимания. Их мысли были заняты иными вопросами: что будет сказано о них в духовной, оставят ли в думных боярах, одарят ли землей и чинами?
А Василий Иванович начал диктовать те места в духовной, в какие он намеревался внести изменения:
- Наследник мой - Иван Васильевич. Царь-самодержец всей России. Опекунствовать над ним Верховной боярской думе. В ней - братья мои Юрий и Андрей. С ними двадцать бояр: князья Бельские, Шуйские, Оболенские, Одоевские, Бутурлины, Воронцов, Захарьин, Горбатый, Панков, Микулинский, князь Михаил Глинский, дядя великой княгини царицы Елены и братья мои первые из опекунов. А князь Михаил Глинский и за царицу в ответе.
Диктовал государь духовную с перерывами на отдых, не упуская ничего. Так было принято в те времена: перечислять всю казну, оставляемую наследнику.
Не забыл Василий Иванович оделить своих бояр милостями. Особенно щедро одарил землей младшего брата Андрея Старицкого, отдав ему в вотчинное владение Волок Ламский.
Отпустив писаря, Головина, Шигону и митрополита, Василий Иванович обратился к боярам с напутственным словом:
- Ведаете, державство наше идет от великого князя Киевского Владимира. Мы - природные ваши государи, а вы извечные наши бояре. Служите сыну моему, как и мне служили, блюдите крепко его самодержавие, да царствует он над землей Российской, да будет в ней лад и правда. - После сказанного царь долго лежал молча, набираясь сил, затем продолжил, вроде и не прерывался: - Стойте все за едино, как родные братья, ревностные по благу отечества. Усердствуйте государю-младенцу в правлении и в войнах, охотою проливая кровь свою и не страшась дать тело свое на раздробление не своего личного интереса ради, но державного! А тебе, князь Михаил Глинский, вручаю особую заботу о жене моей Елене и сыне Иване. Возглавив Думу, не позволяй ей решать противное их благу и благу державному.
Голос Василия Ивановича становился все тише и тише. Он, свершив все, что наметил сделать до ухода из этого бренного мира, перестал противиться неизбежному, оттого болезнь, почувствовав это, начала стремительно наступать. Лекари, наблюдавшие за состоянием государя, попросили всех покинуть его покои, и бояре более с облегчением, чем с неудовольствием вытолкались за дверь. Слишком грустным был вид умирающего, а запах гниющего тела вызывал головокружение и тошноту.
У одра остались братья, Михаил Глинский и Захарьин, готовый выполнить любое желание государя.
Размежив глаза, Василий Иванович проговорил едва слышно:
- Смерть передо мною. Вот она - костлявая.
- Благослови сына на государство, - посоветовал Глинский. - Простись и с царицей Еленой, супругой своей.
- Устрашит сына Ивана вид мой, а горестей Елены сам страшусь.
Оба брата и Михаил Глинский принялись убеждать умирающего, что не по-христиански покидать грешную землю, не попрощавшись с самыми близкими, и Василий Иванович в конце концов уступил:
- Сперва сына благословлю. После того пусть - Елена.
Князь Юрий Иванович поспешил за наследником, Андрей Старицкий и Михаил Глинский отправились за царицей.
Юрий Иванович внес младенца в опочивальню государя, и Василий Иванович крестом, который вложили в его дрожащую руку, осенил сына, молвив:
- Да будет на тебе Божья милость. И на детях твоих. Как митрополит Петр благословил крестом сына нашего прародителя великого князя Иоанна Даниловича, так им благословляю тебя, мой сын.
Велев брату Юрию передать Ивана мамке Агриппине, попросил ее:
- Молю тебя, неусыпно береги своего державного питомца.
В опочивальню проникли, хотя еще далекие, но уже разрывающие душу, рыдания Елены, и Василий Иванович повелел:
- Поспешите унести сына.
И в самом деле, ребенок мог испугаться, увидев свою мать, зашедшуюся в горестном плаче.
Царицу ввели под руки князь Андрей и боярыня Челяднина. Елена уже не рыдала, она выла и корчилась в судорогах, однако не прильнула к исхудавшей груди мужа, не осыпала его поцелуями, а упала у одра, вопя:
- На кого ты меня покидаешь?! Не уходи! Не уходи!
- Мне лучше, лада моя. Мне совсем хорошо, - успокаивал молодую супругу Василий Иванович. - Я совсем не чувствую боли.
Долго продолжались конвульсивные рыдания и уговоры успокоиться.
- Кому же поручишь супругу свою? - наконец, взяв себя в руки, спросила Елена.
- Государем в духовной определен сын наш. Тебе же, следуя обычаям наших отцов и дедов, назначил в духовной особое достояние.
Не то хотела услышать Елена. Не то. Ее не устраивало особое достояние, она желала большего, и на какой-то миг залитые слезами глаза ее вспыхнули холодным блеском. Заметил ли это Василий Иванович, трудно определить, только он с явной поспешностью повелел:
- Иди, Елена. Мне пора принять постриг.
Вопли и корчи возобновились. Елену буквально вынесли на руках из опочивальни государя-мужа. Когда же вопли удалились и стали едва слышными, князь Андрей Старицкий заговорил с братом с удивительной настойчивостью:
- Не принимай пострига, любимый брат и отец мой. Владимир, великий князь Киевский, не покинул бренного мира монахом, назван же равноапостольным. Великий князь Дмитрий Донской тоже скончался мирянином, но своими добродетельными делами, своими подвигами заслужил царское величие. Велики и твои дела, государь! Господь достойно оценит их.
Одни поддержали князя Андрея, другие - нет. Начался спор у одра умирающего. Василий же Иванович в это время молился и даже крестился, пересиливая свою немощь. Но вот рука его безжизненно упала, взор начал мертветь, и все же Василий Иванович не хотел уходить в мир иной в белой одежде - он, напрягая всю свою волю, ждал митрополита с черной ризой. Наконец тот в сопровождении Иоасафа вошел в опочивальню. Митрополит подал ризу игумену для свершения священного обряда, но князь Андрей преградил Иоасафу путь к одру Василия Ивановича.
- Пусть государь отойдет мирянином.
Гневным взором пронзил сопротивлявшегося обряду митрополит Даниил и процедил сквозь зубы:
Не благословляю тебя ни в сей век, ни в будущий!
Василий Иванович отходил, и митрополит, оттолкнув князя Андрей, сам постриг царя и нарек его святым именем Варлаама. На грудь умирающего положили Евангелие и схиму ангельскую.
На несколько минут воцарилась гробовая тишина. Нарушил ее Шигона, стоявший у изголовья схимника Варлаама:
- Государь скончался.
