Эпилог. В Берестовом
Глава первая
1
Быстро листаются страницы древней «Повести временных лет» о событиях седой старины и о славном князе Василии-Владимире.
Владимир, истый князь и воин, из конца в конец прошел Русь, как бывало при отцах и дедах его, и объединил ее земли. Древний Киев, начинавший приходить в упадок, снова возродился, стал твердыней над Днепром. Перед матерью городов русских снова склонилась Русь.
Князь Владимир видел и знал, что должен не только объединить Русь. Ее земли жили уже не так, как прежде, в их быт ворвались новые, неведомые силы, и это новое враждовало со старым, рушились законы и обычаи, терялась вера…
Боги? Да, человек хотел верить: зажиточный просил Бога освятить его сокровище, его добро, бедняк, гнущий спину за кусок хлеба у богача, поднимал к небу глаза и простирал руки в надежде, что Бог увидит неправду, творящуюся на земле, и даст что-нибудь ему, детям, семье!
Старые боги ничего не давали людям. Суровые, молчаливые каменные или деревянные истуканы стояли в городах, весях, на курганах. Они благопоспешествовали русским людям, когда те шли на брань, и сами походили на витязей, богатырей, простых воинов.
Однако боги ничем не могли помочь людям, жившим по-новому. Им на смену шел Христос, освящавший богатство и бедность, утверждавший власть сильного и покорность смерда. Он был столь милосерд, что обещал неимущему бедняку, трудившемуся на других в этом мире, рай, блаженство, счастье на небе…
Избрать новый путь для Руси, объединить и повести за собой ее людей князю Владимиру было нелегко, ибо старое, каким оно прогнившим, бессильным, никчемным ни становится, никогда не хочет умирать, а новое всегда, хоть зачастую справедливо, но уже слишком жестоко, враждует со старым; князь Владимир, начинавший свой жизненный путь ревностным защитником и поборником обычаев и законов отцов, поначалу победил свою собственную мятежную, суровую душу, чтобы потом силой меча побороть и обновить душу своего народа.
Так воцарилась новая вера, жестокая, суровая, безжалостная: князю-василевсу — княжье, ибо как на небе един Бог, так на Руси он единый государь земли; Бог благословляет и охраняет добро богатого и жизнь убогого, если на этом свете убогий ничего не имеет, то после смерти он обретает рай, блаженство и жизнь вечную.
Это была могучая вера — пробудившаяся, взбудораженная, мятежная Русь приняла ее и затихла. Не в Христа поверили люди, а лишь в то, что давно уже утвердилось в их жизни; Христос не открыл новый закон, а только освятил его, стал на его страже.
И получилось, как ни странно, что новый закон (про обычаи нечего и говорить, они рухнули сами по себе, точно трухлявое, дуплистое дерево), именно этот новый закон и новая вера, ставшая его мечом, укрепили Русь, а утвердившееся в мире христианство дало Руси науку и книги, храмы. Деревянная Русь воздвигала новые строения, каменные, вечные.
Более того, на новую христианскую Русь перестали смотреть как на неведомую землю варваров, оказалось, что богатств у нее не меньше, а больше, чем у прочих государств, что народ ее стоит наравне с другими народами, что худородный, как говорили греки, князь Руси силой и славой потягается с императорами Византии и Германии. Не он, а они теперь дрожали перед ним, перед русскими людьми, перед Русью.
Все это свершил сын Святослава и рабыни Малуши Владимир, князь и первый василевс русский, он уничтожил и схоронил старый закон и обычай, завел и утвердил новый.
Владимир был князем-василевсом, Византия, Германия, Русь — вот те три силы, вокруг которых группировался мир того времени. Правда, где-то над Итиль-рекой и за морем Русским, на костях некогда могучих, но умерших империй уже зарождались и вырастали новые государства из племен, которые шли и шли из глубин Азии. Минует несколько столетий — один миг для вселенной, — и они появятся на арене новой истории. Мир содрогнется под ударами арабов, падет и навеки погибнет перед турецкой силой Византия, Древняя Русь зальется кровью в жестокой брани с ордами татар. Безумный Батый, охваченный жаждой власти над миром, поставит свой шатер на Горе, над Лыбедь-рекой, и повелит разгромить и сжечь Киев…
И Киев будет сожжен. Орда Батыя разрушит его стены, ворвется на Гору, в предградье, на Подол, и погибнет множество людей — чудесных юношей, красивых девушек. Пылая в огне, рухнут терема, пламя охватит и уничтожит все, что строили и воздвигали сотни лет русские люди. Пожар уничтожит даже древние цки, на которых была записана вся история Руси, и многолетние пергаменты с повестями временных лет, что утверждались потом и кровью.
Однако, дав волю печали, не станем предаваться отчаянию, Киев падет, страшный смерч пронесется вдоль Днепра, в безвестность, в неволю, куда-то на восток татарские орды погонят тысячи и тысячи русских людей, но Русь, гордая и непобедимая Русь, снова восстанет на пепелище и пожарище, и уже навек; новые поколения построят новые города и села, Русь выдержит, выстоит, станет еще сильней — такова уж эта земля, таковы ее люди…
В ту же пору, когда княжил Владимир, в мире, ограниченном Европой, Малой Азией и Востоком — до Джурджанского моря, Итиль-реки и гор Урала — существовало три силы: Византия, изведавшая в продолжение столетий величие власти, славы, расцвета, но уже начинавшая хиреть, распадаться, идти к своему неизбежному концу; Германия, которая лишь входила в силу, чтобы позднее в продолжение многих столетий захватом, наскоком, ценой большой крови порабощать народы; и Русь, с ее древнейшей историей, которая лишь теперь становилась вровень с империями и открывала новую страницу своего существования, Князь Владимир знал, в каком мире он живет. Когда-то его бабка княгиня Ольга два месяца сидела в Константинополе, добиваясь приема и беседы с императором Константином, днесь он был зятем императора Василия, после которого почитали за великую честь говорить с киевским князем; когда-то немецкие императоры под звон мечей кричали: «Drang nach Osten!» — а сейчас в Киев являлись их послы с богатыми дарами — сила одолела силу, две самые могущественные империи мира клялись Руси в дружбе, любви, мире.
И все-таки князь Владимир был неспокоен, встревожен и не спускал глаз с запада, где новый германский император Генрих упорно продвигался на восток, усыпляя одни народы уверениями в дружбе и мире — уже Польша и Чехия ездили на поклон в Кведлинбург, — примучивая силой другие славянские земли… Генрих не посягал лишь на Русь, понимая, что она, а вместе с ней Угорщина, Болгария, Византия ответят на удар ударом…
Знал Владимир цену и Византии. В Киев без конца тащились священники-греки, здесь их принимали. Приезжали охотно и здатели, каменотесы, маляры, оставшиеся в обедневшем Константинополе без работы. Князь Владимир находил дело всем: в Киеве и других городах вырастали каменные храмы, строения, менялась, росла, хорошела Русь. Греческие купцы плыли теперь не по Днепру, а ехали по торной дороге — через земли тиверцев и уличей. Голодному Константинополю было что купить в земле Русской.
Но Владимир замечает и другое: подавив восстание в Малой Азии, император Василий начинает наступление на Грузию, Армению, арабские земли, действуя где обещаниями, где дарами, где силой. Так он выходит к реке Тибр, державе Шахарменов, к городам Эдессе и Дамаску в Сирии; захватывает в Средиземном море острова Кипр и Крит, угрожая оттуда каирским халифам, так он расширяет владения Империи далеко на юг, где никогда еще не ступали легионы ромеев.
Император Василий действует не только в Малой Азии, он хочет утвердиться и над Русским морем, покорить Болгарию, стать на берегах Дуная…
2
Для Болгарии наступил решающий час. Император Василий, собрав лучшие легионы Империи, поставил их на границе Болгарии, а сам с отборным войском, окруженный бессмертными, двинулся к Солуни, чтобы возглавить наступление на Охриду, где сидел Самуил, и на столицу кесаря Романа Скопле.
Самуил Шишман понял, какая зловещая туча нависла над Западной Болгарией, и послал своего отважного воеводу Несторицу в Солунь, чтобы задержать на берегах Вардара войско Василия, а сам двинулся через горы на Прилеп и Белее преградить путь Василию на север.
На сей раз счастье изменило Самуилу — полководец Феофилакт Вотаниат, стоявший под Солунью, разбил полки Несторицы. Другой полководец, стратиг Филиппополя Никифор Ксифий, обойдя Самуила, проник по ущелью реки Вардар на север и приблизился к Скопле.
Впрочем, никакой отваги в этом походе не потребовалось, едва лишь войска ромеев подступили к Скопле, ворота города-крепости открылись, оттуда выехал кесарь Роман, недостойный внук славного кагана Симеона, чтобы еще раз, теперь уже окончательно, продать Болгарию.
Войска ромеев и Самуила встретились у горы Беласицы. Началась страшная сеча. Не на жизнь, а на смерть бились болгары, если бы в последнее мгновение Гавриил не отразил меча воина-ромея, Самуил остался бы на поле боя. Более десяти тысяч болгар сложили свои головы у горы Беласицы. Пятнадцать тысяч было захвачено в плен. Сам Самуил, спасая остатки своего войска, едва успел бежать к Прилепу, чтобы потом, соединившись с отрядами Несторицы, отомстить ромеям.
Самуил отомстил. Когда легион ромеев во главе с императором Василием продвигался долиной реки Струмы, а с юга к ним поспешал Феофилакт, чтобы, объединившись, обрушиться на Прилеп, болгары окружили на рассвете в глубоком ущелье легионы Феофилакта, закидали их стрелами и камнями, убили множество воинов и самого солуньского полководца. Узнав о том, император Василий поворачивает свое войско и, спасаясь бегством через далекий Мелник, спускается с гор в Македонскую долину.
Но еще злее, еже ужаснее отомстил император Василий. Прибыв в колеснице к Афинополю, а затем выехав с полками бессмертных к Беласице, где легионы караулили пятнадцать тысяч пленных болгар, он повелевает сложить в долине печи, изготовить железные прутья-жигала, построить пленных по полкам и окружить их, голодных, связанных, несколькими легионами.
Стоял десятый день месяца августа 1014 года — чудесная пора, когда все в Болгарии созревает, в беспредельной глубине синеет безоблачное небо, на небосклоне, точно стража, высятся горы.
Окруженный бессмертными, император Василий стоял в тот день на пригорке, смотрел в долину на жарко растопленные печи, раскаленные докрасна жигала в руках его воинов-ромеев, на пленных болгар, что стояли полками, на темнеющую черную подкову легионов, окружавших всю долину…
Пленных, связанных по десяти, подводили к печам. Раскаленные жигала, как стрелы, прорезали воздух и впивались в глаза, которые смотрели в эти мгновения на долину, горы, небо…
Воины кричали… И как им было не кричать, если победители-ромеи отнимали у них самое дорогое, что есть у человека, — глаза! Но горы молчали, а если бы они и могли кричать, то разве это остановило бы повелевшего ослепить пятнадцать тысяч пленных болгар императора Василия, который получил за это прозвище Василия Болгаробойцы? На каждую сотню он велит оставить по воину с одним глазом, они поведут эти тысячи ослепленных к комиту Самуилу, а прибывшего в его стан кесаря Романа император назначает патрикием и управителем города Абидоса в Малой Азии.
Более месяца шли ослепленные и лишь пятнадцатого вресня добрались до столицы — Прилепа. Самуил выехал им навстречу и смотрел, как вдали на снежных вершинах появились воины, как они спускаются в долину.
И вот слепые проходят мимо — сотня за сотней с поводырями впереди… Страшное зрелище! Слепые болгары шли по родной земле среди гор, которых не видели, мимо комита Самуила Шишмана, под знаменем которого они так упорно боролись и поплатились глазами.
Но если не видно родной земли, гор, они вдыхают ее ароматы, слышат голоса детей, которые когда-нибудь отомстят за них. Поводыри сказали слепым воинам, что на них смотрит комит Самуил Шишман, что их ждет родина.
И слепые воины, проходя мимо Самуила Шишмана, кричали:
— Да здравствует Шишман! Да здравствует Болгария!
Только Самуил не слыхал этих возгласов — внезапно у него нестерпимо заболело сердце, померкло в глазах, подкосились ноги, и он упал на землю.
— Воды! Глоток воды! — прохрипел он. Но вода ему уже не понадобилась. Раздались крики:
— Помер Самуил!
— Нет нашего комита!..
Ослепленные воины опустились на колени. Свирепо расправившись с Болгарией, император Василий возвращается в Константинополь, велит вытесать мраморную плиту, высечь на ней надпись и выставить плиту в Сосфеновом монастыре близ Константинополя.
Надпись гласила:
«Если когда-нибудь болгары восстанут, их нельзя победить в битвах лицом к лицу, а нужно исподволь забирать их города и крепости, упорно опустошать земли, дабы довести до полного отчаяния…»
Император Василий справедливо заслужил прозвище Болгаробойцы.
3
Слухи о событиях в Болгарии, конечно, скоро достигли Киева. Они очень взволновали, просто ошеломили Владимира. Значит, Византия действует так же точно, как и прежде: разъединяет, ссорит между собой народы, а затем на их крови и костях строит свое благополучие.
Послы Руси едут в Константинополь, в Киев являются василики императоров Василия и Константина и клянутся в любви и дружбе, впрочем, что стоят их обещания! У Византии свой путь, а Русь строит свою жизнь.
Византия утвердилась на берегах Дуная. На Русь идут и идут неудержимым потоком болгары. Это уже не только священники, но и разоренная Византией знать и беднота, у которой ничего, кроме воли, и не было — русские люди их радушно принимают, и болгары поселяются в Киеве, в городах и весях Руси.
Двинуться на Византию? Нет, этого сделать уже нельзя, поздно, между двумя императорами заключен вечный мир. Русь взяла у Византии то, чего добивалась, Византия дала Руси, что имела…
И чем далее, тем все яснее обнаруживается бессилие Византии. Херсонес уже перестал существовать как крепость, это лишь рынок Константинополя. Правда, херсонесские и константинопольские купцы еще заполоняют низовье Днепра, поселяются на жительство в Киеве, едут в Смоленск, в Новгород. Но император Василий то и дело посылает своих послов в Киев: некоторые идут прямо к князю Владимиру, некоторые в покои царицы Анны.
Анна — дочь коварной Феофано и сестра Василия Болгаробойцы — живет в Киеве, заводит в княжьем тереме порядки и церемониал византийского двора. Ее окружают придворные женщины, которых возглавляет, подобно опоясанной патрикии Большого дворца, старшая боярыня; в палатах царицы без конца снуют сановники, духовные лица. Ее покой охраняют рыцари, вооруженные длинными мечами…
Много, очень много трудится василисса Анна. У нее, как и следовало ожидать, немало друзей среди жен воевод и бояр. Она — патронесса храмов. Она не жалеет золота, чтобы заполучить сторонников и среди воевод и бояр.
Одного не может достичь василисса Анна — необычайно красивая, всех очаровывающая, истинная дочь своей матери Феофано, она чувствует, что ее не любил, не любит и никогда не полюбит ее муж Владимир. Анна ему чужая, он навсегда ей чужой.
Василисса Анна надеялась, что все изменится после того, как она родит сына, однако, когда родился первенец Борис, поняла, что отец может привязаться к ребенку, но не любить его мать.
Второго сына звали Глебом. Князь Владимир стоял над его колыбелью и ласково смотрел на сына, но не обнял, не поцеловал жену — мать ребенка.
В этой молчаливой борьбе между Анной и Владимиром не было исхода. Тщетно стараться зажечь камень, горит лишь то, что может гореть, в чем есть жизнь, огонь. Идут годы, и ничего словно не меняется. Однако сыновья Владимира Борис и Глеб растут, они скоро получат от отца земли — Ростов и Муром. Василисса Анна, так и не добившись того, чего хотела, хворает. Изменился и князь Владимир, вот-вот и старость, конец…
Но холодная, черствая, неподкупная рука истории, переворачивая еще одну, и теперь уж последнюю, страницу в повести князя-василевса, делает ее несказанно тяжелой, непомерно жестокой, печальной…
Конечно, иной она и не могла быть: никогда ливень или град не падают с ясного неба — туча долгое время собирается из отдельных капелек; никогда море не становится вдруг бурным и ревущим — долго-долго перед тем дуют ветры, раскачивая волны. То, что произошло на склоне лет с князем Владимиром, было уготовано им самим, его жизнью, деяниями.
4
Все началось с города Киева, и даже с Горы…
На первый взгляд, как казалось всем, да и самому князю Владимиру, и на Горе, и в городе Киеве было спокойно. За высокими стенами Горы жили, богатели, мудро руководили землями бояре и воеводы с великим князем Руси во главе.
Правда, князь Владимир знал, что мужи эти думают по-разному. На Горе жили воеводы, которые приняли христианство и цепко за него держались, но кое-кто молился и новым и старым богам, а были среди них и язычники — недовольные, хищные, злые мужи. Утеряв в разные времена свои достатки, они новых пожалований не имели, сидели за высокими заборами в своих теремах и по ночам, словно мары, бродили по Горе.
Преданные князю Владимиру люди, знатные бояре и воеводы, не раз говорили ему о язычниках, намекали на то, что кругом много врагов, что следует оберегать и охранять его особу.
О том же твердили и греки, приехавшие вместе с князем из Херсонеса, ромеи, прибывшие в Киев с василиссой Анной, священники, купцы и, наконец, василики, которые все приезжали и приезжали из Константинополя.
— В столице Византии, — рассказывали они, — божественную особу императора охраняют полки бессмертных. В Большом дворце стоит этерия, целые отряды скопцов оберегают его день и ночь. В фемах, в канцелярии стратигов, в епархии посажены послухи.
Князь Владимир смеялся:
— Кого они охраняют? Ведь особа императора божественна?
— Именно потому, что особа императора божественна, его и следует охранять бдительно, зорко! Гляди, княже! В Киеве и во всей земле Русской немало врагов…
И хотя князь Владимир и смеялся, однако на Горе появились послухи, княжьи глаза и уши, шныряли они по всему городу, в предградье, на Подоле, в Оболони, по всем дворам.
Делалось это не зря. За стенами Горы, где жили покуда еще вольные кузнецы, древоделы, скудельники, и на землях боярских, где трудились смерды, которые имели свои дворы, было спокойно, но там, где все больше и больше становилось обельных холопов, бесправных рабов своих хозяев, ширились пожары, татьба, разбой, тиуны и емцы ходили по Оболони и Подолу только с гридьбой, а по ночам туда и не совались, там чем дальше, тем с большим остервенением всенародно поносили воевод, бояр, тиунов, князя…
Ничего этого князь Владимир не знал: ему докладывали лишь о пожарах и татьбе, не поминая имени князя-василевса; когда же он отправлялся на охоту или в один из своих дворов в богатом наряде, окруженный воеводами и боярами, а порой со знатными гостями и проезжал по предградью и Подолу, там уже стояли заранее созванные смерды, халопы и славословили Владимира-князя, а на всех концах города караулила гридьба.
К головникам, татям, поджигателям и сволочникам Владимир был беспощаден… Да и что было делать — чтобы защитить своих, княжьих мужей и все те богатства, которые он давал за их службу (а иначе они ему не служили бы), князь Владимир заводил все новые и новые законы: убийство княжьих мужей каралось двойной вирой и смертью, за убийство вольного ремесленника или смерда взималась простая вира, если же кто убивал холопа, то не платил ничего за его бесталанную душу, а обязан был лишь возместить убыток за потерянного раба его господину… Суровой жизнью жил теперь город Киев. Подобно Богу на небе — владыке жизни и хозяину всего сущего, окруженному апостолами и святыми, которые действовали его именем, да еще осужденными на геенну огненную грешными душами, — был князь на земле, его мужи и великое множество убогих людей, которые работали на князя и мужей.
Однако земля не была небом, на ней богатый радел и приумножал свое добро, а у бедняка забирали последнее зерно, холоп-раб острил косарь, выходил ночью на дорогу и подкрадывался к клети боярина…
Так новый закон и писался, на крови стоял ныне Киев, великий князь и василевс Владимир твердо сидел на своем столе.
Князь Владимир больше беспокоился о своих землях — в некоторые из них он послал сыновей, в некоторых сидели свои, местные князья.
Местным князьям князь Владимир не дивился — они с большим трудом платили Киеву дань, не посылали своевременно земское войско и враждебно относились к боярам, которые приезжали из Киева на пожалованные им земли. Время от времени князь Владимир снаряжал в ту или иную непокорную землю дружину, и тогда горе было той земле, далекой украине Руси, сила побеждала и держала в повиновении силу.
А сыновья? Как подпирают великокняжеский стол члены его рода, его глаза, руки, родная кровь? Вышеслав в Новгороде, Мстислав в Тмутаракани, Ярослав в Ростове, Изяслав в Полоцке, Святополк в Турове… «Дети мои, — писал им князь Владимир в своих грамотах, — сидя в Киеве, помышляю о вас, крепите землю отцов наших, мудро утверждайте закон, будьте едины со мной и городом Киевом…»
Однако сыновья выплачивали дань еще неисправней, чем местные князья, земских воинов в Киев посылали мало и часто не принимали бояр и воевод киевской Горы. Им самим приходилось держать большие дружины и раздавать земли своим мужам. Потому в далекие и близкие земли ехали послухи: глаза и уши князя заполонили всю Русь.
Так Владимир узнал о том, что делается в недалеком Турове, где князем сидел сын Ярополка — Святополк. Воевода Безрук, правая рука Святополка в Турове и одновременно послух Владимира, часто приезжал в Киев и всегда заходил к князю Владимиру. Приехав однажды, он настаивал на беседе с князем с глазу на глаз.
— Слушаю тебя, воевода! — сказал Владимир, когда они остались вдвоем в одной из светлиц на верху терема.
— Недобрые вести из города Турова, княже, — начал Безрук.
— Что за вести, — встревожился князь, — почему недобрые?! Ведь ты сидишь там, блюдешь княжий стол.
— Не один я хозяин в Турове, князь города и всей земли Святополк… Нас никто не услышит, княже?
— Говори смело! Здесь только я да ты…
И Безрук поведал Владимиру, что князь туровский Святополк при посредстве жены Марины завязал дружбу с тестем, польским князем Болеславом, и германским императором Генрихом, которые обещают ему вооруженную помощь, а через епископа Рейнберна, духовника Марины, договорился с римским папой. Святополк уже готов, опираясь на воинство Болеслава, двинуться на Киев, убить его, князя Владимира, захватить киевский стол и принять католическую веру…
Вслушиваясь в каждое слово, произнесенное воеводой Безруком, князь Владимир неподвижно, опираясь на поручни, сидел в углу палаты в кресле. Он долго молчал и вдруг с такой силой сжал пальцы правой руки, что сломал поручни.
— Воевода Безрук! — встав с кресла, сказал князь Владимир. — Понимаешь ли ты, что сказал? Коли то правда — Святополк мой враг, коли се лжа — ты примешь смерть…
— Княже Владимир, — спокойно ответил Безрук. — Я поведал одну правду, должен ее сказать, ибо служу Руси, ее людям, тебе.
5
Поздно ночью по земляным, скользким после недавнего дождя ступеням князь Владимир спустился в поруб, где сидел Святополк. Впереди с мечами наголо шли два гридня, воевода Волчий Хвост со светильником в руках следовал за князем.
— Выйдите, гридни! — повелел князь Владимир, когда те отперли тяжелый замок и вошли в поруб, а воевода поставил светильник на землю. — И ты, воевода, ступай!
Тусклый свет освещал темницу, сложенную из дубовых кругляков, покрытые белой плесенью стены, потолок из тяжелых тесаных колод, земляной пол, пень, на котором стояла корчага с водой и лежал хлеб, да еще ворох трухлявой соломы в углу.
В другом углу, опустив руки, в сорочке и ноговицах, босой, стоял Святополк. Свет вырвал из полутьмы его лицо, низкий лоб, перерезанный прядью длинных волос, встревоженные глаза, острые скулы, сжатый рот, заросший щетиной подбородок.
— Вот я и пришел к тебе, Святополк! — промолвил Владимир.
— Вижу! — усмехнувшись, сказал тот. — Спасибо, что проведал, княже Владимир. Жаль только, что встречаю тебя не в палатах, а тут, в порубе.
— И то правда, жаль! — Князь вздохнул. — Да что поделаешь, приходится тут, вот так говорить.
Владимир сел.
— Устал я! Садись и ты! — предложил Владимир Святополку.
— Я постою, — хмуро ответил тот. — Мне не от чего уставать, разве от дум…
— О чем же ты думаешь, Святополк?
— Князю, который вчера сидел в хоромах, а днесь гниет в твоем порубе на трухлявой соломе, есть о чем подумать.
— Почему не думал о том ранее, до того как замыслил поднять смуту в западных волостях Руси, идти со своим тестем на Киев, убить меня, киевского князя, изменить вере русских людей, стать слугою папы?
— Днесь я в твоей власти, — неторопливо ответил Святополк, — ты сильный, очень сильный, княже-василевс… Но зачем возводишь напраслину на меня, вчера еще туровского князя, а ныне узника, кинутого твоей десницей в этот поруб?
— Напрасно ты меня попрекаешь. Не я тебя кинул в поруб, а бояре и воеводы, узнав о твоем замысле в Турове, схватили тебя и привезли в Киев… Да и жена твоя Марина, и духовник Рейнберн, ижи были с тобой, ныне сказали правду… О люди, люди, все вы такие, днесь служите одному, завтра другому…
Святополк молчал, уставясь в темный угол поруба, потом повернулся к Владимиру, и тот увидел его горящие глаза, закушенные губы.
— Что ж, — задыхаясь, прохрипел он, — коли все знаешь, скажу и я правду… Слушай, княже Владимир! Это так! Думал я из Турова идти на Киев, помышлял одолеть твою дружину, а уж вой мои, пожалуй, не пощадили бы и тебя… Тяжко мне в этом признаться, а тебе страшно слушать, но такова она, правда.
Владимир, содрогаясь, промолвил:
— Слышу, Святополк! Ты поведал правду. Однако напрасно полагаешь, что она страшна мне. Нет, не за себя боюсь, за Русь, за людей ее страшно.
Владимир умолк, прошла долгая минута, потом продолжал:
— Страшно, Святополк, за Русскую землю… С одной стороны ромеи. С востока наседают печенеги, за ними половцы. На севере точат ножи свионы, а ты задумал пустить в нашу землю еще и поляков, германцев, папу римского.
— Поляки и германцы далеко, — возразил Святополк. — Папа римский еще далее… До Византии, — процедил он, — пожалуй, ближе, не так ли, княже?
Владимир понял, на что намекает Святополк.
— На легионы ромеев я не опирался и не пустил бы их на Русь… Веру христианскую принял такожде не от константинопольского патриарха.
— И я не собирался предавать Русь, — дерзко крикнул Святополк, — ни полякам, ни германцам, ни папе…
Князь Владимир горько улыбнулся.
— Так почему же ты так деял, Святополк?
Долгое время в порубе царила тишина, лишь со сруба стены где-то размеренно падали капли да потрескивала в углу солома, за дверью раз и второй прозвучали шаги.
— От юности моей, — начал Святополк, — не любил я тебя, княже, ибо кровь отца моего Ярополка запеклась на руках твоих, ибо ты выгнал мать мою Юлию из Киева, ибо меня оскорбляли дети твои и ты сам, ибо ты, разделяя земли, поставил меня князем в худшей волости, Турове, ибо ты никогда ни на крошку не сделал мне добра, а токмо зло… Почему же я должен был делать тебе добро, как мог я не отомстить за отца, за мать и за все, за все?…
Оперши голову на руки, князь Владимир слушал речь Святополка.
— Ты поступил хорошо, сказав мне правду, хотя, Святополк, ты мог бы сказать ее раньше. Что ж, услышал о сем днесь от тебя, хоть ведал твои мысли раньше…
— Так почему же ты кинул меня в поруб, допрашиваешь, мучишь, коли все знаешь?
— Я пришел не допытывать, а говорить с тобой, Святополк, зане все это неправда.
— Великий князь и василевс Руси! — засмеявшись, промолвил Святополк. — Тебе мало того, что вверг меня в этот поруб, хочешь еще и посмеяться надо мной?
— Я говорю о том, — продолжал Владимир, словно не слыша слов Святополка, — что не хотел убить и не убивал брата моего Ярополка. Много горя и мук принял я от него, а еще больше Русь и ее люди, я же все простил ему, призывал к миру и любви… Князя Ярополка в сенях терема убили два гридня, которых подкупил воевода Блюд. Ты, Святополк, это знаешь.
— Не верю! Это придумал ты со своими боярами, вы нацелили мечи убийц в сердце моего отца…
— Я выслушал твою правду. Почему же не хочешь выслушать моей? Сейчас ты сам все поймешь…
— Слушаю! — крикнул Святополк. — Что же ты скажешь мне?
— Скажу то, что никогда не прогонял и не мог прогнать с Горы твоей матери Юлии. Зане твой отец не Ярополк, как полагают все и думаешь ты сам…
— Не Ярополк? Княже Владимир, ты глумишься надо мной… зачем?! Кто же мой отец?
— Было время, когда все было не так, как ныне, — промолвил грустно Владимир, — время, когда твоя мать, схоронив мужа Ярополка, любила меня… Ты плод сей любви, нашего греха… я… твой отец!
Святополк стоял в углу поруба и пристально смотрел на князя Владимира, который сидел на пне, склонив низко голову. Затрепетав, Святополк, казалось, в какое-то мгновение хотел кинуться вперед.
Но это был лишь краткий миг — Святополк не шевельнулся, охватив руками голову, он стиснул зубы так, что Владимир услышал скрежет и поднял голову.
— Ты мой отец?! — крикнул Святополк. — Нет, ты шутишь, княже Владимир. Ты хочешь меня обмануть, как многих людей… Не верю, слышишь? Я не верю, княже!
У Владимира бешено колотилось сердце. Страх, раны далекого прошлого, скорбь оттого, что так произошло, что он снова стоит перед тенью брата Ярополка, а может быть плодом своей любви, перед сыном, терзали его душу.
— Святополк, — встав, хрипло промолвил он. — Брата Ярополка не стало. Прах твоей матери Юлии погребен в Херсонесе. Я один днесь отвечаю и должен отвечать за наш грех. Говорю правду, ты мой сын, иди же ко мне.
И Владимир в самом деле был бы безгранично счастлив, с его души, вероятно, свалился бы камень, на протяжении многих-многих лет угнетавший его, если бы Святополк подошел к нему, протянул руки.
Но Святополк не двинулся с места.
— Жестокий, безжалостный князь, — прохрипел он. — Сейчас я верю тебе, но почему, почему ты мучил меня, сделал таким, какой я есть? Поздно уже мне меняться, слышишь. — Он на миг умолк и закончил: — Я проклинаю тебя!
Владимир понял, что случилось: Святополк устами своей матери проклинает, ненавидит его, в эту ночь, в этом порубе ничего уж сделать нельзя.
— Что же, Святополк, — сказал он, — ты проклинаешь, а я… прощаю тебе…
Князь направился к двери поруба и решительно, так, что звякнули засовы, широко распахнул ее.
— Вот, дверь открыта, — промолвил он, — иди, Святополк…
Владимир первым поднялся по земляным ступеням поруба и, увидав воеводу и гридней, сказал:
— Я освободил князя Святополка из поруба. Отныне он будет жить на Горе. Пропустите его.
Моросил дождь. Низко над Горой плыли косматые тяжелые тучи, из-за них украдкой выглядывали звезды. Было холодно, сыро, безлюдно.
6
В первые дни зарева князю Владимиру сообщили о кончине бывшей его жены Рогнеды. Поведал о том епископ Анастас, он до рассвета пришел в терем и разбудил князя.
— Нынче ночью, — скорбно промолвил он, — почила в бозе княгиня Рогнеда, черница Анастасия.
— Она тяжело хворала, страдала? Почему мне не поведали о том? — повернувшись к епископу и глядя на него широко открытыми глазами, спросил князь Владимир.
— Княгиня не велела никому говорить о болезни, — ответил Анастас, — и не беспокойся, княже, она не мучилась, не страдала. Дни и ночи проводила в одиночестве, вкушала лишь хлеб да воду, давно уже никого не хотела видеть, токмо вчера позвала меня, исповедалась, а ночью тихо почила, ушла в иной мир…
Епископ явно рассказал не все, что знал, о кончине Рогнеды. Он был единственным свидетелем последнего дня ее жизни, последним беседовал с ней, но князь Владимир не стал расспрашивать: если бы Рогнеда хотела что-нибудь передать, Анастас сказал бы об этом.
— Где лежит ее тело?
— В Предславине, в тереме, княже.
— Когда похороны?
— Завтра, княже!
— А где?
Епископ какое-то мгновение помедлил с ответом.
— Княгиня Рогнеда простила всех и просила, аще перед кем виновата, простить ее, тело же наказала хоронить без почести и славы там, где жила, в Предславине, ибо она давно отреклась от сурового мира, как мир отрекся от нее, а все добро свое завещала церкви…
Стоя у окна, Владимир долго смотрел, как начинает плести паутину рассвет, потом повернулся к епископу и сказал:
— Не будем судить… Рогнеда так наказала, ибо не помышляла никогда о суетной славе, но ради славы нашей и церкви ее следует похоронить, как княгиню.
Епископ склонил голову, он был согласен с князем.
— Повелеваю, — суровым голосом промолвил Владимир, — воздать погребальные почести жене моей Рогнеде, как княгине, тело же схоронить там, где она пожелала, в Предславине.
Владимир умолк. За окном все больше разгорался день. Свет падал на его бледное лицо, высокий лоб.
— И еще хочу, — тяжело вздохнув, закончил князь, — проститься с ней. Ночью мы с тобой, отче, пойдем в Десятинную церковь.
Ночь. Тьма непроглядная. Где-то слышны шаги. Несколько человек, ощупывая землю посохами, спускаются по дороге, которая ведет от ворот Горы. Вот слышно, как они повернули налево и направились через яр к Десятинной церкви, очертания которой вырисовываются на серой кисее неба.
Должно быть, скоро пойдет дождь, парит, тяжело дышать. Небо разрезала ослепительная молния, и на мгновение стало видно, как приостановившиеся на пригорке люди, одетые в черное, направляются к церковным вратам. Грохочет гром, на землю падают большие дождевые капли.
В бабинце Десятинной церкви теплится несколько свечей, их желтые лучи падают на поздних, обряженных в черные мятлы гостей — впереди священники, за ними с посохом в руках епископ Анастас, рядом с ним князь Владимир.
Выдолбленная из толстого ствола липы корста с телом княгини Рогнеды стояла в правом притворе церкви, вокруг, в высоких серебряных подсвечниках, горели свечи. Приблизившись, князь и священники услышали однообразное нараспев чтение, а потом увидели читавшую Псалтырь монашку и еще нескольких черниц, стоявших на коленях у гроба покойницы.
Увидев пришедших, монашки отступили и точно растаяли во мраке церкви, далеко в переходах остановился епископ со священниками, и князь Владимир остался один перед гробом с телом своей первой жены, княгини Рогнеды.
Да, теперь он остался наедине с той, которую, не видя, называл когда-то своей женой и, не изменив своему слову, позвал в Киев, сделал княгиней Руси…
Он остался наедине с той, которой так нелепо изменил, забыв на какой-то час, за что жестоко расплачивается и поныне и, верно, долго еще будет платить.
Он остался наедине с той, которой не доверился до конца в самую трудную пору жизни, и, послушавшись разума, а не сердца, сделал еще одну, уже последнюю, ошибку, отрекшись от Рогнеды и назвав своей женой греческую царевну Анну.
И вот ныне, скрываясь во мраке заревной ночи, он пришел к ее телу, чтобы спросить себя: где была правда, где лжа жизни, где была любовь и где неприязнь, чтобы ответить самому себе, кого в жизни он любил, а кого не любил, и еще, кто любил его, сына рабыни, князя, а потом василевса?!
Владимир стоял у гроба княгини Рогнеды в темном мятле, в сапогах, покрытых желтой пылью Горы, сияние свечей озарило его седой чуб, хмурое чело, длинные усы, грустные, глядевшие на усопшую глаза.
Прошло много лет с тех пор, как он видел последний раз Рогнеду. Она лежала в гробу такая, какою он знал ее и раньше. Смерть, пожалуй, даже подчеркнула то, на что в жизни обычно не обращают внимания: при свете множества свечей отчетливо был виден высокий лоб княгини и те же выгнутые брови, гордые, словно чем-то недовольные уста, острый подбородок да еще сложенные на груди руки с тонкими, прозрачными пальцами.
Каким-то очень далеким от душного церковного притвора, суеты сует Горы и тщеты грешного мира было это бледное лицо, с выступившими скулами, глубоко запавшими глазами, морщинками у носа и губ, серебром волос, сменившим золотистый лен прежней косы.
И князь Владимир понял, что тщетно он надеялся, идучи сюда, стоя перед телом княгини, найти ответ на вопросы, что так давно терзают его душу, — нет, княгиня Рогнеда раньше, еще до того как надеть монашеские одежды, ответила на вопрос, любила ли она князя Владимира… О, как крепко, всей душой и сердцем она любила его! Как бережно, достойно пронесла эту любовь через всю жизнь, из-за нее и погибла, и хоть сейчас тут, в церкви, лежит ее мертвое тело, но живет и вечно будет жить ее любовь.
Даже вчера, в последние часы своей жизни, видя перед собой смерть, Рогнеда сказала, что прощает всех и просит простить ее, нет, не о всех она говорила, а о нем, о князе Владимире, о единственном своем муже, ибо любила его так, что не могла без него жить.
А он? Князь Владимир неизбежно должен был спросить об этом себя в тот час, когда находился наедине со своей первой женой, расставаясь навеки с той, кого уже не мог вернуть… Он, князь Владимир, любил ли ее?
И не ответ на вопрос, а несказанная горечь утраты, щемящая жалость по тому драгоценному, чем он некогда владел и теперь лишился, тоска о минувшей молодости окутали душу грезами.
Не сейчас, не в последние годы, а всю жизнь князю Владимиру трудно было жить, и все-таки в своем одиночестве, в трудах, на брани, не признаваясь даже самому себе, Владимир знал, понимал, чувствовал, что где-то близко есть человек, к которому он может пойти, во всем признаться, исповедаться и получить прощенье, любовь и поддержку, этим человеком была его жена Рогнеда.
А теперь ее нет, некому уж ему поведать о своей скорби, отчаянии, горе, никогда уж он не сможет обратиться к ней, вовек не услышит ее голоса…
Не в силах владеть собой, в безнадежном отчаянии, он склонил колени перед телом княгини, припал головой к холодному каменному полу, и слезы брызнули из его глаз, — в притворе Десятинной церкви великий князь Руси, император Владимир, плакал над прахом и тленом большой, навсегда утраченной им любви.
Когда князь поднялся с колен, к нему подошли епископ Анастас и священники.
— Я попрощался и навеки примирился с княгиней Рогнедой, — промолвил князь. — А теперь пойдем…
Под высокими церковными сводами зазвучали шаги. Монахини выступили из темноты, опустились на колени, а одна из них — низким, скорбным, но в то же время бесстрастным голосом, начала:
— «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…» Отойдя уже далеко, князь Владимир обернулся к гробу и еще какое-то мгновение смотрел на озаренный свечами лик Рогнеды…
На дворе шел дождь. Низко над головой, обволакивая купола церкви, неслись тучи. Земля была влажная, стояли лужи. Повсюду в темноте журчали ручейки, сапоги увязали в непролазной грязи.
Вытаскивая с трудом ноги, князь Владимир и епископ Анастас медленно двинулись на гору. Кругом стоял мрак. На фоне серого неба чернели стены, крыши теремов, деревья.
Внезапно князь остановился — на пригорке перед ними появились двое: высокий и стройный юноша в островерхой княжьей шапке и женщина или девушка намного ниже его, которая держала юношу за руку.
Владимир узнал их, это были Ярослав и Предслава. Судьба не щадит Ярослава. Он прибыл из далекой Ростово-Суздальской земли, чтобы говорить с отцом, а попал на похороны матери. Впрочем, может, это перст судьбы — Рогнеда горячо любила Ярослава, и он так любил ее!..
Вот они идут тайком, ночью в Десятинную церковь, чтобы попрощаться с телом матери, и, услышав шаги, остановились.
Князя Владимира неудержимо потянуло кинуться к ним, обнять живых детей мертвой Рогнеды, поцеловать — стало бы легче, спокойней, не чувствовал бы себя таким одиноким в этом ночном, мрачном мире…
Но он не мог подойти к ним — два крадущихся в глухую пору к Десятинной церкви существа, подобно немому укору, беспощадному осуждению того, что свершилось, чего никто не в силах вернуть, стояли теперь на пригорке, сын и дочь, и безмолвно, в несказанном горе смотрели издали на своего отца.
И князь, цепко схватив под руку епископа Анастаса, свернул с тропы, увлекая его за собой, зашагал стороной и остановился лишь на Горе, когда Десятинная церковь и две темные тени на пригорке, оставшись далеко позади, растворились во мгле.
— До чего крута эта Гора! — промолвил князь Владимир.
В эту ночь он не ложился — до самого рассвета горела свеча в княжьей палате. Мрачный, встревоженный князь то садился в кресло за стол и прислушивался, как бешено бьется сердце в груди, то вставал, грустно ступая, расхаживал по палате и ближайшим переходам.
О чем только не передумал князь Владимир за эту ночь! Вот тут в палате, за столом, в этом кресле сидела Рогнеда — волосы у нее, точно лен, глаза ясные, голос тихий, певучий: «Муж мой, Владимир, а я тебя все жду, все жду…» Вот переходы, налево дверь, когда-то он переступал ее порог. Лунная ночь, в углу стоит Юлия, она идет вперед, кладет ему руки на плечи: «Княже Владимир, ты пришел ко мне?…»
Кто-то зовет князя:
— Василиссе Анне тяжело, она хочет видеть тебя.
Он заходит к Анне, в опочивальне горит свеча, у ложа стоят две дворянки, при желтоватом свете Владимир видит пышущее жаром лицо, испуганные глаза.
— Я очень простудилась, василевс, тело мое горит, грудь разрывает кашель…
— Ты выздоровеешь, скоро выздоровеешь, василисса. Дворянки дают Анне теплое питье, она закрывает глаза и словно засыпает.
Темные переходы, раскрытое окно, где-то недалеко в гуще деревьев хохочет филин-пугач.
«Вещая птица! Чего кричишь? На чью голову накликаешь беду?» — опершись головой об оконный косяк, думает князь Владимир.
Рогнеде отдали погребальные почести в Десятинной церкви, как княгине. За долгий день немало киевских людей пришло склонить свои головы перед корстой с ее телом, а хоронили Рогнеду согласно монашескому чину ночью в закрытой корсте, в Предславине, как она и наказала.
На похоронах людей было мало — с десяток монахинь, предславинские дворяне, которые несли гроб, священник.
Были еще на похоронах дочь Рогнеды Предслава и сын Ярослав, в темных платнах, с закрытыми лицами, они шли позади всех, никто их не узнал.
Всадник — никому не известный всадник — прискакал в эту позднюю пору с Горы в Предславинский лес, остановил под деревьями коня и долго смотрел на огоньки и на темные тени, которые медленно плыли по долине; всадник, всадник в княжеском корзне, что привело тебя ночью к Предславину?
Небольшой холмик над Лыбедью — вот и все, что осталось на память о Рогнеде. Пройдет немного лет, и дожди, ветры смоют, сровняют с землей и его.
7
И как раз в это время с печальными вестями прибыли послы из Новгорода — там от неведомой болезни скончался князь Вышеслав. По воле покойного гроб с телом везли в Киев, новгородцы же просили себе нового князя.
Известие глубоко опечалило князя Владимира. Сидя с юных лет на столе в Новгороде, воспитанный и выкормленный новгородцами, он знал, как много значит для Руси эта земля, а кроме того, Вышеслав был его любимым сыном, мудро управлявшим северными украинами Руси, его смерть — великая потеря для киевского стола.
В ближайшие же дни князь Владимир созвал в Золотую палату воевод и бояр, мужей лучших и нарочитых, послов новгородских и рассказал, что случилось в Новгороде, поведал и о том, что северные земли просят князя.
— Кого пошлем туда князем? — спросил Владимир.
— Говори сам, княже, — прозвучали отовсюду голоса. — Сыновей у тебя много, сам скажи, кто достоин сесть на стол в Новгороде.
— Думал я о том, — ответил князь, — зане сам сидел князем земель полунощных. Великий Новгород блюдет украины Руси, хочу дать туда доброго князя, велю послать сына Ярослава. Согласны ли вы его принять, послы новгородские?
— Согласны! — разом ответили послы. — За Ярослава спасибо, будем ему верно служить.
— А ты, сын, — обернулся князь Владимир к Ярославу, который стоял возле княжьего стола, — согласен ли?
Бледный, без кровинки в лице, Ярослав какую-то минуту молчал, потом промолвил:
— Воля твоя, отче!
— Так и будет, — закончил Владимир.
И князь Ярослав, отныне князь новгородский, выступил вперед, обнялся, поцеловался с новгородскими послами, поблагодарил за честь и доверие.
Князь Владимир говорил правду и, посылая Ярослава в северные земли, добра хотел Новгороду, а сыну — славы.
Мало того, зная, как скорбит Ярослав по матери, чувствуя перед ним и перед Рогнедой свою вину, он хотел хоть как-нибудь ее искупить. Рогнеды нет, она ушла из жизни, может быть, судьба помирит его хотя бы с сыном: ведь Киев и Новгород — города-братья, два края Руси, Киев — ворота на полдень, Новгород стоит на страже земель и восточных, и западных, и полунощных.
Всего, разумеется, он не мог растолковать сыну при мужах Горы и послах новгородских и потому позвал его к себе.
Ярослав вошел в светлицу отца твердой походкой, словно бы и не был хромым, и остановился неподалеку от порога.
Владимир невольно залюбовался сыном. Молодой, сильный, широкоплечий, с длинными черными волосами, смуглолицый, с орлиным носом — он очень напоминал отца.
Было в нем и что-то другое: голосом, выражением лица он походил на мать — ее не было на свете, но она жила в нем; сейчас отец и сын начинали беседу, а душа Рогнеды, казалось, незримо витала в палате над ними.
— Я позвал тебя, сын мой, чтобы держать совет перед далекой дорогой и попрощаться… может, и навеки, — начал Владимир.
— Зачем так говоришь, отче? — сурово перебил его Ярослав.
Владимира поразил голос сына, стало больно, что Ярослав не понимает его тревоги и печали.
— Не сердись на меня, Ярослав, что посылаю тебя в полунощные земли. Днесь две твердыни на Руси — Киев и Новгород.
— Посылая меня в Ростов, ты говорил, что и он твердыня Руси.
— Так, Ростово-Суздальская земля такожде твердыня, близко Итиль-река, болгары, хазары…
— Полагаю, отче, ты знаешь, что в Ростове я жил душа в душу с боярством и людьми, верно служил и тебе.
— Знаю, Ярослав, а все же Ростов не Новгород, отныне Ростов будет под моей рукой, один пригляжу.
— До Ростова далеко, сам знаешь, дважды ты примучивал…
Кто знает, думал Владимир, может, Ярослав поймет его и простит?
Безмолвный, суровый стоял Ярослав и смотрел в большие, полные тревоги, печальные отцовские глаза, на бледное, перекошенное болью лицо.
— Прощай, отче! — сказал он. — Я твой сын и останусь таким вовек, но есть Русь, и я буду служить ей до смерти…
— Прощай! — тихо промолвил князь Владимир.
…Так и разошлись отец с сыном, унося в душе лишь боль и обиду: не стало Рогнеды, той силы, которая могла бы их помирить.
Ярослав зашел к сестре Предславе: они и прежде вместе превозмогали горе и отчаяние. Одиноким уезжал в Новгород брат. Еще более одинокой оставалась на Горе сестра.
— Я пришел, Предслава, чтобы попрощаться с тобою, — сказал Ярослав, переступив порог ее светлицы.
— Слыхала, — перебила его сестра, — ты удостоен великой чести, едешь в Новгород князем.
Ярослав ласково посмотрел на нее, так походившую на Рогнеду, — те же льняные волосы, голубые глаза, приветливое, милое лицо.
— Велика ли честь, сестра! — мрачно промолвил он. — Князем я уже был, правил Ростово-Суздальской землей. Нелегко мне там приходилось, много сил я потратил, чтобы держать землю в покорности и преданности киевскому столу. Там я верно служил отцу…
— Однако Новгород велик, северные земли безграничны.
— Трудная, беспокойная Новгородская земля. Ее окружают злые вражеские языки. Голод, холод бродят по тем землям, мор косит людей,… От него и брат наш Вышеслав погиб.
Услыхав имя покойного брата, Предслава залилась слезами.
— И, не добра мне желая, посылает меня в Новгород отец…
— Чего же он хочет?
— После того, что произошло с матерью, — выпалил сгоряча Ярослав, — отец не хочет видеть меня в Киеве или Ростове и посылает в северные земли, делает князем-изгоем.
— Ты говоришь страшные слова! — с ужасом воскликнула Предслава. — Тогда не уезжай, не уезжай туда, братец!
— Нет, Предслава! — решительно промолвил Ярослав. — Что я перед отцом… Слово его — закон, десницей подпирает его Христос, за него Гора… Возврата в Ростов мне нету, не могу оставаться и в Киеве… Единый путь — в Новгород… Что ж, лучше там, чем тут, может, там, в Новгороде, вольготнее, бояре и воеводы лучше, а я стану мстителем отцу моему Владимиру…
— Ярослав! Ты о чем говоришь, что задумал!
— Ничего покуда не говорю, ничего не замышляю… Жаль только, что оставляю в Киеве тебя. А ты, Предслава, не забывай обо мне. Сидя в Киеве, поглядывай, что тут делается, а заметишь — сообщи, пошли грамоту…
— Все сделаю! Пригляжу и уведомлю! Только почему, почему мне так страшно, братец?!
В Великой Луке, на зимнем гостинце из Новгорода в Киев, князь Ярослав встретил корсту с телом брата Вышеслава. Невеселая была эта встреча живого с мертвым, надежды с тленом.
Дружина, окружавшая князя Ярослава, уже издали увидела на гостинце шествие: впереди с черными хоругвями, печально колыхавшимися среди снегов, ехало несколько десятков всадников, за ними восьмерик коней тащил сани с выдолбленной из дуба, крепко-накрепко закрытой, просмоленной корстой, за ними на многих санях следовали нарочитые мужи Новгородской земли, а еще дальше верхом и пешими, сменяясь на погостах, с секирами и рогатинами поспешали смерды — требити пути, класть мосты, отбиваться от диких зверей, которые стаями бродили по лесам.
Сойдя с коня, князь Ярослав приблизился к саням, где стоял гроб, упал на колени прямо в снег, воздел горе руки и со скорбью промолвил:
— О брат мой, Вышеслав, думал ли ты, едучи в полночные земли, вернуться на отчизну в корсте, холодным трупом?!
Над снегами кружилась поземка, черная корста искрилась от инея, задубелые хоругви звенели на ветру.
— Горе мне, горе, — причитал князь Ярослав, — аще встретил тебя не на коне сидящего, а лежащего в гробу.
Хоругви склонялись до самой земли, ветер свистел сильней и сильней, снежное море затягивало все окружающее.
— Прощай, брат! — слышались сквозь завывания ветра слова Ярослава. — И не сетуй на меня, еду замещать тебя, как изгой, подобно тебе направляюсь во тьму полунощную.
Дружинники сели на коней, по снегу заскрипели полозья, сани с корстой двинулись дальше.
Долго, с непокрытой головой, с опущенными руками, стоял среди снегов князь Ярослав, раздумывая о горькой участи брата своего Вышеслава.
В Новгород князь Ярослав прибыл без всяких почестей и славы. Так получилось, наверно, потому, что его поезд промчался по льду Ильмень-озера вечером, а у княжьего терема остановился поздно ночью, когда в Новгороде все спали.
Подняв на ноги сонную стражу, послы, ездившие в Киев, вместе с князем Ярославом вошли в терем. Забегали дворяне, зажгли огни, в трапезной зазвенела посуда, запахло жареным мясом.
В терем, запыхавшись, тотчас прибежали воеводы и бояре, а вместе с ними и посадник Добрыня, выделявшийся своим нарядом, гривнами, цепями и важной осанкой.
После ужина мужи, воеводы и бояре удалились, но Добрыня остался — хотелось ему поговорить с новым князем, да и кто-то должен был провести Ярослава в палаты.
Так они остались наедине на верху терема, в светлице, которая выходила окнами на Волхов. У Добрыни с вечера болела печень, а теперь, выпив меду и поев, он захмелел, отяжелел, его клонило ко сну. Ярослав же, ехавший из Киева больше месяца и почти не сомкнувший глаз последние ночи, был совсем бодрый. Слегка прихрамывая, он прошелся по палате, постоял у окна и обернулся к воеводе.
— Я, княже Ярослав, — начал Добрыня, — служил еще твоему деду, мир его праху, князю Святославу, вуем был отцу твоему Владимиру, много лет сидел посадником в Новгороде, был первым воеводой и боярином у князя Вышеслава.
Добрыня умолк, ожидая, что скажет Ярослав. Но Ярослав молча стоял у окна и смотрел на темные очертания теремов, на заснеженный Волхов.
— И с христианством помог я князю Владимиру, — продолжал Добрыня, — немало обрел врагов среди язычников, немало найдется их и поныне. Перуна к конскому хвосту привязал и вверг в Волхов. Воеводы и бояре свое, а я человек княжий, токмо князьям служил и повинен служить…
Князь Ярослав отвернулся наконец от окна и пристально посмотрел на воеводу Добрыню. Тот даже вздрогнул — на него смотрело лицо юного Владимира: тот же лоб, нос, рот, и что больше всего поразило его — князь новгородский Ярослав смотрел на Добрыню глазами его сестры, Малуши.
— Много я слышал о тебе, воевода Добрыня! — сказал Ярослав. — Знаю, немало ты сделал для земель полунощных.
— Верь мне, княже, — смущаясь и путаясь в словах, продолжал Добрыня, — ревностно стану помогать и тебе, буду первым подругом, слугою.
Ярослав сел в кресло и опустил глаза.
— Слушай, Добрыня, — сухо промолвил он. — Мне еще в Киеве много о тебе говорили, знаю, был ты верным слугою князей. Но слуги-воеводы мне не надобны, им след свои дела вершить, мне и дворяне прислужат. А я со всеми мужами моими буду служить людям полунощных земель…
Это были обидные для Добрыни слова, князь Ярослав отклонял его дружбу и службу — его внук, этот юный хромой, стало быть, сговорился по дороге с послами-боярами, а может, что еще хуже, — что-нибудь узнал о нем от отца своего Владимира?
— Так когда же велишь мне прийти? — только и нашелся что сказать Добрыня.
— Днесь, на рассвете, я велел собраться в Большой палате всем боярам, мужам, воеводам… Приходи и ты.
— Но ведь скоро рассвет… Когда же ты будешь спать, княже?
— В сем городе, — резко бросил Ярослав, — я уже не хочу спать.
8
На князя Владимира падают и падают удары судьбы: смерть сына Изяслава в Полоцке, измена Святополка в Турове, утрата жены, которую он любил и которая любила его больше всего на свете…
Владимир крепится, сносит эти удары, старается удержать скипетр василевса; радея о покое и ладе в землях, он берет Туров под свою руку, в Полоцк посылает сына Брячеслава, а в Ростово-Суздальскую землю, где сидел раньше Ярослав, старшего сына от царицы Анны Бориса, в Муром — ее второго сына Глеба, с ними, с согласия епископа Анастаса, посылает епископов Феодора и Илариона.
Но коли всколыхнется хоть одна волна, трудно сдержать все море — до Полоцка далеко, ходят слухи, будто неспокойно в тех землях, Туров совсем близко от Киева, а в городе, как и по всей Туровской земле, полыхают пожары, идет татьба, разбой, какие-то тайные отряды скрываются по лесам и чащам.
Хуже всего в Ростове и Муроме… Что приключилось с Ростово-Суздальской землей, исправно платившей дань, когда там сидел Ярослав, посылавшей людей для войска, покорявшейся Киеву? Князя Бориса земля отказывается принять. Не принимают и епископа Феодора.
Ростову следует Муром — муромчане не пустили князя Глеба на свою землю, а над епископом Иларионом еще и насмеялись, отрезали ему бороду, князь и епископ едва спаслись от смерти, бежав в город Чернигов. А теперь шлют гонцов к Владимиру, спрашивают, что делать.
Что делать? Легко сыновьям спрашивать, трудно ответить отцу-князю. Начинается осень, дороги в поле непроходимы, куда ни глянешь — распутица…
Однако страшна не распутица в поле, князь Владимир спрашивает самого себя и не знает, что делать. Шел он — и вдруг остановился, глядит, диву дается, что содеял?…
