Удар в спину
Годы в старости летят быстро, мелькают стрижами острокрылыми, опадают листьями порыжелыми, и вместе с ними исчезают те, кого знал и любил ты, кто любил тебя. Ушел из жизни Добрыня Никитич — самый близкий и дорогой для Владимира человек, вскормивший, вынянчивший его когда-то. Как на грех, занемог сам великий князь и не смог поехать и проводить в последний путь своего кормильца и пестуна.
Все меньше вокруг тебя старых слуг твоих, к которым привык смолоду. И уж спокойно начинаешь заботиться об уходе своем.
Владимир призвал каменотесов и велел готовить для себя гроб мраморный, И даже как-то зашел к ним в мастерскую, огладил рукой не оконченный еще гроб, молвил негромко:
— Отдохну здесь.
И более не появлялся там. И даже когда пришли мастера сдавать работу, рассчитался с ними князь, но пойти посмотреть, как сделали, отказался.
— Верю, что добротно сладили. Спасибо.
Митрополит, узнав об этих приготовлениях, пришел к князю с укором:
— Грех ведь это, сын мой, смерть свою звать. Зачем торопишь ее?
— Я не тороплю, отец святой, сама заглядывает в очи.
— Оттого и заглядывает, что зовешь. Отринь от себя всякую мысль о ней. Живи, как Бог велит, Владимир Святославич. Не суетись.
— Хорошо, отец святой. Прости меня, грешного.
— Бог простит.
Благословив князя, митрополит ушел. Согласившись со святым отцом внешне, Владимир все же испытывал какое-то непонятное беспокойство. А оно началось с того, что осенью не пришла дань новгородская — две тысячи гривен. Прождав до снега, Владимир послал гонца к Ярославу напомнить о долге новгородском. Гонец уехал и как в воду канул. «Неужто на зверя натакался?» — думал Владимир и собрался уж посылать второго.
Но тут воротилась пропащая душа.
— Пошто так долго ездил? — спросил князь гонца.
— В порубе сидел. — отвечал тот.
— Где? За что?
— В Новгороде, князь, в Новгороде. Ярослав Владимирович, прочтя грамоту твою, велел меня в поруб упрятать. А за что — не сказал.
— Т-так, — побледнел Владимир. — Т-так. Это что-то навое — великокняжеского гонца в поруб прятать. Ну, а отпустив тебя, он ответ прислал?
— Да. Вот грамота, Владимир Святославич. — Гонец вынул из-за пазухи свернутый трубочкой пергамент и с поклоном подал князю.
Владимир сорвал печать, развернул грамоту, впился в нее встревоженным взглядом. Предчувствия не обманули его. Даже начиналась грамота нехорошо, без уважительного «великий князь» и даже без сыновьего «отец».
«Князь! Ты сидишь в своем киевском уделе, я в своем новгородском. Почему Новгород должен платить Киеву, а не наоборот? Чем Новгород хуже Киева? Только тем, что ему своего хлеба всегда не хватало и все время приходится закупать на Волге. Киев же, находясь в землях плодородных, в краях теплых, имея своего хлеба вдосталь, еще и с Новгорода плату тянет. Нет в этом и капли правды. Новгород не раб Киеву, но равный. Отныне, князь, я отказываюсь быть данником твоим. И ежели ты не согласен, я готов преломить копье с тобой».
У Владимира потемнело в глазах от последних слов.
«И это сын отцу пишет! Да когда это было на Русской земле, чтоб сын на отца меч поднимал? Наказать. Немедленно надо наказать неслуха. Сгоню со стола, посажу Бориса».
Владимир велел звать бояр, а когда они собрались, обратился к ним с такими словами:
— Новгород отказался платить выход в нашу казну. Надо наказать Ярослава. Мостите мосты, теребите дорогу Новгородскую. Сам поведу дружину.
Он не показал боярам грамоту Ярославову, было что-то стыдное в ней, оскорбительное для его седин.
Но беда, как всегда, не приходит одна. С юга пришла тревожная весть: «Печенеги набег готовят».
Призвал Владимир Бориса:
— Сынок, только на тебя и могу надеяться. Сказывают, печенеги набег готовят. Доберись-ка до своих друзей, узнай, правда ли это. Возьми мою дружину.
— Как же я к друзьям с дружиной оружной явлюсь, отец?
— Ну а как? Один поедешь, что ли? Что, ежели они и впрямь уже наготове?
— Не верю я, чтоб Артак с Загитом готовились в набег.
— Веришь не веришь, сынок, а проверить надо. Не они ж одни князья в степи. Раз уж боишься недоверием обидеть друзей, то оставь дружину в Василёве. Оттуда добежишь до них лишь с милостниками. Не можем мы на Новгород идти, не убедившись, что за спиной у нас мирно. Не можем. Езжай, сынок. Воротишься, пойдем на Ярослава. Он мне кровную обиду нанес. Я отберу у него стол, тебя посажу.
— Меня? В Новгород? — удивился Борис.
— Тебя. А что?
— Да есть же братья старше меня.
— Есть-то есть, да Новгород не про ихнюю честь.
— А Ярослава куда?
— Этого сукина сына в поруб затолкаю. Пусть попарится. Вон Святополк посидел под гридницей — сразу шелковым стал. И этому спесь-то собью. Ишь, Рогнедины рожки прорезались. Я их живо собью.
Борис видел — сердится отец, но уже не был страшен даже видом. Скорее жалок. Голова трясется, в руке костыль. Какой он вояка?
Однако Борис — сын неперечливый.
— Хорошо, отец, схожу к печенегам.
В два дня вооружил полк и во главе его выехал на юг встречать набег поганых, если таковой случится.
Теперь на Новгород не с кем идти, надо ждать возвращения Бориса с дружиной. На беду свою, Владимир не порвал грамоту Ярославову, не бросил в огонь ее. Надеялся, захватив неслуха, ткнуть в нос ему этой срамотой, устыдить.
И ночью в своем дворце в Берестове при тусклом свете свечей вынул ее, стал перечитывать. И чем дальше читал, тем сильнее в голове шумело.
«Ах, Ярослав, Ярослав, голова непутевая, неблагодарная. Ты ж отцу нож в спину всаживаешь!» Так подумал Владимир и даже ощутил боль меж лопаток, словно там действительно нож был. В глазах потемнело, и огоньки свечей обратились в искорки. Чувствуя, что теряет сознание, Владимир закричал. В покои вбежал слуга постельный, увидев князя лежавшим поперек ложа, кинулся назад, растолкал в соседней комнате лечца:
— Скорей! С князем худо!
Вдвоем они уложили князя головой на подушку, лечец разорвал ему сорочку, стал грудь ему тереть, крикнул постельнику:
— Воды! Скорей воды холодной.
Однако когда тот явился с водой, князь уже был мертв. Лечец стоял над ним в растерянности.
— Зови Анастаса.
Поскакали в Киев за Анастасом. Он приехал, и первое, о чем спросил лечца:
— Что он сказал перед концом?
— Ничего. Он был без памяти.
— Держите это в тайне Пока. Я соберу бояр.
Анастаса обеспокоило, что великий князь умер, не назвав того, кому киевский стол оставляет. По русскому обычаю, должен стол старший сын наследовать. Значит, Святополк. Но он только что из поруба выкарабкался и ныне под гневом отцовым живет.
Ярослав? Так этот родному отцу намедни врагом объявился, собирается Новгород от Руси оторвать, стало быть, на Киев меч подымает. Какой он великий князь после всего этого?
Борис! Вот из всех — лучший правитель на киевском престоле. Конечно, еще молод. Но зато был самым любимым сыном Владимира. Да! Он к тому же и багрянородный, царских кровей!
Бояре съехались уже перед рассветом, входили, крестились на образа, толпились у ложа умершего. Перешептывались:
— Что делать? Святополк в Киеве может стол захватить.
— Не посмеет. Дружина-то с Борисом ушла.
— Эх, утаить бы хоть с недельку. Бориса позвать.
— Давайте, пока темно, увезем его.
Таясь от всех, даже слуг дворцовых, прорубили пол в переходе, завернули тело в ковер, спустили на веревках на землю. Положили на сани, повезли в Киев.
Привезли в Десятинную церковь, когда-то построенную стараниями Владимира, положили на стол перед аналоем. Возожгли свечи, подняли митрополита.
Тайна оказалась шилом в мешке. Из Вышгорода прискакал Святополк с милостниками. Сняв шапку, вошел в церковь, остановился у гроба отца, но вскоре вышел из церкви, подозвал Волчка:
— Бери отроков, скачите в Василёв, догоните Бориса. Скажите, умер отец, пусть возвращается.
Рассвело, и уж весь Киев знал: умер великий князь Владимир Святославич. Потянулись все к Десятинной прощаться с благодетелем и защитником, кормильцем сирых и убогих. Плач, похожий на вой, стоял окрест:
— Закатилось наше Солнышко-о-о!
И эти слова срывались с губ искренне, не льстиво. И становилось холодно, знобко от мысли такой даже посередь лета. А может, знобило людей от предчувствий худых? Может.
Толпа, она многое из грядущего нутром чует.
