Малое вече
Ярослав Владимирович, вокняжившись в Новгороде, с первого же шага приглянулся новгородцам тем, что не притащил из Ростова за собою хвост милостников и любимцев. Обычно являвшийся в Новгород князь привозил с собой и своих людей: тиунов, данщиков, скотников, которые оттесняли местных вятших людей от власти и кормления с княжеского стола. Такое не нравилось новгородцам и часто служило причиной местных усобиц.
Ярослав оставил всех на своих местах, как и было при Вышеславе, даже казначея Вячко не сменил, более того, посетив скотницу, попросил показать наличные куны. Вячко решил, что новый князь сейчас примется проверять, считать куны, расходы и приходы, но Ярослав попросил лишь развязать один кожаный мешок с кунами.
Вячко развязал, тускло блеснула в устье мешка россыпь серебра. Ярослав взял горсть и тут же, подняв над мешком, медленно высыпал назад.
— Сколько здесь?
— Одна тысяча пятьсот пять гривен, — отчеканил Вячко и, помедлив, спросил: — Будем считать?
— Нет, — отвечал Ярослав. — Я тебе доверяю.
— Но, — замялся казначей, — как говорится, куны счет любят.
— Ну а я тебя, — улыбнулся князь и дружелюбно похлопал Вячку по плечу. — Ты уж сам считай, для этого и приставлен.
Однако когда осенью Вячко явился к Ярославу и сказал, что пора отправлять дань Киеву, тот спросил:
— Сколько?
— Две тысячи гривен.
— Сколь, сколь? — нахмурился Ярослав.
— Две тысячи, Ярослав Владимирович. Всегда столько посылали, ни гривной меньше.
— А сколько нам остается?
— Примерно тысяча.
— Вы тут с ума посходили, — вскочил Ярослав со стольца и, прихрамывая, прошелся взад-вперед по светлице.
Вячко, всегда лично отсылавший выход Киеву, который, казалось ему, от сердца отрывал, о чем, увы, не мог даже заикнуться, вдруг встретил в лице нового князя своего союзника. И потому вполне разделил его возмущение такой несправедливостью:
— Я тоже, Ярослав Владимирович, всегда так думал, что это никуда негоже.
— Думал, а молчал.
— Так я человек маленький, — замялся Вячко.
— Выкинь это из головы — «маленький», ты кунами, на которых сидишь, можешь полгорода купить. Понял? Маленький, — проворчал Ярослав, опять усаживаясь на столец. — Неужели этим не возмущался Вышеслав?
— Нет, князь. Вышеслав Владимирович, напротив, всегда напоминал мне: отослан ли выход в Киев?
— Я напоминать не буду. Сегодня же вели вечером собрать ко мне посадника, воевод, тысяцкого и вятших людей от всех концов.
— И старост кончанских?
— Да, да, и старост кончанских.
Разве мог Вячко не оценить такого князя, болевшего всей душой за казну?
Ярослав, привыкший отправлять выход Киеву в основном скорой, чем богаты были залесские земли, никак не мог смириться с этакой прорвой кун, отправляемых Новгородом Киеву. Скора — это скора, в лесах ее — хоть пруд пруди, а куны — серебро, золото, на которые можно и дружину нанять, и многое другое полезное сделать. На куны все можно купить, а вот на скору… Ее еще самое сперва продать надо.
Вечером собрались на княжий двор приглашенные вятшие люди Новгорода, самые уважаемые. Собрались во дворе, гадали меж собой: зачем званы? И когда приехал наконец посадник Константин Добрынич, то велено было идти к князю всем. Двинулись за посадником воеводы, за ними тысяцкий, бояре и старосты кончанские.
Входили к князю, кланялись, рассаживались у стен по лавкам, застеленным коврами заморскими.
Ярослав сидел на стольце с лицом озабоченным, но не сердитым. Из чего заключали входящие, что головомойки не будет, а будет, видимо, совет с вечем.
Ближе всех к князю, как и положено, сел посадник, за ним воеводы, тысяцкий, казначей, бояре, старосты.
— Я собрал вас, господа новгородцы, посоветоваться насчет выхода, который мы платим Киеву. Справедлив ли он? Вот о чем хочу поспрошать вас.
Вятшие переглянулись меж собой, посадник было заворочался, кашлянул, — видимо, слово молвить собрался. Но Ярослав, покосившись на него, посоветовал негромко:
— Ты погоди, Константин, знаю, что ты скажешь. Мне важно меньших послушать, — и взглянул в конец лавок, где старосты кончанские сидели.
— Дозволь мне сказать, князь, — поднялся Тимошкинич — староста Плотницкого конца.
— Ну давай говори, послушаем.
— Я считаю, Ярослав Владимирович, что выход наш Киеву слишком велик.
— Гляди-ко, он считает, — не удержался от замечания посадник.
Но его тут же строго осадил князь:
— Помолчи, Константин. Дай человеку сказать. Продолжай, Тимошкинич.
— Так вот мне сдается, — продолжал староста, — надо просить у великого князя, чтоб скостил хотя бы вполовину.
Тимошкинич сел, вполне довольный собой, своей смелостью, которая, увы, объяснялась очень просто. Именно его, одного лишь его, предупредил Вячко, о чем пойдет на вече речь, и даже научил, как говорить надо, чтобы угодить князю.
Но по лицу князя трудно понять, угодил ли ему староста кончанский словом своим, хотя Вячко незаметно кивнул утвердительно: молодец, мол, в самую точку попал.
— Ну, кто еще как думает? — спросил князь.
Тут засипел с лавки Угоняй, бывший когда-то тысяцким:
— А я бы и совсем выхода им не слал.
— Совсем?
— Совсем, князь. Ну посуди сам. У нас хлеба своего всегда не хватает, прикупать приходится с Волги. А в Киеве своего хоть засыпься, почти дармовой. А товары, что из Византии идут, в какой цене там и тут? Что в Киеве три ногаты стоит, пока к нам доплывет, до гривны вырастает. А? Где ж справедливость? И мы ж еще Киеву за здорово живешь две тыщи гривен отваливаем. Это же за каки таки заслуги?
— Киев — главный город Руси, — попытался опять встрять посадник, но опять был осажен Ярославом:
— Константин Добрынич, тебе слова я не давал.
Воевода Будый не столь резок был, как староста кончанский или Угоняй, возможно, оттого, что сидел рядом с посадником и чувствовал его несогласие с выступавшими.
— Ну, сразу так, р-раз — и вполовину убавить выход, наверно, будет крутенько, — заговорил Будый. — Что ни говори, а Киев — главный город Руси.
— Вот именно, — не удержался поддакнуть посадник.
— …И именно великий князь стережет Русь на юге от поганых, а на западе от чехов и ляхов. А на стороженье ох как много кун требуется.
— А нам так они и вовсе не нужны? — подковырнул воеводу Угоняй.
Будый не подал виду, что задет подковыркой, но все обратили внимание, что князь, ведший вече, попустил это старому Угоняю. Посаднику пикнул, не дает, а какому-то старому хрычу позволяет насмешничать над воеводой. Нехорошо.
— Я думаю, — продолжал как ни в чем не бывало Будый, — надо просить великого князя пойти нам на уступку. И уж как он решит, так пусть и будет.
После Будыя что-то никак не находилось охотников говорить. Ярославу самому пришлось заставлять высказываться каждого.
— Вышата, а ты что ж молчишь? — обратился князь к тысяцкому.
— А что говорить-то, Ярослав Владимирович, убавка была бы очень даже нам кстати. Но ведь лбом стену-то не прошибешь.
— Отчего? — усмехнулся князь. — Ежели лоб железный, а стена трухлявая, можно и прошибить.
Переглядывались вятшие, никак не понимая, куда клонит князь, чего ему от них надобно. Почему посаднику, сроднику своему, н рта раскрыть не дает? Все понимали, что убавка была бы весьма полезна Новгороду, но ведь испокон об этом и речи не могло быть. А ну как князь проверяет, кто чем дышит. Угоняю что? Он уж не при должности, не сегодня-завтра к праотцам отправится, ему бояться нечего.
Потому все выступавшие осторожничали: убавка, мол, это хорошо, но как еще на это великий князь поглядит. При упоминании о Владимире Ярослав кривил рот в загадочной усмешке, то ли боязнь свою скрывая, то ли, наоборот, хорохорясь. Поди угадай.
Наконец, когда почти все высказались, заговорил сам Ярослав:
— Ну что ж, новгородцы, я рад, что дума и забота у нас общая. Спасибо вам за советы, я и буду им следовать.
На том и распустив вече, так и не сказав, какому же совету следовать будет, эвон их сколько было-то, что ни голова, то свой совет. Велел князь только посаднику задержаться.
Когда они остались вдвоем — князь и посадник, Ярослав молвил:
— Ну вот теперь говори, Константин.
— Коня за хвост не имают, — проворчал посадник. — Я на вече хотел говорить. Почему не велел?
— Ну, во-первых, я знал, что ты хотел сказать. А во-вторых, надо меньших сначала послушать. Ты б выступил, они б все за тобой, как бараны, кинулись. Ты заметил, ведь я своей воли тоже не высказал.
— Да, твоя-то воля разве что дураку не видна.
— Ой ли?
— Чего «ой ли»? Думаешь, не видно было, как ты этому старому пердуну головой-то кивал этак осторожненько?
— А что? Он дельные мысли высказывал.
— А знаешь, что будет, ежели мы Киеву выход не вышлем?
— Что?
— Рать. Хочешь с родным отцом мечи скрестить?
— Бог с тобой, Константин. Не хочу я этого. Но и отправлять две трети в Киев не намерен.
— Но ведь ты, Ярослав Владимирович, должен понимать — докуда платится дань, дотуда и земля считается частью Руси. Вспомни вон радимичей, отказались платить, что с ними сделали?
— Примучили.
— Верно. Волчий Хвост так хвоста накрутил, что им и доси икается. Ты этого нам хочешь?
— Но ты не равняй радимичей с новгородцами.
— Я не равняю, князь, но остерегаю тебя от шага необдуманного. Отказом от дани ты кинешь нож меж отцом и сыном, меж Киевом и Новгородом. Мне твой отец — брат сродный, и я против него меч никогда не обнажу. Слышишь? Никогда.
— Полноте, Добрынич, я ж тоже князю Владимиру, чай, не чуженин. Разберемся.
Ярослав сам проводил посадника-сродника до дверей, успокоил, мол, подумаем. Но когда закрылась за ним дверь и затихли шаги на лестнице, молвил с угрозой:
— Ты у меня допрыгаешься, угодник киевский.
Утром, вызвав к себе Вячку, Ярослав спросил, супя брови:
— Был вчера на малом вече?
— Был. Разве меня не видел, князь?
— Слыхал, что решили?
— Слыхал, Ярослав Владимирович.
— Что?
— Убавку сделать.
— Вот и сделаем, как народ хочет. Ныне выход не отсылай.
— Как? Совсем?
— Совсем. Ни единой гривны. Слышь, Вячко, ни единой.
— Еще б не слышать, — раскраснелся довольный казначей. — Ох, Ярослав Владимирович!
— Что «ох»-то?
— Да здорово, говорю, получается. Теперь хошь прижиматься не будем.
— Будем, Вячко, будем. Надо церкви новые ставить. Народ окрестили, а молиться где? Волхвы вон на Торге опять людей мутят. Одному днесь язык велел вырвать, так ныне вместо него три объявилось.
