Дотечет ли течец?
Хваленый Горясером терем у речки оказался обычной избой, правда довольно просторной, и даже с печью. К избе примыкал навес, за ним шел сарай. Посреди двора была сбита летняя печь, и тоже под отдельным навесом. На отшибе стоял крепко срубленный амбар.
— Ну вот, Глеб Владимирович, видишь, какое прекрасное тихое место здесь, — хвалил Горясер становище. — Я здесь, когда на полюдье еду, бывает, по месяцу живу. Все под рукой. Река. Вон и лодийка еще не старая под ветлой зачалена. Недалеко просека с поводнем, я тебе покажу. Иной раз в един миг двадцать уток накроешь.
Не нравилось Горясеру скучное лицо князя, не нравилось, не иначе что-то замышляет. Но что?
— Живи спокойно здесь, князь, пока в Муроме утрясется. Куда они денутся? Пошумят, пошумят да на то же место и сядут. И я позову тебя.
Перед отъездом Горясер, улучив час, сказал Торчину:
— Не нравится мне он. Что-то задумал. Гляди в оба. А ты, Спирька, слушай Торчина, как меня. Понял? Не вздумай перечить ему.
— Чего ж не понять, — шмыгнул носом Спирька.
— Вздумает отъехать, отговаривай, как только можешь. Не отговоришь, шли Спирьку, чтоб мне знать, куда его понесло.
Горясер уехал, забрав с собой всю дружину, оставив князя лишь с его отроками.
— Зачем тебе много народу, Глеб Владимирович, лишние рты только? Воевать тут не с кем, окромя медведей. Ну с ними-то, я надеюсь, твои богатыри справятся. Да и лето сейчас, медведи лесом сыты.
Горясер уехал, и у князя вроде полегче на душе стало. Тяготил его Горясер, тяготил отчего-то, хотя и не говорил ничего плохого. Тихо стало вокруг, птицы запели, к вечеру комары навалились, скучать не давали.
Отроки раскладывали огонь на дворе, набрасывая на него свежую полынь охапками, чтоб дымило как следует, отгоняло гнус.
Торчин колдовал у летней печи, ужин варил, подгонял Спирьку то за водой к реке, то в лес за дровами.
И потянулись нудные, скучные дни. Князь молчал больше, думал о чем-то. Отроки Моисей с Фролом отпросились как-то на перевес, звали князя, он отказался. Пошли без него, ночью воротились увешанные утками, восторженно рассказывая о лове.
— Зря не пошел с нами, Глеб Владимирович, — говорил Моисей, укладываясь спать. — Уловистый поводень, очень уловистый. Пойдем завтра.
— Посмотрим, — отвечал князь.
Однако утром, отеребливая со Спирькой уток, Торчин сказал:
— Ныне больше не ходите на перевес. Нам этого достанет. Лишних притащите, протухнут, выбрасывать придется.
Все согласились, разумно рассудил Торчин, что значит — повар.
— Вон в сарае морды, лучше ставьте их, глядишь, завтра с рыбкой будем.
Увидев, что отроки, уже натащив к реке морды, собрались кидать их в лодийку, повар опять вмешался:
— А приваду что ж не берете?
— А какую?
— А вот потроха, кишки утиные в самый раз будут. А несколько морд с хлебом поставьте.
Все разобъяснил Торчин отрокам: где морды ставить, куда устьем, как утопить, чтоб не всплывали они. Все-то знает муж. Хороший парень повар, с ним не пропадешь.
Недели через две, когда уж привыкли и к месту, и друг к другу вроде приноровились, Глеб подошел как-то к повару, засыпавшему в котел крупу на кашу, и спросил:
— Послушай, Торчин, ты мог бы чернила изготовить?
— Это которыми пишут?
— Ну да.
— А из чего вам лучше, князь, изготовить?
— А из чего можешь.
— Можно вот из сажи, а можно из дубовых орешков.
— Из чего лучше, из того и сделай.
— Конечно, из орешков. — Повар повернулся к навесу, где сидел и чистил рыбу его помощник. — Спирька, подь сюда.
Тот подошел.
— Ну что?
— Ты помнишь дуб, который там за березняком, на отлете, стоит?
— Помню.
— Сбегай к нему, нарви побольше листьев с него, которые вот с такими орешками.
— Это уродованные, што ли?
— Во-во. Эти самые.
Спирька убежал, повар спросил Глеба:
— Поди, и перо понадобится, князь? Писать-то чем будешь?
— Да, да, и перо.
— У меня есть несколько крыл гусиных в запечье, я имя золу подметаю. Эти в самый раз будут.
— Хорошо. Приготовь.
— Завтра все будет, князь, и чернила и перо.
Долго раздумывал Глеб над своим положением. Послан княжить, а оказался едва ли не заточником в собственном уделе, только что не в поруб заперт, а у речки сидит. И Неведомо, сколько так пробудет здесь? Посоветоваться не с кем. С отроками? Так они радехоньки, что дорвались до рыбалки и охоты. Уже и вепря завалили, уток таскают, рыбу приносят ведрами. Ягоды собирают, грибы. Иногда и песни поют. Веселятся. Но Глебу что-то не весело. Думает, думает иной раз до ломоты в косицах: что делать? Как быть?
Посоветовался с Моисеем и Фролом, как наиболее близкими и неглупыми гриднями.
— Напиши, Глеб Владимирович, грамоту отцу, — подсказал Фрол. — Обскажи как и что. Спроси, что делать? Великий князь может на Муром и рать наслать, примучить муромчан.
— Не хотелось бы примучивать, чай, мои данники. Миром бы хотелось.
— Ну раз не получается миром, раз не хотят они…
— А как ты думаешь, Моисей?
— Думаю, князь, Фрол дело говорит. Надо, чтоб великий князь узнал об этом.
Так решился Глеб писать грамоту отцу. Но вот на чем писать? Чем писать? Чем писать, слава Богу, решилось. Повар-умница чернила и перо спроворил, дай Бог ему здоровья. Но как назло нет ни кусочка пергамента. Вспомнил, где-то же у него тетрадь была с молитвами, которые в училище писал под диктовку Анастаса. Отыскал ее, перелистал. Вспомнил, как писал, старался, жалко вырывать. Позвал опять повара.
— Торчин, ты сможешь стереть написанное, чтоб лист чистым был?
— Смогу, князь. Это пустяк.
— Эх, была не была, — вздохнул Глеб и вырвал лист с молитвой ангелу-хранителю. — Прости меня, Господи. А ты, Торчин, ведаешь грамоту?
— Нет, князь.
— Ну, вот возьми этот лист и сотри написанное.
Торчин ушел под навес, расстелил лист на столе, вынул нож из-за голенища и стал счищать им буквы, гадая, что ж тут написано.
Принес чистый лист Торчин, подал Глебу. Тот глянул, удивился:
— Ты глянь, как чисто. Чем это ты?
— Ножом, князь, соскреб, и все. А что там было написано, Глеб Владимирович?
— Ой, не спрашивай, Торчин. Не спрашивай, — отмахнулся князь и, перекрестившись, опять пробормотал: — Прости меня, Господи. Ступай, Торчин. Спасибо.
Писать Глеб сел под навесом, тут и светло, и удобно за столом-то. Умакнул перо, начал:
«Дорогой отец! Пишу тебе не чернилами, но кровью сердца. Муром не принял меня, весь город волхвами обуян и на крещеных зрят аки на волков бешеных. Что делать? Не знаю. Посоветуй, сделай милость. Пришли на них хоть Волчьего Хвоста с дружиной. А нет, так дай мне какой другой город, не столь зол чтобы и ближе к тебе был. Подробно тебе обо всем расскажет течец, который эту грамоту тебе повезет, он же после путь и ко мне укажет. Обнимаю тебя, батюшка, и плачу и взываю: помоги. Глеб».
Несколько раз перечитал Глеб грамоту, остался доволен. Жалобная получилась, должна отца растрогать. У Глеба у самого, пока читал, слезы горло перехватывали.
Стал сворачивать грамоту в трубочку, придумывая, чем бы завязать. А тут как тут Торчин — вот он, с ниткой крепкой льняной:
— Вот этим лучше, Глеб Владимирович.
«Хороший повар у меня. Догадливый. Услужливый».
— Может, мне отвезти грамоту-то? — с готовностью предложил повар.
— Нет, Торчин, это не в Муром грамота. В Киев к великому князю. Повезет Фрол.
— A-а. Это другое дело. Я могу проводить его, чтобы он на Муромскую дорогу не угодил. А то заплутает, явится туда, а там… Сам знаешь…
— Хорошо, Торчин.
— Я ему напеку лепешок, а то ведь ехать-то далеко.
— Напеки, напеки.
И когда явились с рыбалки отроки и с ними Фрол, Торчин набил уже ему переметную суму лепешками и вяленой рыбой. Сказал весело:
— Во, брат, поди, до самого Киева тебе хватит.
Но князь счел, что и этого может недостать, дорога-то до Киева долгая, ох долгая. Дал Фролу еще сорок ногат:
— Надеюсь, теперь хватит.
— Что ты, Глеб Владимирович, это же две гривны, еще и останется.
— Останется, пропьешь в Киеве. Расскажешь великому князю обо всем. И о том, как нас встретил Муром, как Тимшу убили. Все, все. И расскажешь, где мы, и дорогу к нам покажешь. Так что, едучи, примечай путь обратный. Понял? Торчин проводит тебя до свертка, чтоб ты на Муром не упорол, а там сам держись все время по солнцу. А ночью чтоб Ковш за спиной был, поближе к правой косице. Понял?
— Понял, Глеб Владимирович. Соображу.
— Доберешься до Днепра, там уж легче пойдет.
Выезжать решили рано утром. Торчин наготовил Спирьке все к варке, даже с вечера в котел воду залил и мясо туда кинул.
— Начнешь. Сваришь, а я уж к обеду ворочусь. Да пену-то не забывай скидывать, дурило. Потом намой пшена с чашку и всыпь.
— Ладно.
Встали еще до солнца, отроки спали, и Спирька еще дрых в сарае на сене. Вышли провожать отъезжавших князь с Моисеем. Те сами седлали коней. Торчин помог Фролу привязать переметную суму к луке седла, похлопал по ней ладонью.
— Будешь жевать, вспоминай меня.
— Вспомню, вспомню, — отвечал, усмехаясь, Фрол. — Коли хорошо напек, отчего не вспомнить.
Моисей принес Фролу пояс с мечом, лук и колчан со стрелами. Дорога предстояла долгая, и без оружия ехать было опасно: и звери, и лихие люди. На всякий случай сунул Фрол за голенище нож. В седла взлетели почти одновременно.
— Ну с Богом, — сказал Глеб и перекрестил Фрола. — Не забудь, что я наказывал.
— Не забуду, князь.
— Я к обеду ворочусь, — сказал Торчин. — Спирька сварит мясо, а я уж доварю потом. Его уж, пожалуй, пора будить.
Со двора выехали стремя в стремя, но потом Торчин, как ведающий путь, поехал впереди, за ним Фрол. Долго ехали грунью, пересекая ручейки, болотца, увалы. Уж солнце взошло, припекать начало. Наконец Торчин остановил коня, дождался Фрола, сказал:
— У меня тут в двух шагах пасть насторожена. Погоди чуток, я взгляну. Это скоро.
Он привязал повод за куст. И скрылся в кустах. Фрол слез с коня, чтоб ноги поразмять, и вдруг услышал крик Торчина:
— Фрол, Фрол, скорей. Помоги!
«Никак, сам угодил в пасть-то», — подумал Фрол и бросился в кусты, пробежал несколько в ту сторону, остановился у толстой сосны, крикнул встревоженно:
— Где ты, Торчин? Отзовись!
Из-за сосны вышел Торчин и сзади ударил Фрола ножом в шею. Фрол повалился, хрипя. Уже когда он лежал на земле, Торчин вонзил ему нож в сердце. Фрол затих, вытянулся.
Повар залез за пазуху убитому, вытащил грамоту, отер о землю кровь с нее. Спрятал в карман. Затем, расстегнув пояс, снял с Фрола меч, колчан со стрелами, вытащил куны, пересчитал.
— Сорок ногат, целые две гривны. Спасибо, Фрол, выручил, — хмыкнул удовлетворенно.
Тщательно вытер нож о кафтан убитого, сунул за голенище и, видимо вспомнив о ноже Фрола, вытащил у него и сунул себе за голенище:
— Сгодится.
Потом пошел в кусты, срубил мечом убитого несколько пушистых веток тальника, принес, забросал Фрола этой зеленью.
— Ну и довольно. Зверью тоже чего-то есть надо, — пробормотал под нос и пошел к дороге, неся в одной руке меч с поясом убитого, в другой колчан со стрелами.
Глеб услышал разговор во дворе, узнал голос повара, вышел из избы.
— Ну как, Торчин, проводил?
— Проводил, Глеб Владимирович, теперь не заблудится, — отвечал повар, расседлывая коня. — Сейчас уж он далеко-о скачет. Спирька, ты сымал пену?
— Сымал. Два раза уж.
— Крупу засыпал?
— Давно уж.
Привязав коня у сарая, Торчин прошел к котлу, взял ложку, попробовал варева, сплюнул. Посолил, помешал, снова попробовал.
— Спирька, — позвал помощника.
— Ну чего?
— Надо черемши добавить.
— Где ее сейчас возьмешь?
— Как где? В лесу, дурак. Пойдем, я тебе расскажу, покажу где.
Торчин не спеша пошел за сарай, за ним поплелся Спирька. Едва зашли туда, как повар тихо заговорил:
— Дуб помнишь, куда тебя посылал?
— Помню.
— Там в березняке конь Фрола привязан. Ступай немедля туда и скачи в Муром к Горясеру, передашь вот эту грамоту. Скажешь, Глеб отцу написал. Понял?
— Понял, а как…
— Молчи. Сюда не ворочайся ни под каким видом, пусть даже будет Горясер посылать. Скажи, мол, Торчин не велел. Там на коне все есть, и еда тебе, и оружие. Возьми еще вот нож. Ступай быстро.
И сразу закричал Торчин громко для ушей князя:
— Ты понял, где брать? — И, ткнув Спирьку под бок, прошипел: — Отвечай же, скотина. Ну!
— Понял, — крикнул Спирька.
— И чтоб одна нога там, другая здесь. Мне суп нечем заправлять. — Это уже повар кричал, появляясь из-за сарая.
Но князя не было видно. «Наверное, ушел в избу», — решил Торчин и стал подбрасывать в печь дрова, приготовленные Спирькой. Потом выловил большой кусок мяса, уложил на деревянную тарель, отрезал кусок, попробовал.
— В самый раз.
Нарезал кусочками, положил на тарель, понес в избу. Глеб лежал.
— Вот, князь, попробуй дичинки.
Глеб взял кусочек, пожевал.
— Ну как? — спросил Торчин.
— По-моему, неплохо.
— Вот Спирька черемшу принесет. Сделаю с ней, язык проглотишь.
Отроки вернулись с рыбалки, кто-то из них принес по охапке зеленки для коней, а Спирьки все не было. Повар злился:
— И куда он запропастился, гад! Тут всего два шага.
— Ладно. Давай без черемши, — сказал Моисей. — Твоего Спирьку за смертью посылать.
Под навесом за столом гридни ели мясо, хлебали жирную сурпу с пшенной крупой. Повар грустно вздыхал:
— Эх, сюда бы черемши.
— Ничего, Торчин, не унывай. Оно и так нежевано летит, — шутили отроки.
После обеда все разбрелись по лагерю, позавалились спать. Только повар не спал, выходил за сарай, посматривал на лес.
— Переживает Торчин, Спирьки-то все нет, — говорил Моисей, укладываясь в избе на широкую лавку, застланную сеном.
— Что с ним могло случиться? — дивился Глеб. — Может, заблудился?
— Что он, маленький? Тут все тропки к реке ведут.
— Ну, а что ж тогда?
— Кто его знает. Может, на зверя налетел, а может, где в мочажину ухнул.
— Тогда надо идти искать, — сказал Глеб.
— Подождем еще, — отвечал, позевывая, Моисей. — Може, он на малину или на чернику натакался и обжирается. К вечеру явится. Узнаем.
Однако Спирька не явился и к вечеру. Торчин ходил сам не свой, ни с кем не разговаривал.
— Повар-то наш совсем извелся, — переговаривались гридни.
— Небось изведешься, помощника, никак, медведь слопал.
Укладываясь на ночь в избе и укрываясь корзном, князь вздыхал:
— Вот так и мой течец где-то налетит на зверя.
— Ну, Фрол-то вооружен, отобьется, — успокаивал Моисей. — Вот Спирька с голыми руками. А за течца не беспокойся, Глеб Владимирович, дотечет до места. Ничего с ним не случится.
— Ох, дай Бог, чтоб дотек. Дай Бог.
