Муромские страсти
Приезд в Муром наместника киевского князя Глеба Владимировича взбудоражил муромчан. На Торжище, куда стекаются не только товары, но и самые свежие вести, волхвы подзуживали народ:
— Прибыл к нам князь-иноверец, будет изводить нашу веру, как извели ее в Киеве и в Новгороде. Всех, кто тверд в вере отцовской, топили в Днепре, в Новгороде поджаривали на огне. Не дадим иноверцу над нами властвовать!
— Не дадим, не дадим! — горланили в толпе.
В Муроме волхвам верили свято. Да и как не верить, ежели они могли с богами разговаривать, в грядущее заглядывать, словно в окно волоковое. Тот же приезд наместника предсказали. Задолго до его появления волхв Драч Ступа прямо на Торге, глядя на облака, несущиеся по небу, кричал надрывно:
— Вижу, братия, как едет к нам в правители на красном коне с крестом на груди рожденный в красной горнице муж безус, безбород, несчастье земле несет. И — о горе нам! — ведет его наш же муромчанин, переметчик и изменщик!
И ведь как в воду глядел, все точка в точку совпало. Гуд шел на Торгу:
— Что Ступа-то говорил? Видали?
— То-то и оно.
— Ты глянь, и насчет муромчанина точно. Илья наш явился наконец. Уж про него и забывать стали, а он нате вам, припожаловал.
— Да добро б сам воротился, старый хрен, так он еще нам хомута, этого Глеба, приволок.
— Говорят, и на Илье крест этот греческий.
— А ты как думал, ежели велят тебе, либо крест надевать, либо воду глотать.
— Ну нам-то не шибко завелят. Как все миром подымемся, так еще увидим, кто воду глотать станет.
Дворца княжеского в Муроме нет, его еще рубить предстоит, поэтому юный князь Глеб Владимирович въехал со своими спутниками на подворье скотника Горясера.
Для Горясера, сбиравшего дань для великого князя, появление наместника — невеликая радость, скорее наоборот, может ведь и за скотницу спросить, но он вида не кажет, что огорчен этим:
— Наконец-то, наконец великий князь вспомнил и про нас, про наш дремучий угол. Осчастливил нас таким красавцем князем.
А Глеб и впрямь красив, молод и хотя пока лишен мужских достоинств — бороды и усов, но все равно приятен и ласков и разумен. Хотя где ему догадаться об истинных мыслях хозяина двора? Но Илья — старый воробей, его на мякине не проведешь, Горясера насквозь видит. Улучив минуту, где-то в переходе на лестнице поймал скотника, взял за грудки, тряхнул как грушу, предупредил:
— Ежели обидишь Глеба, убью.
— Что ты, что ты, Илья, — лепетал Горясер. — Да рази я посмею, да я всей душой.
— Вижу я твою змеиную душу, гад. Разворовал скотницу, поди, княжью, теперь юлишь. Но пока я жив, Глеба не позволю обижать.
— Родимый мой, да живи хошь сто лет. Кстати, в Карачаров уедешь али тут будешь? — спросил скотник, оправляя на груди смятый десницей богатыря кафтан.
— В Карачаров погожу, пока князя не утвержу на столе.
— Утверждай, родимый мой, утверждай. Рази я против?
Увы, не пришлось богатырю Илье Муромцу утверждать Глеба на столе муромском. Вскоре разболелся он, не молод уж был, то ли от ран старых, то ли от сглазу горясерского, пожелавшего языком змеиным до «ста лет жить», но помер богатырь в одночасье.
Горькими слезами оплакивал Глеб верную опору свою — богатыря Илью, на которого возлагал надежды в краю чужом и враждебном. Остался с кучкой отроков столь же молодых и неопытных.
И даже смерть Ильи волхвы по-своему толковали.
— То его Перун наказал за измену вере пращуров наших, — вопил Драч Ступа на Торге. — Не долог час и наместника безбородо-безусого. Всем им конец грядет.
Горясер дудел в уши Глебу:
— Ой, боюсь я за тебя, князь, кабы не стряслось беды какой.
— Что же делать, посоветуй? — спросил юноша, не догадываясь, у кого совета просил.
— Лучше было б воротиться тебе в Киев, — говорил Горясер, — под крыло отца родного.
Но тут же спохватывался, что, если вернется Глеб в Киев, великий князь может войско прислать для утешения муромцев. За этим у него дело не станет.
— А самое, пожалуй, лучшее, родимый мой Глеб Владимирович, съехать тебе из города, пожить в отдалении, пока страсти улягутся. Утихнут людишки, мы тебя и призовем. А насчет дани покоен будь, приспеет час, поеду в полюдье, соберу все до ногаты и половину тебе предоставлю, половину великому князю отошлю.
— А куда ж мне отъехать-то?
— Так у меня на речке Именю добрый терем есть, живи там, рыбачь, охотничай, нужды не знай. Я тебе лучшего повара своего отдам.
Колебался Глеб Владимирович: отъезжать — не отъезжать. С кем посоветуешься? Спрашивал ближнего гридня своего — Моисея Угрина:
— Что делать, Моисей?
— Не знаю, Глеб Владимирович, но от муромцев добра ждать не приходится. Волхвы народ мутят; подстрекают против нас, того гляди мизинные за дубье возьмутся. А нам против всего города не устоять.
— Может, послать к отцу за дружиной?
— Что ты, князь? Узнают, того более распалятся, пока дружина придет, утопят нас язычники.
А меж тем Горясер уже знал, что никуда не денется наместник, согласится отъехать. Призвал к себе тайком повара Торчина, наказал ему:
— Поедешь с князем на речку Именю. Будешь поварить и доглядывать, чем он там дышать станет. Не вздумай в чем перечить ему. Слышишь?
— Слышу. Не глухой.
— Во всем соглашайся, поддакивай. А задумает что против нас, немедля мне сообщи, на то тебе поваренком Спирьку отпускаю, шли с ним вестку.
— А что он там может задумать в дебрях тех?
— Ну мало ли. Может послать кого из отроков к отцу за помощью. Мы это упредить должны. Драч Ступа ему близкий конец пророчит, ну, как ошибется и боги не послушают его?
— Коли пророчит, послушают, — усмехнулся Торчин. — Не помню, чтоб Ступа ошибался.
— Почему тебя посылаю? Чтоб от него ни одна вестка не ушла с течцом в Киев. Ты понял?
— Понял. Чего ж не понять-то. Не выпущу.
— Да не выдай себя прежде времени. Слышь? Ножом-то попусту не играй.
— Ежели я им перестану играть, как ты говоришь, то навычку потеряю. Чтоб ножом попадать, каждый день надо натариваться.
— Натаривайся без видоков.
Колебания Глеба кончились, когда в один из дней приволокли с Торга одного из его отроков убитого. Мало того, что его, по всему видно, долго избивали, прежде чем убить, так ему еще в рот забили его крест нательный. Вот, мол, как мы с вами, переветчиками! Кто-то из дворни горясеровской пересказывал, захлебываясь: что, мол, избивая отрока, многие кричали: «Бей крещеных!» — и едва не пошли двор горясеровский громить.
И Глеб Владимирович решился, велел Моисею позвать Горясера и, когда тот пришел, сказал ему:
— Я решил отъехать.
— Правильно, Глеб Владимирович, упаси Бог, коли что с тобой случится, гнев великого князя падет только на меня.
— Но мне нужны оружные люди.
— Будут, князь, люди. Да я и сам поеду, провожу до места тебя. И припасы ведь надо завезти: муку там, крупу, соль. Можешь не беспокоиться, родимый мой, все створю лучшим образом.
Выезжали со двора горясеровского ранним утром, чтоб поменьше видоков было. Однако шила в мешке не утаишь. Едва князь Глеб со спутниками миновали околицу Мурома, а уж на Торге торжествующе возопил Ступа:
— Ага-а! Укатили крещеные несолоно хлебавши. Вздумали Муром извергнуть из веры отцовой. Не вышло у переметчиков, не вышло. Ага-а!
Радостно было муромчанам слушать вопли своего волхва-провидца. У него слезы на глаза навернулись от радости. Еще бы, устояли, не то что там киевляне али новгородцы сопливые. Устояли! И изгнали, выжили крестоносителей. Тьфу на них!
А Ступа рек, потрясая устрашающе перстом над кудлатой головой:
— Падет стрела Перуна на главу рушителя веры! Падет! Не минет его чаша полынная, горькая! Изопьет он ее до дна.
Об одном жалели муромчане, что не слышит сих прорицаний волхва сам наместник киевский, а то б еще шибче бежал от Мурома-то.
