На Парамоновом дворе
Парамонов двор в Словенском конце Новгорода недалеко от Торга. Место бойкое, веселое. И сам Парамон — человек известный в Новгороде, уважаемый. Вятший, как тут говорится. Да и как не уважать, если у него на Торге более пяти лавок своих в рядах Кафтанном, Овчинном и Харалужном. Есть и земля своя за городом, и деревенька. И в доме у него не менее десяти холопов управляются: кто в хоромах, кто на конюшне, и даже есть холоп кузнец собственный Епиха, здоровенный бугай с силой немереной, если примется в кузне по наковальне молотом бить, так в трапезной тарели и чашки брякают.
Хозяин любит Епиху, ценит, и тот отвечает ему беззаветной преданностью и уж Парамонове добро стережет не хуже двух цепняков приворотных.
Живут с Парамоном два сына-погодки, Анфим и Антоний, и дочь, красавица Олена, любимица отцова. Если Олена на Торге у отцовых лавок появляется, то молодые гости себе шеи сворачивают, глаз с нее не спуская, языками прицокивают:
— Вот девка! Кому-то достанется!
— За ней, сказывают, Парамон лавку в Кафтанном отдает.
— Я б и без лавки таку-то взял.
— Ишь ты, позарился.
— А что? На красавицу всяк зарится.
— Да не всякому светится.
Парамон знает об этих разговорах завистливых, чай, не слепой, не глухой, но отдавать дочь замуж не торопится.
Подсылал к Парамону Угоняй узнать, как он посмотрит, ежели Угоняй к нему сватов зашлет сватать Олену за сына его Ефима, Хорошо, что сватов не послал, а то б позору не обобрался Угоняй. Парамон отказал наотрез:
— Это чтоб я да Олену за Ефимку? Никогда. Что я, своей дочери враг, что ли?
— Но Угоняй же не обсевок какой. Боярин, тысяцким сколь лет был. Две деревни свои. Холопьев с полсотни.
— Ну и что? А сынок запердыш, Олене едва по плечо будет.
— Верно, ростом не вышел, но не беден же.
— Нет, нет, нет. Передай Угоняю, я его уважаю, но Олену погожу выдавать.
Посыльный передал Угоняю отказ, и даже о «запердыше» не забыл упомянуть. Пришлось Угоняю раскошелиться, чтобы заткнуть рот посыльному.
— Вот те гривна, но чтоб сего слова срамного нигде боле не сказывал да и о деле самом помалкивал.
— Замкну уста, — обещал тот. И замкнул, даже после смерти Угоняя никому о том не рассказывал.
В канун Купалы вздумали старшины рядов торговых братчину устроить. Все они люди житые, уважаемые. Скинулись — с каждого по гривне, получилось более сорока, лишь с Парамона платы не потребовали, потому как на его подворье решено было и праздновать. Оно и недалеко от Торга, а главное — у Парамона трапезная едва ли не в полдома, туда не то что сорок, а и все сто гостей влезут.
С самого ранья на подворье Парамона суета, в поварне дым коромыслом. Пекут, варят, жарят для застолья. Холопы трапезную украшают ветками березовыми, столы расставляют, лавки. Меды на стол несут в туесах и корчагах.
Епихе велено псов-цепняков от ворот убрать, запереть в дальней клети за кузней, чтобы гости входили во двор без опаски. У Парамона свои и музыканты из холопов — гусляр Кваша и тимпанщик Тишка. Братчина предстояла веселая.
После обеда уж стали являться гости дорогие, Парамон сам встречал каждого на крыльце высоком, обнимал, а некоторых и лобзал, словно век не виделись, хотя утресь на Торжище кланялись друг дружке. Но здесь особая стать. На братчине каждый должен благорасположение казать: хозяин — гостю, гость — хозяину.
Столы в трапезной глаголем составлены вдоль стен, чтоб оставалось широкое место слугам подбегать и подносить гостям новые закуски и корчаги с медом, а главное, чтоб было где и поплясать, ежели кому схочется.
Первую чарку Парамон как хозяин предложил выпить за братство купеческое: «На котором град сей стоит и стоять довеку будет».
После второй чарки, выпитой во здравие присутствующих, оживилось застолье, загудело разноголосо:
— Нет, ты мне скажи, прав я или не прав?
— А он мне куны в нос сует.
— Она как вскочит да как заорет.
— Ну, евоную девку рази сравнишь.
— Обкосили мы луговину, а там глядь…
— Ударили мы по рукам, стал быть.
— Нет, ты мне сперва товар кажи.
— Куды прешь? Куда прешь, говорю.
Парамон, сидевший во главе стола, слушал эту хмельную разноголосицу, видел раскрасневшиеся лица гостей, их руки, сновавшие над тарелями, чавкавшие рты и был доволен, что все идет ладом, что здесь все свои, что и еды и питья на столах вдоволь. Поймав вопросительный взгляд гусляра Кваши, кивнул разрешительно: «Начинай».
И гусляр заиграл песню, всем знакомую и присутствовавшими любимую. Говор за столом стал стихать постепенно и вот уж слышны лишь сладкозвучные гусли. И тут звонкий голос старосты Овчинного ряда Найды запел под знаемый мотив:
Ох выплывали стружки крутоскулые.
Что товары везли заморские.
И хмельное застолье подхватило дружно и мощно:
Что не мерены рытые бархаты,
Что мечи и ножи харалужные,
Что бочонки с хмельными винами,
Что рабыни — красавицы писаны.
Славно голоса на братчине слажены: и тонкие соловьиные, и низкие басовитые так мотив ведут, что сквозь них едва гусли пробиваются, да и то лишь на редких паузах, когда поющие делают вздох для следующего дружного взрыва:
Налетели на это богачество
Не князья и бояре русские,
А лихие лесные разбойники,
У которых не куны, а палицы.
На оплату готовы кровавую —
Угощенье гостям незавидное.
И вот уж по лицу старосты Льняного ряда Ивана Звона текут благостные слезы: ведь в песне едва ли не о нем самом поется. Три года тому назад на лесной дороге налетели на его обоз разбойники, все до нитки отняли и едва самого живота не лишили. И вот песня Звону о том страшном напомнила. Если б не братчина, нищим бы стал Звон. Братчина сложилась, выручила, с любым ведь может такое случиться. Как не выручить своего же товарища?
Кончилась грустная песня. Едва успели еще по чарке осушить, как по знаку Парамона ударили гусли с тимпаном плясовую. И вот уж выскочил из-за стола легкий и прыгучий староста Сапожного ряда Бурак и как начал коленца откалывать. Невольно, глядя на него, задергали плечами, запритоптывали сидевшие на лавках. Не выдержал староста Хлебного ряда, тоже вылетел на круг, пошел вприсядку, а потом, выпрямившись, запел лихо:
И эх, жги, жги, жги калачи,
Да каленые на стол мечи.
Ноги сами притопывают,
Длани сам прихлопывают.
И невольно все стали прихлопывать пляшущим. И вот уж на кругу оказались старосты Рыбного, Мыльного, Серебряного рядов. Вот уж и половицы гнутся, и стены терема качаются. Шум, музыка, топот и смех — на всей улице слыхать. Зеваки останавливаются у Парамонова двора:
— Что там у него?
— Братчина.
— A-а. Ну с ихними кунами не грех погудеть.
А вот показались в конце улицы со стороны Ярославова Дворища дружинники князя — варяги. Уж эти-то всегда чуют, где веселье, гулянка и где можно на дармовщину выпить и поесть, а то и переспать с какой-либо девкой. Чувствуют они себя в Новгороде хозяевами, не всякий с варягами спорить осмелится. За ними не только оружие, но и князь за спиной, главный судья в городе. Он своих не обидит. Потому где медами запахло — они тут как тут: не один, не два, сразу всемером, а то и дюжиной.
А когда-то прогуливались по городу даже оружными, при мечах. Но как-то, повздоря с новгородцем, зарубили его. И тут бояре и старосты к князю со слезницей: «Не вели варягам по граду оружными ходить, чай, не враги вокруг». Князь убедил варягов. Не стали. Но все равно — нет-нет да и поссорятся с кем-нибудь, ну, тут уж в кулаки идут. Но они и на кулаки оказались мастерами: кого хрястнут по скуле, глядишь, и зубы у бедняги полетели. Одно слово — воины, драться умеют. Князь трусливых нанимать не станет.
Недолюбливают варягов в Новгороде, но что делать? Терпят. Защитники.
И когда появились они во главе со своим сотником Труаном в дверях Парамоновой трапезной, подвыпивший хозяин вскричал почти радостно:
— О-о, Труан! Фост! Стемид! Проходите, гостями будете.
Не может подвыпивший славянин терпеть, ежели рядом кто-то тверезый оказывается, хотя бы и варяг: «Садись, друг, выпей с нами!»
Явилось с Труаном более десятка варягов, отказываться не стали, полезли за столы по лавкам, где свободнее. Но Труан все ж сказал:
— Шли мимо. Слышим, гуляют. Дай, думаю…
— Правильно думаешь, Труан. Эй, Бурак, Звон, наливайте дорогим гостям, да полнее, чтоб не опаздывали.
Смеются довольные щедростью хозяина варяги, словно и впрямь их тут заждались, наливают полные чарки, пьют не морщась. Закусывают не чинясь. Для варяга везде дом, где он сел. Плясать сами не пляшут, но на пляски смотреть любят, и даже прихлопывают плясунам, а то и подсвистывают.
И опять покатилось веселье: чарка, закуска, песня, пляска. В веселый час время стрижом летит. Вот уж слуги и свечи возжигать стали. Перегруженные гости по одному, по двое стали выходить во двор, видимо — по нужде. Возвращались — и снова за стол. Пили, ели, разговаривали.
Вышли во двор и Труан с Фостом. Темно.
— Где у них нужник?
— Должно, за конюшней.
До нужника не дошли, справили нужду за утлом конюшни. И вдруг услышали девичий смех. Насторожились, как псы на охоте.
— Где это?
— Кажись, в женской клети.
Почти не дыша, приблизились к двери, затаились около. Из клети слышен разговор, разговаривают девушки. О чем? Непонятно. Да им это и не важно, важно — девки там. Несколько. Зачем им столько? Им и одной достанет.
И вдруг дверь отворилась, и в свете светца, осветившего проем, обрисовалась фигура девушки, оглянувшись, сказала туда последнее:
— К завтрему сделайте столько ж.
— Сделаем, — отвечали хором из клети.
Девушка закрыла дверь, но не успела сделать и двух шагов в темноту двора, как сзади схватила ее горячая, потная рука, закрывая ей рог.
— У-у-у, — замычала девушка.
— Держи за ноги. Ну, — скомандовал Труан товарищу.
Фост схватил девушку за ноги.
— Куда?
— Давай за конюшню. Быстрей.
Девушка выгибалась, пытаясь вырваться из железных рук насильников, еще более тем распаляя в них звериную похоть.
— Заткни ей рот.
— Чем?
— Да вот какая-то пряжа у нее.
А меж тем в трапезной братчина шла своим чередом. Все уж перепились, понаелись, и от перегруза даже никому уж не пелось, не плясалось. Гусляр тихо перебирал струны, играя что-то негромкое, нежное, а Тишка, отложив тимпан, пользуясь всеобщим перепоем, добрался до тарели с холодцом и корчаги с медом. Ел быстро, хватая холодец прямо руками, запивал, давясь, медом, и косился на конец стола: не видит ли хозяин? Нет, Парамон был занят разговором со старостой Найдой и на стол уже давно не обращал внимания. Всяк делал уже что хотел: кто пил, кто ел лениво, а кто и подремывал. Братчина благополучно приближалась к концу.
В дверях неожиданно явился Епиха с выпученными глазами и замахал руками, зовя Парамона.
— Хозяин, хозяин, — сипел он.
— Ну что? — поднялся Парамон из-за стола.
Кузнец в нетерпении схватил его за рукав, потянул в темноту перехода, а там и на крыльцо:
— Скорее, скорее!
На крыльце, убедившись, что они одни, Епиха прошептав в самое ухо:
— Беда, Парамон. Олену токо что ссильничали.
— Кто? — выдохнул Парамон помертвелыми губами.
— Варяги. Гости твои, она слышала разговор не по-нашему.
Парамон сдавил локоть Епихе, приказал жестко:
— Запри ворота. Никого не выпускай. Всех мужиков ко мне. Да живо же!
