Чтоб жито уродилось…
Ждан вернулся с пашни уже на закате. Распряг коня, снял с телеги рало, закинул под навес до следующей пахоты.
— Ну, все вспахал? — спросила жена.
— Все. Дай поись да сбирайся. Пойдем на пашню — пощупаемся.
— Може, утресь?
— Утром некогда будет, сеять надо.
— Как знашь. А только тебя же жалко. Эвон ухрюстался, аж почернел. До бабы ли?
— До бабы, до бабы. Заголисся, и в охоту войду. Справлю все, как надо. Не боись. Али не хошь, чтоб жито уродилось?
— Кто ж того не хочет.
— Вот и собирайся. Может, Бог даст, и парня смастерим.
Жена подала Ждану горшок с сочивом, хлеба ломоть. Он стал жадно и поспешно хлебать. Она присела подле на лавку, смотрела жалостливо на мужа, подперев правой рукой щеку. Потом молвила:
— Надо бы с собой топор али рожно взять.
— Это еще зачем? — осклабился муж. — Мое рожно у меня завсегда в портах.
— Срамник. Забыл, о прошлом годе как вепрь на Лютых наткнулся.
Муж захохотал, едва не подавившись сочивом, и жена тоже подхихикнула. Еще бы, разве забыть эту историю. Соседи их, молодожены Лютые, тоже, вспахав поле, отправились в ночь на пашню. И едва приступили к исполнению обряда, долженствовавшего загустить жито, как, откуда ни возьмись, вылетел из кустов вепрь и, хрюкая, устремился на пашню.
Лютый вскочил с жены, кинулся бежать. Баба от страха вжалась в пашню, и, на ее счастье, вепрь пронесся мимо, вдогонку за Лютым, который, скинув мешавшие бегу портки и посверкивая голыми ягодицами, птицей летел к березам на краю поля.
Спасло Лютого лишь то, что вепрь, наткнувшись на брошенные порты, стал топтать их и рвать на кусочки. За это время беспорточный оратай успел вскарабкаться на одну из берез, где и просидел едва не до утра, отбиваясь от наседавших на гологузь комаров.
В веску Лютые явились уже на рассвете. Оратай вместо портов прикрывал срам свой березовой веткой. И вроде бы никто не заметил их, однако уже после обеда вся веска хохотала, пересказывая эту историю. Незадачливый оратай не без основания заподозрил в болтливости жену.
— Это ты, кобыла, разнесла по деревне?
— Что ты, что ты, кака мне корысть.
Не корысти ж ради шепнула баба подружке своей. На всякий случай Лютый ощеучил жену пару раз тяжелой ладонью, но уже поправить этим ничего не смог.
С того дня Лютому житья в веске не стало от насмешек. Даже мальчишки, завидя его, бежали следом и кричали: «Лютый, Лютый, где портки, вепрю подарил?!»
Смех смехом, но с того дня кое-кто, отправляясь на пашню с бабой «загущать жито», нет-нет да и прихватывал с собой на всякий случай топор или рожно.
Об этом и напомнила Ждану жена. Хотя рожном вепря вряд ли остановишь, он его сломает как соломинку. И все ж с оружием как-то спокойнее.
Лодийщик не стал упрямиться, захватил с собой своего главного кормильца — топор, которым за двадцать лет более сотни лодок сгоношил. Вся Туровщина на его лодиях плавала, и купцы, являвшиеся иногда с Днепра на Погост, с удовольствием покупали ждановские посудины.
Хозяйка позвала в избу дочерей, игравших во дворе. Наказала старшей Ладе:
— Из избы не высовывайтесь. Ночью упырь по веске бегает, утащит с собой, а то и кровь выпьет.
— А куда вы? — захныкала младшая Нетреба.
— Не закудыкивай путь, — рассердилась мать. — На пашню ненадолго. Скоро воротимся.
Добрый был мастер, хорошие лодии строил, а вот с детьми не везло. Жена исправно рожала девок.
— Ты когда мне парня родишь? — злился Ждан. — Помощник мне нужен.
— А может, ты виноват, — огрызалась жена.
«Может, и впрямь я», — думал Ждан, а вслух все равно добавил:
— Не я рожаю, ты. Стал быть, твоя вина. Сходила бы к Буске, пусть поколдует.
Была жена и у бабки Буски, пила ее зелье, слушала наговоры, ничего не помогало.
После женитьбы, пятнадцать лет тому назад, первой родилась Лада и имя свое получила оттого, что отец, ждавший мальчика, согласился:
— Ладно. Пусть первая девка, но чтоб другой был парень. Гляди у меня.
Назвали ее Ладной, что сразу переделалось на Ладу. Через год жена опять разродилась девкой. Муж озлился:
— Я ж у тя парня просил.
— А я что, — оправдывалась жена. — Я рада бы.
Назвали вторую Непросой, мол, явилась непрошеная.
А там и пошло: Нехвата, Нетреба, Нелюба и опять Непроса, поскольку первая умерла. Смерть еще не раз наведывалась в избу лодийщика, а то съели бы его девки. Кто-то посоветовал Ждану на ночь подложить под жену топор, тогда, мол, парня родит. Но и топор не помог, на свет являлись девки.
Если б не его мастерство, пустили б Ждана девки по миру. Летом он пахал, сеял, сажал овощи, а зимой брался за топор. Это и кормило. И жил лодийщик надеждой дождаться себе родного помощника.
Оставшись в избе одна с малышами. Лада загнала их на печку, сунула по сухарю:
— Нишкните. Упырь услышит.
Припугнула малых, хотя сама не менее их упыря боялась. Да, видно, перестаралась. Нетреба со страху принялась реветь.
— Перестань, — строжилась Лада в темноте, отирая ладонью слезы и сопли сестренке. — Перестань, а то не услышим.
Та стихала на мгновенье, прислушиваясь, не идет ли упырь, а потом снова начинала тихо выть.
— Ладушка, милая, — попросила Непроса. — Скажи заклятье против упыря. А? Скажи.
— А ты будешь за мной повторять?
— Буду.
— Ну ладно. Почнем, — сказала Лада и начала с протягом:
Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас…
— Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас, — вторила Непроса.
…Твое око гнило, веет недобром.
Твои требы близко, за гумном лежат.
Забирай с собою, уходи, упырь.
Повторили заклятье трижды и трижды сплюнули в темноту. И Нетреба перестала плакать, верила — после заклятья никакой упырь не явится. Даже спросила:
— Лада, а что такое требы?
— То жертвы, милая. Надо ж ему чего-то кинуть. Вон Лютый кинул им третьеводни ягненка.
— Так он же дохлый был.
— Ну и што. Упырь и дохлятину ест.
— А теперь не придет?
— Нет, милая. Он заклятья боится, как заяц лисы. Спи.
Младшие уснули. Одна Лада не спала, ждала с пашни родителей, прислушивалась к шуршанию тараканов в темноте, к далекому собачьему бреху, и чудилось ей, что кто-то еще есть в избе. Догадывалась: дедушка домовой ходит. Наверное, сердится. Забыли поставить под печь ему плошку с молоком. Слезть бы, найти крынку с молоком, исправить мамину оплошку, но боится Лада спускаться с печи. А ну как протянешь под печь руку за плошкой, а дед-то — хвать. Помрешь с испугу.
И вдруг как гром в сенцах: стук-стук-стук. Сердце у Лады подпрыгнуло, забилось перепелкой, в силки попавшей, хотя и догадалась, что вернулись родители. Спрыгнула с печи, открыла дверь в сенцы.
— Кто? — спросила испуганно.
— Это мы, Ладушка, — отозвалась мать.
Вошли в избу, стали раздеваться.
— Дети спят?
— Спят, — отвечала Лада.
— Может, огонь вздуть? — спросила хозяйка мужа.
— Не надо. Спать и без него уляжемся. Утресь чуть свет пойдем сеять. Лукна-то изладила?
— Да уж три дни как. Может, на сев-то и Ладу возьмем, скорей управимся.
— Не. Зелена. Напортит только. Сам засею.
Скрипело родительское ложе, пока хозяева укладывались. Лада, прижавшись к сестренкам, стала засыпать. Страха уж не было, в душе разливалось умиротворение и тишина. Сладок сон в юности.
