Наследники Мечислава
Князь польский Мечислав, потерпев поражение под Вислой от киевского князя Владимира, пребывал в великой печали. Ближний воевода, ускакавший вместе с ним в Краков, утешал сюзерена:
— Хорошо хоть в плен не попали.
— Мы-то не попали, — вздыхал Мечислав, — но ты гляди, что он натворил, по Висле все вески обезлюдил, угнал старых и малых и мужчин и женщин.
— Может, это и к лучшему, князь.
— Как к лучшему? — возмутился Мечислав. — Что в плен не попали у тебя «хорошо», что вески обезлюжены — у тебя «еще лучше». Ты что несешь, воевода?
— Но, князь, раз этот дикарь ополонился, затяжелел, значит, дальше уж не пойдет.
Поразмыслив, Мечислав в душе согласился с воеводой: «А и верно. Не хватало еще его притащить за собой в Гнезно». Вслух же сказал:
— И все-таки езжай-ка, воевода, к киевскому князю, уговорись о мире. А то ведь Польша может оказаться меж молотом и наковальней. На западе — Германия, на востоке — Русь.
Перед отправкой посольства Мечислав наказал воеводе:
— Закинь словцо насчет полона, хотя бы мирных селян отпустил Владимир. А то ведь жито в поле пропадет.
— Закину словцо, князь. Но сдается мне, вряд ли он согласится. Ныне, слыхал я, рабы в Византии вздорожали. Кто же от своей корысти отказывается?
Чешский князь Болеслав II Благочестивый, узнав о поражении Мечислава и о том, что, спасаясь от плена, он оказался в чешских владениях, сам приехал в Краков. Пожалуй, не столько сочувствовать, сколько намекнуть, что зализывать раны надо в своей берлоге, а не в чужой. Он застал Мечислава в его шатре, лежащим на деревянном походном ложе.
— Ну что, зятек, никак, занедужилось? — спросил Благочестивый.
— Да, брат, укатали сивку крутые горки. Слыхал, поди?
— Да, слыхал. Правда, не о горках, а о князе киевском. Здорово он потрепал тебя?
— Да уж, куда лучше. Едва ноги унес.
— В отца пошел сынок, в отца. Тот, правда, болгарам да грекам кровь пускал.
— А хазарам?
— Ну и хазарам от него досталось.
— Ничего себе досталось, если от Хазарии камня на камне не оставил. По сю пору где столицу была, одна полынь растет. А сынок-от далеко не бегает, он у ближних соседей куски рвет.
— Да, — вздохнул Болеслав. — Червенские города, считай, потеряны для нас.
— Ты прав, — согласился Мечислав. — Нам уж вряд ли удастся их вернуть. Хорошо, если детям повезет.
Высокие родственники несколько лукавили меж собой, называя червенские города — Перемышль и Червень — «нашими», в то время, когда каждый считал их своей собственностью. Мечислав — польскими, Болеслав Благочестивый — чешскими. Но в действительности ныне они уже были собственностью великого князя киевского Владимира Святославича.
— Ты когда домой-то собираешься? — спросил Болеслав вроде бы без всякой худой мысли.
Но Мечислав понял намек — хозяин Кракова предлагает покинуть его пределы.
— Да вот что-то занедужилось, как получшает, так и поеду.
— Ну, кланяйся сестре Дубровке. Как она там?
— Как? Жива-здорова, слава Богу, с внучками занимается.
— А чьи внучки-то?
— Старшего, Болеслава. Вот тоже незадача, мужчина здоровый, а что ни год, от него одни девки родятся. Хоть бы для смеху один мальчишка.
— Пусть другую жену возьмет, может, это из-за бабы.
— Может, может. Но опять же возьми, наприклад, меня. Дубровка как родила трех мальчишек, женился на Оде, а она еще тремя парнями наградила. Мыслимо ли?
— Это верно, — вздохнул Болеслав, — нашему брату иметь много парней нельзя. Стол-то княжий один. Так что твой старший Болеслав пусть не печалится, все может добром обернуться. Через девок перероднится со всей Европой, глядишь, меч и не понадобится. Вон взгляни на Владимира Киевского: жен не то шесть, не то пять, все парнями телятся. И уж, кажется, за десяток перевалило. И каждому город нужен.
— Ну, Русь — земля большая, он может еще десятерых наделить.
— За счет соседей, Мечислав, вот таких, как мы. Так что у сыновей наших жизнь не мед будет, помяни мое слово.
— Знаю, — вздохнул Мечислав, — оттого и сердце болит.
Долго еще говорили меж собой родственники, и Болеслав Благочестивый ушел, лишь когда твердо убедился, что зятек не думает оставаться в Кракове, тем более претендовать на него. Просто занедужилось бедняге после сокрушительного поражения, выздоровеет, уедет в свое Гнезно. Дождется своих послов, отправившихся к киевскому князю за миром, и покинет Краков.
Но что-то не стало у старого Мстислава лучше на душе, скорее наоборот, становилось с каждым днем хуже. Уже и со своего походного ложа не поднимался и даже плохо ел.
Через несколько дней воротился воевода с переговоров от Владимира Святославича.
— Ну? — взглянул на него князь с надеждой. — Как?
— Хорошо, — отвечал воевода, — мир утвердили на три года.
— А полон?
— Полон не отдал, говорит, это военная добыча, а добычу даже коршун не отдает.
— Пся крев, — выругался Мечислав и прикрыл глаза. — Ты хоть хорошо просил?
— Конечно. Только что на колени не вставал.
— А он?
— Что он? Он отдал сотни две.
— Отдал-таки?
— Отдал. Стариков дряхлых, которые все равно пути не выдержали бы. Они не сохой, а ложкой пахать горазды. Не работники.
— Позорен мир наш ныне, ох позорен, — вздохнул Мечислав. — С какими глазами мне в Гнезно являться? На мои-то седины такой позор.
— Что делать, князь, — утешал воевода, — не трави сердце, этим дело не поправишь.
Он видел, что именно поражение на Висле подкосило старого князя, а ведь если б выиграли рать у киевлян, как бы все ладно сложилось. Червенские города отошли бы Польше, и Чехия не посмела бы на них претендовать. А теперь? Когда Польша ослаблена, Болеслав Благочестивый наверняка надеется их к себе присовокупить и уж, поди, начал подбивать хорватов на восстание против Киева. Хоть он и Благочестивый, но своей выгодой не поступится.
— Ты чего там про хорватов бормочешь? — спросил Мечислав.
— Да это я подумал только, — смутился воевода.
Но, видно, князь и воевода думали одну думу.
— Надо было нам хорватов поддержать, когда он их примучивал, — вздохнул Мечислав.
— До хорватов ли нам было, князь, когда с другой стороны Оттон давил.
— Да, император германский тоже своего не упустит, — согласился Мечислав. — Женясь на Оде — дочке германского маркграфа, думал, спокойствие обретет. Ан нет. Видно, мой тестюшка Дитрих у Оттона не в великой чести.
Воротился Мечислав в свою столицу Гнезно к семье совсем разболевшимся. Привезли его на телеге, на толстой сенной подстилке, прикрытой домотканым ковром. Так на ковре и внесли во дворец, бережно уложили на широкое деревянное ложе.
— Ясь, — тихо окликнул Мечислав слугу и, когда тот склонился к нему, приказал: — Позови княгиню.
Ясь спросил взглядом: какую?
— Старшую. Дубровку.
Княгиня вошла, шурша платьем, встала у ложа мужа, волнение выдавали лишь руки, теребившие платочек.
— Где Болеслав? — спросил князь.
— Известно. На западе порубежье стережет. Сам же послал.
— Да, да, помню. Немедля отправь за ним гонца поспешного, вели домой правиться, отец, мол, помирает.
Княгиня изогнула тонкие брови в немом недоверии к сказанному мужем и не двинулась с места.
— Ну! — нахмурился Мечислав.
Княгиня лишь очами повела, едва кивнув в сторону слуги: мол, вон ему приказывай. Он понял — сердится Дубровка. И знал — за что. С тех пор как он взял в жены германскую графиню и стал редким гостем у первой жены, она и затаила обиду.
— Ясь, иди прикажи. — А когда слуга вышел и они остались одни, молвил жене: — Не серчай. Дубровка, все равно ты старшая, и я твоему сыну отказать стол хочу. Болеславу.
Дубровка молчала; это не нравилось Мечиславу, чтоб склонить ее хоть к какому-то ответу, князь спросил:
— Ты что? Не согласна? Может, брату Вячеславу княжество передать?
— Твоя воля, — отвечала княгиня, едва разлепив тонкие губы.
— Моя, конечно. Но ведь ты не рабыня. После меня моим гласом останешься.
Дубровка знала твердо: княжество достанется ее старшему сыну Болеславу, а упоминая о Вячеславе, Мечислав лишь припугнуть ее хочет.
— Не вели ему обижать младших братьев, — продолжал князь, — Мечислава, Святополка, Болеслава, малы ведь еще.
— У них есть своя мать, — сухо отвечала Дубровка. — Мне надо о Владивое думать.
— Согласен. Но Владивой уже воин, а те дети.
Ему хотелось всех детей увидеть перед кончиной, со всеми попрощаться, но просить об этом Дубровку не стал, а чтобы хоть как-то размягчить ее старое, остывшее сердце, молвил:
— Я тебе благодарен, мать, что ты меня из язычества к свету христианства вытащила. А сейчас, пожалуйста, позови ко мне внучек… старших.
Упоминание о внучках, которых Дубровка тоже любила, смягчило ее, и голос княгини потеплел:
— Хорошо. Сейчас.
Она вскоре вернулась, подталкивая перед собой четырех девочек-погодков, одетых в зеленые шелковые платьица и обутых в сандалии.
— Идите попрощайтесь с дедом.
При виде внучек лицо старого князя потеплело, в глазах заблестели слезы.
— Милые вы мои, — прошептал он растроганно, — подойдите ближе. Гейра, Астрид, Гунгильда.
Но первой подбежала самая маленькая Ядвига, спросила серьезно:
— Ты уезжаешь, деда? Да?
— Уезжаю, Ядочка, навсегда уезжаю, милая.
Он нежно гладил белые волосенки младшей, и слезы уже катились по его щекам и бороде.
— Будешь помнить деда-то?
— А я всегда помню про тебя.
— Ну вот умница, вот спасибо, утешила деда, золотинка моя.
— Поцелуйте деда и ступайте, — сказала Дубровка.
— Он колючий, — сказала Ядвига.
Князь с княгиней переглянулись, улыбнулись одновременно.
— А ты в лоб, деточка, в лоб меня.
Старшие Гейра и Астрид понимали, куда уезжает дед, насупились, но крепились. Младшая Ядвига всех опередила, чмокнула деда в лоб раз-другой.
— Ты гляди ворочайся, деда.
Прощание с внучками так растрогало Мечислава, что вернувшийся Ясь застал князя в слезах, чего за ним никогда не водилось. Ясь сделал вид, что не заметил, деловито доложил:
— Отправил поспешного.
— Запасного коня дал?
— А как же. Самых резвых с конюшни. Думаю, завтра к обеду и князь Болеслав прискачет.
— Хошь бы дождаться его, — вздохнул тоскливо Мечислав, — шибко худо мне.
— Дождешься, князь, — ободрил слуга. — Выздоровеешь, еще и в седло сядешь.
— В седло вряд ли, укатали сивку.
— Там княгиня Ода с детьми во дворе. Может, позвать?
— Ода? — переспросил Мечислав и задумался.
Он любил молодую жену, чего уж таиться, но сразу после Дубровки не мог перестроиться на встречу с ней, тем более после прощания с любимыми внучками.
— Оду можешь позвать, только мальчишек не надо, — разрешил наконец после долгой паузы.
Не то чтобы не любил он младших сыновей (куда денешься, свои ведь), но не хотел сейчас у ложа своего толкотни и возни мальчишечьей. Внучки — девочки, это другая стать — нежны, ласковы, заботливы да и как-то милее. Мечтал своих дочек иметь, не вышло. И первая жена — Дубровка, и вторая — Ода одних сыновей ему нарожали. А сыновья — князья будущие, где ж им столько княжеств набрать на пятерых-то? Ох-хо-хо, князю и помереть-то спокойно нельзя, ломай голову, как на пятерых один пирог поделить, который и делить-то нельзя.
Болит сердце у старого князя за детей, ныне они братья родные, а завтра могут врагами лютыми стать. Хорошо вон Владимиру Киевскому: у него земли немерено, сказывают, всех наделил уделами, даже и тех, которые еще под стол пешком ходят. А как быть ему, великому князю Польши? Откуда земли на всех набрать?
Молодой княгине Оде ничего не мог сказать Мечислав в утешение. В глазах вдруг начало темнеть, сознание едва теплилось. Одну лишь просьбу успел прошептать:
— В храме Нии, у мироправителя вымолите мне…
А чего вымолить, уже сказать не смог, сил не хватило. Но княгиня и сама догадалась: в храме Нии полагалось просить счастливого успокоения для мертвых.
Слуга Ясь встревожился, что при Оде и кончится князь. Ан нет, ушла княгиня, и Мечиславу вроде получшало. Из последних сил тужился больной, чтоб не помереть до свиданья со старшим сыном.
Ночью вдруг Вячеслав захотел попрощаться с умирающим братом, но тот отрицательно покрутил головой: не надо, мол. И Ясь не пустил Вячеслава.
— Не обижайся, пан Вячеслав, ему надо до Болеслава дотянуть.
Как и рассчитывал Ясь, Болеслав явился на следующий день после обеда. Ввалился в опочивальню к отцу прямо из седла, с плеткой в руке. Здоровенный, под потолок ростом, да и в обхвате не мал, опустился на лавку, жалобно заскрипевшую под его тяжестью.
При виде сына — крепкого, ражего — оживился Мечислав, откуда что взялось.
— Ты уж слыхал, поди, сын, как оконфузился я?
— Знаю. Рассказали. Надо было меня с дружиной взять, такого бы не случилось.
— Теперь уж чего после драки кулаками махать. Вот помирать собрался…
— Ну это погоди…
— Помолчи, — перебил Мечислав. — Слушай, что сказывать стану. Сам видишь, сколько у Польши недоброжелателей. С запада — Оттон, с востока — Русь давит. Владимир, считай, всю Вислу оголил, всех в полон угнал. С Владимиром все можно уладить: возьми его дочь в жены. Глядишь, за ней и города червенские отдаст.
— Не отдаст.
— Кто знает? Но с ним родниться надо, иначе пропадешь. У него сыновей куча, у тебя девок ворох.
— Гейра за Олафа сговорена уж, Астрид за Ярла Сигвальда, Гунгильда за конунга датского.
— Ну, а Ядвига?
— Ядвига мала еще, пусть подрастет.
— Ну и что? У Владимира и ей жених сыщется. В Турове за наместника тоже желторотик сидит по имени Святополк. В возраст войдет, не зевай. Ежели по-умному действовать, можно и Туров от Киева урвать.
Болеслав усмехнулся:
— Ты, отец, одной ногой там, а все хлопочешь. Не поймал, а уж ощипал.
— Дурак ты, Болеслав, — вздохнул Мечислав, — о тебе, о вас всех пекусь.
— А Вячеслав?
— Что Вячеслав?
— Вячеслав на твое место не целит ли?
— Куда ему, тюнею, кроме коней, ничего знать не хочет. Да и из лука стрелять не горазд.
— Может, из лука и не горазд, а уж на твой стол наверняка глазом стреляет.
— Я ему давно говорил, что стол тебе откажу. Он знает. Я его даже не велел к себе пускать, пусть знает свое место. Ты уж его не обижай.
— Да нужен он мне.
Отвечая так отцу, лукавил Болеслав. Именно Вячеслава, брата отца, он считал первым претендентом на великое княженье, а отсюда — и главным своим соперником.
Но Мечислав — старый воробей, его на мякине не проведешь, — сразу догадался, отчего сын интересуется его братом Вячеславом, но вида не подал, что в мысли его проник. Однако попросил:
— Как отец прошу тебя, не обижай Одиных детей, они тебе не соперники. Да и с Оттоном к чему тебе ссориться?
— Я с детьми не воюю, отец.
— А Владивою постарайся добыть чешский стол. Как-никак по матери вы оба чехи.
— Хороши чехи, — усмехнулся Болеслав, — по-чешски ни бум-бум.
— Это, может, ты ни бум-бум, а Владивоя мать научила говорить. Если он сядет в Чехии, лучшего союзника тебе не сыскать. Брат родной. Тогда сможешь и Краков к Польше присовокупить.
— Будь спокоен, отец, я все ворочу, что у тебя Киев оттяпал. Все. И червенские земли в первую очередь, — сказал твердо Болеслав и даже кулаком по коленке пристукнул. — Киевский князь у меня еще наплачется.
«От него наплачется», — удовлетворенно подумал Мечислав, окидывая взором богатырскую фигуру сына. Он был доволен, что оставляет княжество сильному, крепкому и храброму наследнику. С ним Польша не пропадет.
Разговор с сыном, долгий и обстоятельный, настолько обессилил и утомил Мечислава, что он прикрыл глаза и долго молчал. Наконец слабо махнул рукой: уходи, мол.
Болеслав вышел, кивком головы вызвав за собой Яся. За дверью приказал ему:
— Оставайся с ним, да не проспи.
— Как можно, князь.
— В случае чего, сразу зови меня.
Однако преданный Ясь проспал своего господина. Тот, видимо, скончался глубокой ночью, когда слугу сморил-таки сон. Ясь проснулся и, увидев, что князь мертв, схватил его руку. Она была холодна как лед.
В храм Нии явилось все семейство покойного — молить мироправителя за усопшего, чтоб он был радостен и счастлив на том свете. Здесь были обе жены Мечислава со всеми детьми. Болеслав, возвышавшийся над всеми, заметил отсутствие Вячеслава и, подозвав к себе Яся, тихонько спросил:
— Где Вячеслав?
— Наверно, на конюшне возле своего Воронка. Где ж ему быть?
— Иди. Найди Горта и направь ко мне немедленно. Я буду ждать вас у выхода.
Вскоре после ухода Яся Болеслав направился к дверям, кивнув мимоходом насторожившейся матери: я ненадолго, мол, сейчас вернусь.
Явившимся к нему Горту и Ясю негромко приказал:
— Ступайте на конюшню и прикончите Вячеслава.
— Хорошо, — сказал Горт.
А Ясь побледнел, спросил, заикаясь:
— К-как… прик-кончить?
— Ты что? — нахмурился Болеслав. — Никогда не кончал свиньи или барана?
В голосе ясно слышалась угроза, и Ясь понял: если он еще что-то спросит или будет нерешителен, его самого прикончат. Тот же Горт.
— Понял, князь.
— И поменьше шума. Ступайте.
Болеслав воротился в храм и, увидев вопросительный взгляд матери, обращенный к нему, отвечал ей таким же выразительным взглядом: вот видишь, всего на мгновение выходил.
Ясь с Гортом прошли на конюшню. Горт сразу свернул к хомутам, развешанным на стене, выдернул из одного супонь, подал Ясю:
— Будем душить.
У Яся дрожали руки, во рту пересохло, язык казался жестяным. Ясь никак не мог свыкнуться с мыслью, что они идут убивать князя Вячеслава.
«За что? Ведь он, кроме коней, ничем не интересуется. Неужто только за то, что не явился в храм Нии?» — гадал про себя Ясь.
Вячеслав находился в стойле своего любимого Воронка и чистил его щеткой. Увидев Яся с Гopтом, кивнул им добродушно.
— Разве нет конюхов почистить коня? — спросил Горт.
— Конь должен знать одного человека — своего хозяина, — отвечал Вячеслав. — Верно, Воронко?
Воронко отвечал хозяину умиротворенным похрапываньем.
— Вот видишь. Он разве что не говорит, меня с полуслова понимает. А ты: конюха.
Горт локтем толкнул Яся: начинай, мол, чего стоишь? Но у того руки ватными стали. А Вячеслав, полуобернувшись к ним, попросил:
— Выкиньте вон камень, в ясли попал.
Горт наклонился, взял из ясель камень и, выпрямившись, неожиданно ударил им Вячеслава в висок. Тот рухнул наземь. Воронко захрапел, забил копытами, пытаясь оторваться от привязи.
Ясь выскочил из стойла, боясь попасть под удар взбесившегося коня. Горт последовал за ним, спросил Яся почета весело:
— Ну как я?
— За что? За что его?
— Дур-рак, — сплюнул презрительно Горт. — В княжестве должен быть один хозяин. Аль не ясно?
— Но ведь Мечислав никого не трогал.
— То Мечислав, а ныне великим князем Болеслав. У него свои виды.
Они вернулись к храму, дождались, когда княжеское семейство стало выходить. И едва появился Болеслав, как Горт шагнув ему навстречу, громко молвил:
— Князь, беда!
— Что случилось? — нахмурился Болеслав, ждавший от убийц тихого доклада. А тут почти крик.
— Князя Вячеслава зашиб конь.
— Сильно?
— Насмерть, князь.
— А лекаря звали?
— Какой там лекарь, князь. Наповал зашиблен.
— Ах, несчастье какое, — молвил Болеслав. — Две смерти, и одна за одной, хоть из храма не выходи.
Вечером к Болеславу явился конюх рыжебородый, сообщил тихонько:
— Князь, Вячеслава не конь зашиб. Его камнем ударили.
— Кто?
— Не знаю. Но я нашел в стойле камень в крови.
— Хорошо. Молодец. Я завтра сыщу убийцу. А ты ступай и пока никому ни слова. Понял?
— Понял, князь.
Едва конюх ушел, Болеслав вызвал Горта:
— Что ж вы, разини, камень-то там же бросили?
— Так спешили, князь, до того ль было.
— Ступай и немедля придуши конюха рыжебородого. Слышь? Немедля. Иначе он завтра прилюдно тебя выдаст.
Как ни лицедействовал Болеслав со своими сообщниками, прикрывая убийство случайностью, все поняли истинную причину смерти несчастного Вячеслава. Поздно вечером к Болеславу явилась встревоженная княгиня Дубровка.
— В чем дело, мать? — удивился он столь позднему приходу старой княгини.
— Сынок, пощади Владивоя. Умоляю тебя, не тронь его.
— С чего ты взяла, что я на Владивоя покушаюсь?
— Умоляю тебя, — заплакала Дубровка.
— Ну, мам, что я, злодей, что ли, тебе и родному брату? Перестань. Напротив, я ему княжество буду добывать. Перестань, мам.
Кое-как успокоил Болеслав Дубровку. Успокоил ли? Ушла она от него, все еще тихо всхлипывая, но уже без слез.
А утром, когда обнаружили в конюшне задушенного супонью конюха, встревожилась и затаилась вся челядь и семейство княжеское. Если кто о чем-то и догадывался, пикнуть не смел.
Металась, дрожа от страха, в своем тереме княгиня Ода. Словно квочка, почуявшая коршуна над своими цыплятами, она не выпускала никого из детей на улицу.
— Мечислав, не подходи к двери!
— Святополк, отойди от окна!
— Болеслав, иди ко мне на руки.
Все три мальчика были не только ее детьми, но и наследниками покойного князя Мечислава. Наследниками наследства, которое не должно делиться. И именно это пугало Оду, и в душе она проклинала такое наследство.
