Глава 7
После долгой слякоти, оттепелей, мокрого снега, сыпавшегося из низких серых туч, ударили морозы. Тихой ясной ночью выкатились звезды, взошел месяц в серебряной дымке. Ярко горели костры, и дым от них уже не стелился, прибиваемый к земле промозглым ветром, а поднимался в небо сотнями прямых высоких столбов. Были слышны каждый звук, каждое слово, каждый конский всхрап и нечаянный стук железа о железо.
Несмотря на позднюю ночь, оба враждебных стана — Всеволод на правом берегу и Глеб на левом — обнаруживали беспокойное движение. Все понимали, что тонкий речной лед крепчает, твердеет, — а это значит, что единственная преграда для решающей битвы скоро исчезнет, — и готовились.
Всеволод не спал нынче. Днем только чуть подремал в шатре: казалось, выспался за долгие дни безделья на всю жизнь. Все время сидел бы в шатре: невыносимо было глядеть на тот берег, где стоял враг, видеть, как налаживается в Глебовом стане некое подобие хозяйства. Там ездили на звериную ловлю пышными выездами, нарочно возвращались, везя добычу так, чтобы можно было наблюдать с этого берега: завидуйте, дескать, нашей удачливости. Там резали к обеду скот, которого множество было согнано из сел боярских и княжеских, сытно жрали, пили монастырские меды. Ездили к Елтукову стану за девками и бабами, торговались, покупали, тащили к себе в шатры. Кричали с той стороны: «Эй, владимирцы, давай к нам, угостим сладеньким!» Но в последнее время перестали кричать. Чувствовал Всеволод — нет у врага уверенности. Пока были у них мед да брага — храбрились, а теперь, видать, выпили все и притихли. Два дня назад перебрался от них гонец по хрупкому, ненадежному льду. Сказал, что князь Глеб-де готов кончить дело миром, разойтись полюбовно. Предлагал вместе напасть на поганых, душевно печалился о русских пленниках, ими удерживаемых. Будто не сам этих пленников поганым и отдал! Всеволод даже не стал совет собирать, велел гнать гонца обратно. Хотя бы и до лета тут стоять, а покончить с супостатами! Новому воеводе Кузьме Ратишичу велено было строже следить за порядком в войске, выставить больше сторожей, — а что еще можно сделать, когда Господь мороза не посылает? А сегодня вечером прибежал воевода, улыбается:
— Мороз будет, государь! Дождались!
Вся скука и сонная одурь вмиг соскочили с великого князя.
— Откуда знаешь?
— Примета верная, государь. Дрова в кострах гудят, поют. И ворона на дерево села, клюв под крыло прячет…
Кузьма Ратишич не скрывал радости. Всеволод внимательно вгляделся в него: нет, рад искренне, не напоказ. Хороший воевода. И дружина его слушается.
А к ночи ударил мороз. Теперь надо было постоянно быть наготове. Всеволод сам объехал войско, велел всем проверить оружие, конскую сбрую. Велел увязывать возы, созвал совет. Несмотря на позднее время, собрались скоро — тоже не спали. Условились так: дождаться, когда лед окончательно окрепнет, и ночью разделить войско надвое. Всеволод с большей частью владимирской дружины и обозами останется здесь, а сыновья Святослава Владимир и Олег в темноте пройдут лесом выше по реке, чтобы на рассвете напасть с двух сторон, и главное — не дать уйти поганым. Хитрость с запасными полками придумал сам великий князь еще во время долгих сырых оттепелей, и теперь ему было приятно видеть, что его предложение понравилось.
На том берегу в неярком свете месяца не было видно заметных передвижений, только горели большие костры, и от отгороженного возами половецкого стана доносилась то ли протяжная песня, то ли плач. Да еще потрескивал, схваченный морозом, лед на реке.
К вечеру следующего дня реку сковало так прочно, что хоть сейчас начинай битву. Всеволод, отправляя запасные полки, рассчитывал, что враг не заметит убыли в его стане, а для этой цели он решил утром, на виду у Глеба, еще раз поделить оставшееся войско — самому остаться здесь, на горе, которая называлась Прусковой, а обоз с небольшой частью дружины отправить вниз по течению и там, найдя удобное место, переправляться, создавая как можно больше шума. Ночью Святославичи с двумя полками ушли скрытно вверх по течению.
Утром, когда достаточно рассвело, обоз двинулся. Это было замечено в Глебовом стане: Всеволод с возвышенного места хорошо видел суету, возникшую меж вражеских шатров. Там спешно собирались, садились на коней, в открытом поле строились.
Тихим и спокойным казался половецкий стан. Это встревожило Всеволода, ведь поганые не могли не заметить, что битва начинается, и должны были что-то предпринимать. Но они будто ослепли и не делали ничего: все так же столбами в розовеющее морозное небо поднимались дымы от костров, неподвижно стояли возы и на сторожевой веже, которую они успели построить за время стояния здесь, еле видимый, не шевелился наблюдатель.
— Воевода! — позвал Всеволод.
Кузьма Ратишич, внимательно следивший за тем, что творилось на том берегу, тут же подъехал.
— Что про поганых скажешь, воевода? Не хотят воевать, что ли? — спросил Всеволод.
— Ждут они, государь, — ответил Ратишич и зло прищурился в сторону затихшей орды. — Они жду-ут, собаки. Они, княже, ждут, когда мы друг дружку порубим, а потом ударят.
— А-а, — протянул Всеволод, — ну что же, хитры они, выходит. И правда — чего им зря коней морить да сабли тупить.
— Княже, — позвал Юрята, — смотри-ка туда.
От Глебова войска отделился большой отряд и двинулся на переем обоза, переправлявшегося ниже по реке.
— Не узнаешь князя Мстислава, государь? Не иначе как он, — сказал на ухо Всеволоду Юрята.
Всеволод вгляделся — даже издалека по багряному плащу поверх доспехов и особой привычке сидеть в седле, слегка откидываясь назад, можно было узнать Мстислава. При виде врага кровь ударила в голову великого князя. Пора было начинать. Всеволод оглядел свое войско. Готовы к бою, ждут приказа. Он нашел взглядом племянника, переяславского князя Владимира:
— Князь! Тебе начинать. Возьми свою дружину и выручай обоз.
Молодой князь Владимир, прижав руку к сердцу, отдал великому князю короткий поклон и, повернув коня, легко поскакал к своим переяславцам. Полк двинулся навстречу отряду Мстислава, который не мог пока видеть приближающейся опасности: переяславцев скрывал крутой берег Колокши.
— Ратишич! Воевода! Готовы? — спросил Всеволод.
— Давно готовы, государь!
— Юрята!
— Слушаю, княже.
— Возьми людей, ступай за Святославичами. Поможешь в случае чего.
Юрята кивнул Ратишичу, и оба они поехали вдоль войска — выкликать охотников. Тысячный, не меньше, отряд вскоре построился и пошел берегом вверх по течению уже не таясь, открыто, да и при свете дня такую силу было не утаить.
Половецкий дозорный на веже задвигался, показывал рукой, свешивался вниз, видно, докладывал о передвижении во владимирском войске.
Тем временем справа раздался дружный рев многих сотен голосов. Всеволод глянул — это был князь Владимир со своими переяславцами. Они переправились по льду на другую сторону и устремились на отряд Мстислава, поднимая тучи снежной пыли. Мстиславов полк торопливо ломал порядки, перестраивался.
А Глебово войско уже подошло к реке и понемногу, разрозненными кучками, переходило на эту сторону, но как-то без охоты, словно понукаемое непослушное стадо. Среди понукающих выделялась грузная туша воеводы Бориса Жидиславича. Рядом с воеводой сам князь Глеб, он все время привставал в седле и повелительным княжеским жестом приказывал войску броситься вперед. Но, видимо, зрелище, представшее взорам рязанцев, умерило их воинский пыл. По всему склону горы, выставив в небо частокол копий, единой стеной стояли тысячи воинов, а над ними, освещенный утренним солнцем, будто парил белоснежный шатер великого князя. Сам великий князь в белом с золотом корзне, на белом коне был спокоен, и так же спокойна была окружавшая его свита.
Всеволод и впрямь успокоился. Ему стало видно то, чего еще не видел Глеб: дрогнувший полк Мстислава в беспорядке отступал, преследуемый переяславцами, и впереди полка бежал Мстислав, низко пригнувшийся к шее коня.
Мстиславов полк бежал к своему опустевшему стану, скоро это беспорядочное бегство заметили в войске Глеба, и оно растерянно остановилось.
И тут Всеволод отдал приказ идти вперед.
Юрята, уже порядочно отъехав со своим отрядом вверх по реке, услышал громовой рев сражения и сразу понял: владимирцы смяли и погнали врага. Ощутил острое сожаление: почему не остался с князем, ведь он, поди, сейчас в самую гущу кинется. Ну как не уберегут князя? Привыкший находиться при Всеволоде неотлучно, Юрята почувствовал нечто вроде обиды, какую чувствует любящий отец, обнаруживший вдруг, что сын его вырос и показывает отцу, что может обойтись без его опеки. Обида сменилась радостью и гордостью за Всеволода: как он хотел этой победы, что должна принести ему славу, равную славе прежних князей! Хоть об этом великий князь и не говорил своему подручнику, но Юрята хорошо знал Всеволода. Что ж — птенец вылетел из гнезда, оперился и стал орлом, на коего любому, кроме Бога, положено глядеть снизу вверх.
Однако дело было еще не кончено. Отряд, возглавляемый Юрятой, находился сейчас как раз напротив половцев; в их стане все пришло в движение. Теперь они уже не выжидали, кто победит в схватке двух русских сил, чтобы кинуться на уставшего победителя, а явно готовились отразить нападение, причем не с той стороны, откуда доносились звуки побоища, а с противоположной. Это могло означать только одно — увидели Святославичей, зашедших к ним с тыла.
И верно. Вовремя ударили черниговцы. Сейчас доберутся до возов, начнется бой. Тут важно не дать поганым выскочить из своей же крепости и схватиться с полками Святославичей в чистом поле.
Весь тысячный Юрятин отряд разом бросился на помощь черниговцам. Перескочили реку, по неглубокому снегу взошли на берег — и поспели, как раз когда поганые заканчивали растаскивать возы, расчищая путь своей коннице. Из становища донеслись жалобные крики: наверное, кто-то из половцев, отчаявшись, рубил пленных.
В стан ворвались почти одновременно и черниговцы и владимирцы. Застигнутая врасплох орда уже не помышляла о сопротивлении, охваченная ужасом, она думала только о бегстве. Самые злые и отчаянные, визжа, еще размахивали саблями, а русские отряды меж тем вдавились в гущу половцев, словно два кулака в тесто. И — началось.
Не чувствуя усталости, Юрята разил своим тяжелым мечом направо и налево, с потягом, не давал лезвию увязнуть в жесткой прокопченной коже половецких доспехов. Он решил пробиваться в середину стана, в самую гущу, вонявшую даже на холоде потом и кислым молоком: нельзя дать поганым построиться для обороны. Полк действовал как одно целое. Битва кипела и на возах: черниговские полки обоих Святославичей не давали половцам разбирать укрепления. Избиваемая и теснимая половецкая конница, вернее, те, кто успел забраться на коней, сами, подаваясь, теснили своих и мяли, усиливая и без того охвативший орду ужас. Многие из русских спешились, так было сподручнее рубить поганых, пытавшихся укрыться в своих шатрах и под повозками, груженными награбленной добычей. Жители степей, половцы не умели драться в тесноте и гибли сотнями.
Они погибли почти все. Спасся только Елтук благодаря отряду личной охраны. Рубя единоплеменников, отряд кинулся в небольшой просвет между владимирским полком и черниговцами, вырвался из западни. Их не преследовали — никого сейчас нельзя было оторвать от беспощадной рубки.
Вскоре на половецкий стан навалились еще два владимирских полка, пришедших с той стороны, где войско великого князя только что разгромило дружину Глеба и Мстислава. Как потом выяснилось, их послал обо всем помнящий воевода Кузьма Ратишич, смекнувший, что полки эти для преследования Глебовой конной рати, пожалуй, не годятся, а вот помочь Святославичам и полку Юряты могут. И впрямь, прибывшая подмога не смогла бы сравниться в быстроте передвижения с опытными дружинниками, полжизни проводившими в седлах. Составлены эти полки были из мастерового люда по воинской повинности ремесленных городских слобод. Были здесь кузнецы, плотники, кожемяки, гончары, ткачи, десятка два монахов, благословленных на битву епископом. Подъехав к становищу, они оставили своих коней и полезли через возы, и когда Юрята увидел их, во множестве появлявшихся на стенах и спрыгивающих вниз, он понял, что теперь-то конец битвы близок и предопределен. Действительно, через некоторое время сеча стала затихать, но лишь потому, что рубить было больше некого.
Огромное пространство, огороженное возами, было заполнено мертвыми, ранеными, лошадьми, бьющимися в предсмертных судорогах среди людских тел, телегами с награбленным добром, поломанным оружием — обычными отходами всякой войны. Возле крытых повозок кое-где лежали убитые русские пленники, они так и не дождались спасения.
Юрята почувствовал усталость, опять кольнула легкая досада: старость, что ли, приходит? Раньше вроде бы и не ощущал такой тяжести в руках, а ведь бой продолжался, пожалуй, меньше часа. Или от чего другого эта усталость? Почему не приходит радость победы, да ведь и жив остался? Вот в чем дело, князя рядом нету! Первый раз Юрята не вместе с князем в бою. Не о ком сейчас заботиться, некем гордиться, не от кого ждать ласкового слова. Он коротко вздохнул, переводя дыхание. Поехать, что ли, найти его? Но тут же подумалось: может, не очень-то ему и нужен? Хоть ты и нянчил его с малых лет, хоть и был для него долгие годы самым близким другом, а все равно ты для него — смерд, а он твой единственный хозяин на земле. Его дело — царствовать, твое — жизнь за него отдавать да милостей ждать…
Невдалеке послышался ребячий писк — так пищат младенцы, грудные. Юрята посмотрел туда и увидел ребеночка на руках у мертвой матери. Она сидела на земле, привалившись к колесу крытой повозки. Кровь из разрубленной головы женщины еще капала на сверточек, сжатый окоченевшими руками. К мертвой женщине уже подошел невысокий светлобородый ополченец и осторожно разжимал руки покойницы, пытаясь освободить ребенка. Юрята хотел подъехать, но почему-то слез с коня, наступив на толстого, лежавшего навзничь половца, и едва не упал, оступившись на колыхнувшемся животе. Ведя коня за собой, подошел к повозке. Светлобородый уже держал в руках испачканный кровью сверток. Он поглядел на подошедшего Юряту и виновато улыбнулся.
— Вишь, боярин, — живой младенчик-то.
— Не боярин я.
— Ну оно и ничего. А ты, мил человек, не видал ли где поблизости бабы какой? Его, чай, покормить надо.
Светлобородый на мертвую мать внимания не обращал, а вот ребенок, оставшийся в живых после такой бойни, видимо, умилял его. Надо же, среди тысяч убитых — живой, пищит. Он неумело держал сверток и пытался рукавом кожуха счистить с него примерзшие сгустки крови.
— Пойду поищу. Может, полон какой остался. А ты бабы не видел ли здесь? — снова спросил светлобородый. — А-а, — он тихо засмеялся, — я уж спрашивал тебя. Ну, прощай, пойду.
Он направился к толпе, что собиралась у возов, — искать бабу, наверное. Шел, пошатываясь, как от счастья, прижимая младенца к себе.
Юрята вдруг взялся за кожаный полог повозки и, дернув, резко распахнул его. Заглянул внутрь. И отшатнулся, рука дернулась к мечу: из темной глубины повозки на него глядели чьи-то глаза.
Среди свернутых в трубку кож, мешков, тюков шерсти сидел мальчик с бледным лицом, уставившийся на Юряту. Он не кричал, не плакал, просто смотрел и не шевелился.
— Эй! Ты чей? — внезапно охрипшим голосом спросил Юрята.
Мальчик, казалось, не понимал слов.
— Да ты не бойся, — догадался Юрята. — Мы русские. Слышишь? Русские мы.
Мальчик наконец понял и кивнул. Из глаз исчез страх, сжатые губы разомкнулись, он начал плакать, не отрывая взгляда от Юряты, словно боялся, что тот исчезнет.
— Ну, иди ко мне, — сказал Юрята и протянул к мальчику руки. Ему так захотелось обнять мальчика, успокоить его. Ребенок, не переставая плакать, несколько раз дернулся, но с места не сдвинулся. Юрята понял, что он связан.
— Сейчас, сейчас. Ах ты бедняга. — Юрята тяжело взобрался на повозку, отбросил мешок. Руки мальчика за спиной были перехвачены тонким кожаным ремешком, который туго охватывал и ноги. Юрята сунулся к ноговицам, только ножа там не оказалось — потерял. Тогда, достав из ножен меч, неудобный в тесноте повозки, он осторожно, боясь задеть мальчонку, стал разрезать ремешки. Путы упали, но мальчик не шевелился, только плакал и дрожал. Юрята принялся отогревать посиневшие от холода кисти рук мальчика: растирал, дышал на них, опять растирал. Да, мальцу крепко досталось в плену у поганых: на щеке вздулся рубец от плетки, под слипшимися волосами надо лбом виднелась засохшая кровь. Пока Юрята растирал мальчику руки, тот всем тельцем пытался прижаться, прильнуть к его широкой груди — слышно было, как стучит его сердце. И этот стук маленького сердца наполнял душу Юряты неизъяснимой любовью и страхом, что ребенок может умереть.
Юрята разворошил лежащую в повозке рухлядь, нашел шкуру помягче и завернул в нее худенькое тельце. Мальчик затих. Выбравшись наружу, Юрята, одной рукой прижимая мальчика к себе, вскарабкался на коня, усадил ребенка перед собой. Но ведь просто так уехать пока было нельзя: великий князь поручил ему полк. Юрята поискал взглядом: никого, кто бы ему помог.
Вокруг шла работа. Прибыл обоз, а с ним владимирские жители, которые вместе с ополченцами разбирали захваченные возы, обшаривали мертвых половцев, стаскивали в свои сани собранное оружие, ловили лошадей. Неожиданно много оказалось везде русских пленных, они плакали, кланялись, обнимали своих освободителей, показывали раны и следы побоев. Шум и крики неслись отовсюду. Юрята разглядел знакомого сотника — Путилу, по прозвищу Бык. Такого можно оставить за старшего — даже рад будет. Добычей себя не обделит. А Юрята уже свою добычу взял.
— Эй, Путило! — крикнул Юрята, махнул рукой, подзывая сотника. Тот расслышал не сразу, был занят с виду заманчивым возом. Но вот оглянулся и живо подбежал, взялся даже за стремя, острыми глазками ощупывая сверток: что там?
— Так вот. Вы здесь приберетесь, и созывай всех, веди к стану, за старшого будешь. Я до князя поеду.
— Ладно, старшой, приведу, — охотно согласился Путило. — Может, скажешь Святославичам, чтоб своих уводили поскорей?
— Не жадничай, Путьша, — погрозил Юрята сотнику. — Здесь на всех вам добра хватит. Глядите не подеритесь только. А насчет Святославичей ты верно сказал. Надо пойти, поклониться. Да не смотри, не смотри глазами-то. Мальчонка это…
Он тронул поводья и, увидав обоих Святославичей в дальнем конце становища, где они распоряжались своими черниговцами, поехал к ним. Молодые и очень похожие друг на друга удлиненными безбородыми лицами, оба князя, глядя, как он подъезжает, старались при чужом изобразить надменность, но у них это плохо получалось: слишком возбуждены были победой, а признав в Юряте подручника великого князя, и вовсе подобрели. Юрята подумал, что это хорошо, можно не спешиваться, не беспокоить мальчика. Вот только не помнил он, который из князей Игорь, а который — Олег.
— С поклоном к вам, княжичи. — Юрята вдруг понял, что если будет говорить с ними слегка покровительственно, то они это примут как должное. И тут же порадовался за Всеволода, порадовался за мальчика, которого держал перед собой на седле.
— Спасибо вам, княжичи, за подмогу. Без вас пропали бы.
— Тебе спасибо, — кивнув, ответил один, а другой засмеялся, польщенный похвалой. Все-таки совсем еще были они молодые, Святославичи.
— А я до князя еду, — сказал Юрята. — Вот, мальчонку нашел.
Но мальчик не вызвал у них любопытства, им больше хотелось узнать, сумеет ли Юрята как должно рассказать великому князю об их воинских подвигах. Он заверил их, что подробно обо всем расскажет Всеволоду Юрьевичу, и Святославичи, кажется, остались этим очень довольны…
Он ехал мимо разгромленного Глебова стана, где так же, как и в половецком, уже хозяйничали, владимирцы. Мальчик иногда вздрагивал, и тогда Юрята торопил коня, но тут же осаживал его, боясь тряской тревожить найденыша. Конь обижался, фыркал и недоуменно взглядывал на всадника, как бы укоряя его за такую езду.
Стан Всеволода на Прусковой горе уже сворачивался — князю не терпелось скорее во Владимир, въехать в город победителем раньше всех.
Солнце начинало склоняться к закату, наливалось красным, и шатер великого князя розовел в его лучах.
Первым, кого встретил Юрята, был воевода. Выглядел он так, будто его работа только-только начиналась и по сравнению с этой работой минувшая битва — пустяки. А может, и вправду так было. Ведь как, например, на охоте? Поединок со зверем длится единый миг, а потом ты с этим зверем повозись: и шкуру с него сними, и оскобли ее, и мясо поруби да просоли его. Так и воевода: нужно было ему собрать рассеявшиеся полки, принять пленных да тех, кто познатнее, отделить от простых, рядить обозы на сбор военной добычи: не то чтобы зорко следя за возможным разворовыванием добытого имущества, но и не совсем закрывая глаза, а так — вполглаза, прищурившись. И обо всем докладывать князю, который хочет знать о плодах своей победы как можно больше.
От князя сейчас и шел Кузьма Ратишич. Увидев Юряту, обрадовался:
— Юрята! Здорово, брат! Живой? — И вдруг обеспокоился: — А рать-то твоя где? Случилось что?
— Здорово, Ратишич! Да не бойся, целы все. Сайгат делят. Я там сотника Путилу за старшого оставил.
— Путилу? Это который? Не помню. А сам что же?
— А вот, видишь? Мальчонку нашел. Обогреть бы его да покормить.
Ратишич смотрел на Юряту и на сверток, соображая, как связаны два этих события — дележ добычи и мальчик. Махнул рукой:
— Ладно, брат. Говоришь, управятся там? Ну, тогда ладно.
— Князь-то у себя?
— У себя. Веселый нынче.
— Еще бы. Князя Глеба-то поймали?
— Поймали, — обрадованно сообщил Ратишич. — И сыновей его взяли — Игоря, Ярополка да Романа-князя. Ростиславичей обоих. Жидиславича-воеводу, борова толстого. А! Дедильца Петра тоже поймали!
— Да ну?
— Поймали. Пьяного, говорят, повязали в шатре. Ну ладно. Так, значит, управятся там без тебя-то? — В голосе Кузьмы Ратишича слышалась укоризна. — Ну, побегу. Эй, кто там? Коня мне! — крикнул воевода. — Прощай пока, Юрята.
Ему тут же подвел коня расторопный отрок. Воевода лихо вскочил в седло и поскакал прочь. За ним устремились его подручные — отряд человек в двадцать.
Юрята проводил их взглядом, слез с коня и со свертком направился к шатру великого князя.
