Глава 8
Вот радость-то! Княгинюшка Марья понесла! Уж на втором месяце ходит, а сказала только вчера, когда проводили епископа черниговского Порфирия. Целую неделю он жил в княжеском дворце, все уговаривал Всеволода помиловать мятежников, намекал на кары небесные. Ну конечно — земными карами сейчас великому князю никто на всей Руси не отважится грозить, разве что по скудоумию. А епископ Порфирий умен, недаром послали именно его.
Пленные мятежники томятся в дворцовой темнице уже полгода. Томятся, правда, как кому положено по званию. Изменникам Борису Жидиславичу, ненавистному с детских лет, да Петру Дедильцу действительно хлеб в окошко бросают, да и хлеб особый пекут для них — колючий. В праздники получают они хорошую пищу. Да! А то ли не праздник — Марьюшка понесла! Надо сказать, чтоб их, злодеев, сытно покормили нынче. Да пусть Бога молят за свою заступницу. А князь Глеб с сыновьями содержится достойно. Да что князь Глеб — Мстислав, враг на вечные времена, живет, не зная огорчений. К нему бы еще братца, Ярополка Ростиславича, поселить, может, перегрызлись бы, передушили друг дружку. Прости, Господи, за такие мысли. Но улизнул Ярополк, где-то в рязанских землях скрывается, не иначе.
А князья содержатся как и положено князьям: слуги у них, постели мягкие, помещения сухие, светлые, даром что темница, кормятся с княжеской кухни. Отцы священники к ним ходят. А к Мстиславу и женщина одна ходит, Юрята докладывал. Нельзя бы этого, да уж ладно — никто не видел.
С пленными князьями одна морока — ума не приложишь, что делать с ними, сколько еще томить в неволе телеса их княжеские? Казнить нельзя — все же побеги от одного ствола, от древнего Рюрика, от Владимира и Ярослава. Скажут: уподобился Святополку Окаянному, поднявшему руку на братьев своих — святых Бориса и Глеба. И отпустить нельзя — опять козни начнут строить, да и народ возмутится. Много, много крови пролили князья! Поруганные тела тех убиенных до сих пор стоят перед глазами.
О том говорили много с епископом Порфирием, и по нему видно было, что хоть и положено ему всех прощать, а этих не очень-то он простил бы. Рассказали ему про Боголюбовский монастырь, ныне лежавший в руинах, про священников, лишенных зрения и мужской силы. Сверкнет глазами Порфирий: мол, отцу святому мужская сила ни к чему, а зрение телесное он духовным зрением может заменить, и вообще, мол, все по грехам нашим. Смешно! Выпроводить бы епископа на следующий день, да Всеволоду любопытно было поучиться у него разговорной хитрости: как это у человека те же слова, что и у тебя, а смысл совсем иной, противоположный.
Порфирий прибыл к великому князю не по своей воле, а по приказанию Святослава. Нашлись заступники у супостатов. И не освобождения пленников хотел Порфирий, а страшно было ему не выполнить Святославову волю. Вот как боятся до сих пор киевских князей даже и отцы церкви, самим Богом охраняемые. Ничего, придет день, когда и владимирскому князю перечить будет опасно. Он, этот день-то, уже пришел, только не все это понимают. Поймут.
Но я Святослав, непрочно в Киеве сидя, не сам стал таким добрым и великодушным. О его великодушии лучше помолчать — своя выгода всегда была для него превыше всех других забот. Прибежище Всеволоду, в юности гонимому, Святослав дал тогда не от любви — какая любовь у Ольговичей с Мономаховичами? — а из выгоды, и хорошо, что иная выгода ему тогда не понадобилась, не то сейчас Всеволод сидел бы в лучшем случае где-нибудь в Торческе или вовсе в Тмутаракани. Таков Святослав, таковым его все знают. А Порфирия-епископа с просьбой о помиловании мятежников послал он, чтобы не портить отношений с Мстиславом Храбрым, потому что сам его боится.
Мстислава мудрено не бояться. Это витязь отважный и бесстрашный, даже кажется, что умом повредился. Он опоздал родиться, ему бы жить в Русской земле, когда тут Змей Горыныч летал — вот была бы защита! Он, Храбрый, и Всеволода в плен брал, когда был в ссоре с Боголюбским, держал в заложниках, как супостата. При этом Храбрый незлобив, не коварен, и Всеволод не боялся тогда за свою жизнь, а к Храброму приглядывался, потому что много был про него наслышан. И все думал: вот странно — герой, красив, глаза сверкают, легенды про него слагают, дружина на него молится, в любой город входи — жители с колокольным звоном встретят. А хотелось бы Всеволоду его в друзьях иметь? Нет, пожалуй, лучше подальше от такой отваги. Да вот хоть сейчас, сказать смешно: сам посовестился попросить Всеволода за пленников, а прибегнул к помощи Святослава. Мономахович попросил Ольговича замолвить словечко перед другим Мономаховичем!
А Глеб Рязанский Храброму тесть. Святослав-то знает, что с Храбрым, как с балованным дитем, лучше согласиться, крику не оберешься. Теперь вот сиди, думай, что лучше: выпустить князей или оставить в темнице, а на самом деле — кому полезней отказать, Святославу или городу Владимиру?
Всеволод поглядел на дверь и позвал:
— Юрята! Захар! Подите кто-нибудь!
Дверь тут же открылась, и с поклоном вошел новый кравчий Захар Нездинич. Глуповатое лицо его выражало всегдашнюю преданность и готовность служить, ноги в красных сафьяновых сапожках, короткие для длинного его туловища, словно ждали приказа куда-нибудь скорее побежать.
— Нету Юряты, государь-батюшка. Пошел к мальчонке своему. Заболел мальчонка-то.
Всеволод нахмурился, хотел было отпустить кравчего, потому что Юрята был ему нужнее для дела. Однако раз решил — лучше не откладывать.
— К мальчонке… Почему мне не сказывали?
— Так баба прибежала, государь. Ой, говорит, скорее, говорит…
— Баба… Ну ладно. Слушай-ка, Захар. Ты сейчас пойди, отошли всех, кого можешь… чтобы во дворе никого не было и в доме не болтались. Понял? А приведешь мне сюда князя Глеба, и сам возле дверей встанешь. Чтоб поменьше знали об этом.
В Захаровых глазах зажглось любопытство. Ему, видно, страсть как охота было узнать, что затевает великий князь со своим пленником.
— Ты глазами-то не играй, — как можно суровее произнес Всеволод. — Чтоб никто этого не увидел, говорю. Да с князем поосторожней, с почтением обращайся. Скажи: жду, мол, его для важной беседы, а не обидами считаться. И пошли все-таки кого-нибудь за Юрятой.
— Все сделаю, государь. Только князь Глеб-то, говорят, еле ходит. Ноги у него пухнут.
— Тут недалеко, дойдет. Мне, что ли, самому к нему на поклон идти прикажешь?
— Понял, государь.
Захар исчез. После его ухода Всеволод на миг пожалел, что не дождался Юряту — тот бы все сделал гораздо умнее. И с князем Глебом так бы поговорил, что того не пришлось бы долго ждать. Ну не отменять же разговор. Раз решился — надо. Епископ Порфирий как поучал? Не слушайся первого движения души, а слушайся второго. Вот сейчас как раз второе. Первое было — отдать их всех народу владимирскому. А третье движение души для них, может, еще хуже обернется.
Он оглядел покои. Вот сюда надо будет князя Глеба посадить: не под иконами, но и не у порога. Самому сесть напротив — возле окна, у столика с шахматами.
Со двора послышался крик Захара, но что кричит — было не разобрать. Эх, Юрята бы… Да полно, нужно ли таиться в своем-то доме? Раз князь захотел, значит, нужно, и пусть думают что им угодно.
В ожидании князя Глеба Всеволод задумчиво двигал шахматные фигуры, искусно вырезанные из желтоватого рыбьего зуба и черного дерева, украшенные разноцветными камушками. Играть-то он был небольшой искусник, а любил эти игрушки из-за красоты. Звери диковинные, воины в доспехах и даже с сабельками золотыми — красиво и успокоительно. Дочку, Еленушку, приносили из княгининых покоев — показать. Не понравилось ей, посмотрела исподлобья, отвернулась. Старухи сразу княгине давай шептать: Божье дитя, мол, чует, эта забава от лукавого. Марьюшка рассказывала — смеялась. Родила бы теперь сына! Всех бы простил на радостях!
За дверью послышались тяжелые шаги. Дверь отворилась, и вошел, грузно переставляя ноги, князь Глеб, хмурый. Поклонился, а глазами так и рыскал — соскучился, наверное, по княжеским покоям. За спиной его мелькнуло глупо-торжественное лицо Захара, и дверь закрылась. Тишина, молчание Всеволода, сопение Глеба. Ожидание — кто первый заговорит. Всеволод усмехнулся.
— Здоров будь, князь Глеб. — Князь в ответ что-то пробурчал себе под нос. — Садись.
Сел, широко расставил ноги. Сидит, сопит, выжидает, волк.
— Нет ли жалоб каких? — спросил Всеволод, желая рас-. шевелить собеседника.
— Жалоб? — побагровел Глеб. — Стыдно тебе, князь Всеволод! Где это видано, чтоб над княжескими сединами ругались, как ты надругался! Родичей своих в темнице гноишь, как татей!
— Много чего на Руси видано, князь Глеб. Да ты и без меня это знаешь. А что сидишь как тать в темнице, так то по делам твоим! — крикнул Всеволод. Нет, не с ругани надо начинать. — А про родство ты давно ли вспомнил? Не тогда ли, когда поганых назвал на Русскую землю?
Глеб закашлялся. Кашлял долго, обстоятельно, а когда закончил — успокоился, в глазах появилась хитреца.
— С погаными-то, князь Всеволод, нехорошо вышло. Да ведь за горло взяли, проклятые! Я и то их от многих злых дел предостерег.
— Видели мы, как ты их предостерегал, князь Глеб. Да и сам, поди, остерегался? Не много они тебе помогли.
— Большая беда земле нашей от племени поганого, — грустно сказал Глеб.
Замолчали.
— Ну, Русской земле от многих беды бывают, — наконец произнес Всеволод. — От тех, например, кто со своим управиться не может, а на чужое зарится. Эти разговоры пустые, князь Глеб. Мы с тобой не в шахматы играем — кто кого перехитрит. Друг дружку знаем. Знаем оба и то, что ты нынче мне принадлежишь с сыновьями вместе. И держал бы я вас под запором до самой кончины вашей. Да вот — просят за вас.
Глеб насторожился.
— Просит за вас Святослав, а ходатаем к нему зять твой, Мстислав Ростиславич. Теперь слушай, князь Глеб. Помнишь, как люди мои, народ владимирский, требовали вас выдать?
Глеб снова принялся кашлять.
— Помнишь, князь Глеб. Я же вас тогда не выдал, спрятал в темницу. А мог бы отвернуться либо за нуждой отойти — и разорвали бы вас на кусочки.
Глеб насупился: видно, вспомнил тот день, когда огромная вооруженная толпа обступила дворец Всеволода. Дружина князя еле сдерживала напор людского моря. Вот, казалось, сейчас прорвет — и хлынут, озверевшие, к саням, поднимут топору… Всеволод спас их тогда, один остановил всех, вышел к народу, и, глядя на него, остывала толпа. «Слава князю!» — кричали. А их, пленных князей, тем временем дружинники уволакивали с глаз долой.
— Вот, князь Глеб, какова моя доброта к тебе. А теперь слушай. Позвал я тебя сказать: готов я забыть обиды, которые ты мне причинил. Готов отпустить тебя и сыновей твоих, если только поклянешься, что будешь отныне ходить в моей воле и детям велишь.
— А не то черни своей выдашь, что ли? — хищно спросил Глеб. — Не буду я в твоей воле ходить! Молод ты еще! Вот погоди… погоди…
— Годить я могу, а ты, князь Глеб, и подавно. Знаю: отпусти тебя — тут же побежишь против меня союзников собирать, и погаными опять не побрезгуешь. Вот от кого все беды нашей земле — от таких, как ты! Я повидал вас, таких родичей, князей высокородных! Как волки грызете брат брата, сын отца. А на Руси нужен один государь, единовластный!
— Ты… ты, что ли, будешь государем-то? — Князь Глеб весь налился кровью.
— Я буду государем, — твердо сказал Всеволод. — Тебе же, князь Глеб, еще раз говорю: хочешь из темницы выйти — откажись от княжества. Поезжай в южные уделы, к родичам. А в Рязани я князя своей рукой поставлю — может, кого из сыновей твоих, если мне покорен будет, а может, и кого другого.
— Нет! — закричал Глеб, вскакивая на ноги, плохо слушавшиеся его. — Моя Рязань! Не тебе, щенку, ею владеть!
Дверь в покой отворилась, и заглянул Юрята:
— Не прикажешь ли чего, государь?
— Зайди, — сказал Всеволод. Помолчал и в последний раз спросил: — Ну что, князь Глеб? Последнее твое слово?
— Лучше умру в неволе, а от княжества не откажусь, — тихо произнес Глеб, и впервые за время разговора лицо его стало спокойным и строгим. На миг Всеволоду даже стало жаль старика, но он тут же опомнился.
— Уведи князя, — кивнул он Юряте.
Всеволод остался один. Странно — после тяжелого разговора с заклятым врагом он чувствовал облегчение, будто камень упал с души. Стало быть, одним противником меньше? Да не одним — а сыновья его? А Мстислав? Хуже было бы, если бы Глеб принял предложенные ему условия. Ему ведь только до Рязани своей добраться, а там начал бы все сначала. Опять война. Почему же отказался князь Глеб? Клятву преступать ему не впервой. Все-таки сильна гордость княжеская! Из-за нее князья никаких здравых рас-суждений не приемлют. А может, не поверил ему Глеб? Примет князь Владимирский клятву принародно, крест заставит целовать, потом с почетом отпустит, а в провожатые даст своих верных людишек с ножами засапожными… И до первого ночлега. Да, этим славны высокородные князья — по себе обо всех судят, а значит, не верят никому. Ну, как бы там ни было, а об этом можно больше не думать. Главный противник теперь — Святослав.
И вообще забот хватает. Новгород, например. Княгиня Марьюшка. Понесла ведь она. Радость-то! Пойти к ней, развеяться.
— Захар! — позвал Всеволод.
Кравчий тут же высунулся в двери. Вот ведь окаянный — по голосу узнает, когда достаточно лишь в дверь заглянуть. Ловок!
— Я к княгине пойду, — сказал Всеволод. — Обедать нынче там буду. Да! — Вспомнил что-то. — Этим… в темницу отнесите чего-нибудь. Гуся, что ли. Мяса какого. Ну, ступай.
В княгининых покоях Всеволода каждый раз умилял тот особенный уют, что умела придавать Марья любому помещению, где бы они с ней ни жили. И запах стоял какой-то легкий, спокойный, травами и цветами будто пахло, и чистота такая, словно вот только что прибрались, и солнце в окошках словно веселей светило. На его, Всеволода, мужской половине было так, да не так — и мыли-скребли, и травы развешивали, а не то. Что и говорить — женская рука. А может, это потому, что сюда всяких злодеев не допускают?
Марья была не одна. Две комнатные девушки помогали ей прихорашиваться к обеду. Веселые, шепчутся, будто три сестры, а не княгиня с холопками. И всегда так — все ее любят, не боятся нисколько.
Увидев князя, девушки поклонились и, поняв его желание, обе вышли в соседние покои, молча, и там уж только рассмеялись — не обидно, нежно, как две горлинки проворковали.
— Митюшка! — потянулась к нему Марья.
Всегда она называла его вторым именем, крещеным. А ему нравилось: он и вправду чувствовал, что в нем как бы уживаются два человека, хоть и похожих, да не совсем. Один — Всеволод, князь, властитель и воин, а второй — ласковый юноша Димитрий, Митя. Один — для всех, другой — только для нее, для Марьюшки. Кто главнее? Когда как.
Поцеловались, сел рядом на низенькую скамеечку. Любил сидеть на ней, головой к коленям жены, чтобы она пальцами, легкими как ветерок, волосы его перебирала. Посмотрел снизу вверх на ее родное лицо, на милую родинку у правого виска. Родинку эту любил, не позволял, когда бывали наедине, носить подвески, ее закрывающие. В разлуке родимое это пятнышко вспоминал. Жаль только, разлук выходит куда больше, чем хотелось. Да возле жены всю жизнь и не просидишь.
— Как Еленушка? — задал Всеволод свой обычный вопрос. Хотя и знал, какой будет ответ.
— Кушала плохо. Потом сказала, головка болит у нее. Поспать положили. А ты как, Митя?
— Я, Марьюшка, сегодня князя Глеба велел привести. Поговорили с ним.
— Да я уж знаю.
Всеволод улыбнулся, покачал головой. Постарался Захар.
— И о чем договорились, знаешь?
— Ты не верь ему, Митюшка. Он хоть и в пожилых годах, а бессовестный. — Княгинюшка рассердилась, сдвинула брови. — Он ведь жить не даст никому и сыновей своих погубит.
— И я так думаю, — сказал Всеволод. — Ну да ладно, с князем уж решено. Здесь будет.
Марьюшка кивнула, но лицо ее оставалось озабоченным. Сейчас за Глебовичей станет просить, подумал Всеволод с неудовольствием — в покоях жены ему не хотелось говорить о неприятных делах.
— Ты кого сегодня к обеду ждешь? — спросила Марья. — Успею я одеться?
— Никого не жду сегодня, — засмеялся Всеволод. — У тебя обедать будем, я уж Захару сказал.
Марьюшка тоже улыбнулась. Они с князем не очень любили обеды с гостями, хотя такие обеды великий князь обязан был давать — с приглашением бояр, тысяцкого, воеводы, богатых горожан. Не столько обедаешь, сколько совещаешься, обсуждаешь дела всякие да слушаешь похвалы себе и княгине. Одна морока. Поэтому иногда они обедали вдвоем. Ну, а гости, конечно, придут. Им на мужской половине накроют. Ничего, сегодня без князя обойдутся.
— Марьюшка, голубка моя. — Всеволод привлек жену к себе, осторожно потрогал живот. Нет, пока еще ничего не слышно. — Скорее бы, а?
— Скорее нельзя, — ласково проговорила княгинюшка. — Потерпи немного.
— Ты смотри осторожней.
— Я и так берегусь.
Как-то они друг дружку понимали, вроде и слов не надо. Эх, сидеть бы вот так, вдвоем с ней, чтобы никто не мешал, ласкать женушку свою, гладить ей титечки (а как волосы ее пахнут!) и говорить о чем-нибудь простом и спокойном, думая: скорей бы ночь да в опочивальню. Так ведь не дадут…
В дверь тихо постучали. Вошла пожилая степенная женщина— княгинина ключница и домоправительница Долгуша. Сказала, что к обеду все готово. Спросила: может, не будить Еленушку, так-то хорошо спит. Решили не будить.
Помолившись, прошли в столовую. Пока Всеволод усаживался, Марьюшка успела о чем-то пошептаться с Долгушей. Та ушла. Всеволод, которому сегодня все было любопытно, дождался, когда княгиня сядет напротив, и спросил: какие тайны от мужа? Марья немного смутилась.
— Не сердись, Митюшка, — сказала она. — Я велела в темницу чего-нибудь отнести. Пусть покушают за твое здоровье.
Всеволод рассмеялся, но промолчал. Ладно, пусть.
Подали обед — грузди с луком, запеченные в сметане, пирог с осетриной, налимьей печенкой и яйцами, жареную утку, жареную курицу, малосольного новгородского сига, истекающего прозрачным жиром, копченый говяжий язык, телятину, сваренную в пиве с травами, на сладкое — черничный кисель, репу в меду, ватрушки. Для князя — красного вина и меда, для княгини — квасу мятного, душистого.
Всеволод любил смотреть, как Марьюшка ест — будто играет, будто ласкает каждый кусочек. Сам он мог съесть Много, а был худ, никак не толстел, и княгиня часто над этим подшучивала. Вот и сейчас она знала — ничего князь не пропустит, каждого блюда отведает. Всеволод начал с сига, потом выпил вина, потом съел груздь, другой, третий. Съел кусок телятины, вернулся к сигу.
— Марьюшка, а помнишь? У Святослава в Чернигове перс один угощал нас? Как оно называется? Ну, еще мясо рубят мелко, тестом защипывают и варят? Не помнишь, как называется?
— Нет, Митя, не помню я. Да мне оно и не понравилось тогда.
— С непривычки, должно быть. Привыкнуть надо — и понравится. Ты же вот печенку тоже не ела.
— А я и сейчас не буду.
— Ну и ладно. А я тогда один все съем.
— Митюшка! Все хотела тебя спросить. Как там Юряты сыночек, Добрыня?
— Захар говорит — заболел чего-то.
— Да я знаю, что заболел, а что с ним?
— Так ты у Юряты и спроси. Мне-то он не докладывает, — слегка обиженно сказал Всеволод. — Он с. этим сыночком своим совсем дурной сделался. То вот нынче убег, не сказавшись, а он мне нужен был.
— Ты не сердись на него, Митя. Сыночек у него уж больно хороший. А ты сердишься, потому что ревнуешь Юряту своего. И зря ревнуешь.
Всеволод подумал и вдруг засмеялся.
— А ведь верно, — сказал он. — Ревную. Привык к нему, как к брату родному. А он — на тебе, на старости лет сынка завел. Совсем бы уж тогда женился. Может, найдешь ему женку, княгинюшка? Он тебя послушает.
— И найду. Я уже с ним говорила, и строго. Нехорошо, сказала, если мальчишечка без матери.
— Ну? И он что тебе сказал? — с любопытством спросил Всеволод.
— Сказал — если женщина хорошая попадется, то подумает. А мне Долгуша сказывала, есть как раз одна женщина хорошая в Суздале, из доброго рода, боярина Молчана Пука вдова, и мальчик у нее Добрыне одногодок.
— Мальчишке отец больше нужен! Да ладно, эти дела делайте как знаете. Ты-то вот, княгинюшка, роди-ка мне сыночка, пожалуйста.
— Молиться надо, Митюшка. Я отцу Порфирию уж наказала, обещал помолиться, чтоб Господь сына нам дал.
— Не Порфирия, а Луку надо просить. Порфирий-то еще чего намолит. Все они там, Марьюшка, враги наши, не за столом будь сказано.
— Ну тебя! Грех так говорить про святых людей!
Марьюшка вроде рассердилась, махнула на мужа рукой, а глаза смеялись. Все-то она понимала, другой такой и не найдешь. Всеволод смотрел на жену и думал, что в жизни еще много чего может случиться. Вдруг убьют его. Что тогда с ней станет? Ну, Юрята не даст ее в обиду. Да и о гибели думать нечего, пусть лучше другие о ней думают. Марьюшка, голубушка, сладкое яблочко. Да что же это время так медленно тянется? Когда уж ночь, наконец?
