Глава 34

Владимирская земля благоденствовала. Бурные события, сотрясавшие Русь, обходили стороной владения великого князя Всеволода Юрьевича.

Воевал со шведами и чудью Новгород, умывался кровью Смоленск, отбивался от венгров Галич, выдерживали нападения дикой степи Киев, Чернигов, Переяславль. Булгары и мордва опустошали Рязанское княжество, заставляя сыновей князя Глеба забывать о междоусобной вражде и спасать свои жизни совместно. Владимирское же княжество словно нежилось под благодатным ярким солнцем. Ушли в прошлое войны. Города и села полнились людьми, бежавшими со всей Руси, искавшими спасения и находившими его здесь, под спокойной и сильной властью великого князя.

Шли годы. Они всегда проходят быстро, эти мирные годы. Только трудные времена тянутся долго, будто кто-то нарочно замедляет их течение, чтобы люди успели полной мерой испытать выпавшие на их долю страдания и больше ценили радости тихой и мирной жизни.

У великого князя родился еще один сын, которого назвали Ярославом. Крещеное имя ему дали — Феодор.

Когда Всеволод Юрьевич был моложе, долгое отсутствие войны вызывало у него беспокойство. Теперь оно только наполняло его уверенностью в своей силе. Раньше он ждал, когда войну против него начнут другие. Теперь же начать или не начать войну, разрешить кому-то воевать или наложить запрет — все это зависело от его воли.

Великий князь больше не вспоминал о том, как мучился, боясь, что не сможет выполнить своего предназначения. Он уже его выполнил! Он устроил землю свою, заставил уважать себя даже врагов, родил трех сыновей, построил храм, равный которому трудно сыскать. Кто сделал больше его? А ведь он был еще, может, лишь в середине своего жизненного пути.

Великий князь наслаждался покоем. Он будто позволил себе сделать передышку, за время которой можно было отдохнуть от волнений и потрясений, обдумать дальнейшую жизнь — не спеша, на долгие годы вперед — и накопить еще больше сил, чтобы совершить все задуманное. Свои дни Всеволод заполнял самыми обычными делами — семьей, хозяйством, церковью, охотой, застольями. Военные дела поручал воеводам, и касались эти дела лишь половцев и булгар. Куманы, в страхе перед железными полками великого князя, откочевали далеко на юг, не осмеливаясь приближаться к границам Владимирского княжества.

Кто мог бы сказать, что такая жизнь не достойна государя, наносит ущерб его чести? Может быть, тот, кто позавидовал бы такой жизни?

Поучение, которое оставил потомкам своим великий дед великого князя Владимир Мономах, стало любимым чтением Всеволода Юрьевича, руководством и наставлением, опорой в поступках. Пусть и не все советы этого поучения удавалось выполнить. Но кто из князей Мономахова рода следовал поучению с таким послушанием, как великий князь? Впрочем, и сам Мономах говорил, что был бы доволен, если бы потомки следовали хоть половине его советов.

«О, дети мои! — писал Мономах. — Хвалите Бога! Любите также человечество. Не пост, не уединение, не монашество спасет вас, но благодеяния. Не забывайте бедных, кормите их и мыслите, что всякое достояние есть Божие и поручено вам только на время. Не скрывайте богатства в недрах земли: сие противно христианству. Будьте отцами сирот: судите вдовиц сами, не давайте сильным губить слабых. Не убивайте ни правого, ни виноватого: жизнь и душа христианина священны».

Да ведь это прямо сказано про Всеволода Юрьевича! Разве не для того он копил богатства и силу, чтобы все это служило процветанию его земли? Мало ли вдов и сирот получило от него помощь? А насчет жизней христианских — тут даже у самого злого врага не повернулся бы язык, чтобы упрекнуть великого князя. Ведь он всегда стремился не проливать русской крови. Врагов своих миловал. Даже самого большого ненавистника своего — князя Ярополка Ростиславича — давно уже приказал выпустить из темницы и отправить туда, куда захочет. Даже серебра дал на дорогу. Выпускали его, конечно, тайком, ночью, чтобы никто не видел — так великий князь спас заклятого врага своего от народного гнева.

«Бойтесь всякой лжи, пьянства и любострастия. Чтите старых людей как отцов, любите юных как братьев. В хозяйстве сами прилежно за всем смотрите, не полагайтесь на отроков и тиунов, да гости не осудят ни дома, ни обеда вашего».

И тут великий князь все заветы выполнил. Исключая, может, того, что касается любострастия. Но что называть любострастием, губящим тело и душу? Всеволод Юрьевич никогда не прибегал к насилию, и если порой не мог противиться желаниям тела, то при этом и тела не губил, помогая ему освобождаться от греховных желаний, и душу не губил также, ибо всегда раскаивался в содеянном. Другие князья при живых женах содержат наложниц — вот это действительно грех. А то, что произошло с великим князей несколько раз и, наверное, произойдет еще когда-нибудь, — не грех, а лишь сладкое отдохновение от своего долга, отдохновение краткое, мимолетное, после которого долг выполняется с еще большим рвением. И, за исключением неясного места о любострастии, в поучении Мономаха дальше к великому князю можно отнести все:

«Путешествуя в своих областях, не давайте жителей в обиду княжеским отрокам, а где остановитесь — напоите, накормите хозяина. Всего же больше чтите гостя — и знаменитого, и простого, и купца, и посла. Если не можете одарить его, то хотя бы брашном и питием удовольствуйте, ибо гости распускают в чужих землях и добрую и худую об нас славу. Приветствуйте всякого человека, когда идете мимо. Любите жен своих, но не давайте им власти над собою».

Опять же — что называть властью жены над собой. Порой и власть жены — благо, если жена мудра, незлобива и любит супруга своего. А княгиня Марья именно такова.

До глубокой старости дожил Мономах. Много славных дел совершил, среди которых одно из славнейших — то, что построил город Владимир. Внуки Мономаховы сделали этот город великокняжеским. Отсюда теперь исходит воля, которой подчиняются многие славнейшие властители земли Русской. Так есть, так будет.

Три сына великого князя — три наследника и продолжателя его дел — росли, слава Богу, здоровыми. Скоро Константин должен был войти в отроческий возраст.

Великий князь и княгиня заботились о его воспитании. Не только мечом размахивать да рядить войско должен уметь властитель, каковым станет Константин. Главная сила — в уме, а его надо развивать с детских лет. Для этого к княжичу были приставлены учителя, учившие его письму и языкам. Необходимо также было учиться счету. Должен был уметь князь разбираться в торговых делах, судейской премудрости, вирах и продажах, строительстве крепостей и храмов — много умения и знаний нужно властителю. И Константин, радуя отца и мать, хорошо усваивал то, чему его учили. Судя по всему, он обещал оправдать возлагаемые на него надежды.

Однако книжная премудрость — хорошо, но самой лучшей наукой для Константина великий князь считал познание жизни — как она есть на самом деле, без прикрас. В этом он и сам мог быть для сына хорошим учителем: позволял ему присутствовать при разбирательствах всевозможных дел, которыми, как государь, обязан был заниматься. Брал сына с собой на полюдье — когда объезжал обширные владения, верша на местах справедливый суд, а иногда, для пользы юного князя, и беспощадную расправу с теми, кто ее заслужил: Константин должен был осознать, что такое княжеская власть и как она беспредельна.

Константин уже имел собственное боярское окружение и свои приписные земли, которым был полный хозяин. Он имел доходы, свою конюшню с полусотней великолепных коней, дворовую челядь, небольшую, пока вроде игрушечную думу, обсуждавшую с княжичем разные мелкие вопросы его маленького внутреннего княжества. У Константина был даже свой полк, состоявший из молодых дружинников и боярских детей. Сотника Крюка княжич называл воеводой, и никто над этим не смеялся. Видя, каким не по возрасту разумным становится Константин, знатнейшие мужи владимирские считали за большую честь добиться благосклонности княжича или пристроить возле него своих детей — для будущей службы будущему великому князю.

Но, конечно, самым главным человеком в окружении Константина оставался Добрыня Юрятич. Когда Добрыня был с княжичем, тот делался и разумнее, и веселее, и спокойнее — Константину словно передавалась частица той силы и доброты, что исходила от любимого дядьки и воспитателя.

Их отношения были не такими, как в свое время у Всеволода и Юряты. Добрыня не стал княжичу Константину слугой, нянькой и тенью — для этого у Константина было достаточно других людей, не то что у Всеволода в юности. Добрыня стал настоящим другом княжича — любящим и всегда стремящимся понять и помочь. Для этого и стараться было не нужно — он полюбил Константина и даже иногда жалел, что тот — сын великого князя, а не его, Добрыни. Именно такого сыночка он хотел иметь.

Общаться им приходилось, однако, не так часто: иногда великий князь сам занимался сыном, иногда Добрыня уезжал выполнять поручения государя. Кроме того, в отличие от Юряты, посвящавшего Всеволоду все свое время, Добрыня был семейным человеком, и юный Константин никогда не старался его задерживать возле себя, если видел, что друга тянет к семье. Княжич не сердился за это на Добрыню.

А того действительно тянуло в семью. То ли причиной была прямая и бесхитростная природа его, раз и навсегда повелевшая: вот жена твоя, и люби ее, потому что другой не будет, то ли ясноликая Влада оказалась именно такой, какая ему была нужна, но жили они хорошо — душа в душу, едва ли не с первых дней супружества, когда еще не преодолено было взаимное смущение. Добрыня и Влада сразу подошли друг другу, как из целой связки перстней в лавке у торговца узорочьем лишь один перстень, бывает, подходит к пальцу. Мастерицей оказалась Любава, выбрав Владу для своего приемного сына.

Свадьбы сыновьям Юрята справлял по очереди. Сначала женил Бориса, потом Добрыню. Средств на это у Юряты, слава Богу, хватило. И венчал обоих сыновей новый епископ Иоанн, и обе свадьбы получились такими, что не стыдно ни перед кем, — шумными, веселыми, с множеством знатных гостей. Великий князь с княгиней побывали на обеих.

С Еленой тоже все обошлось. Уже после свадьбы Любава выведала, что княжна, узнав, что милый ее женится, даже как-то успокоилась, не плакала, не кричала, наоборот, словно обрадовалась: сидела молча, улыбаясь бессмысленной улыбкой, покачивалась, прижимая что-то к груди, мычала под нос, как будто убаюкивала младенца. И с этого дня стала тишеть, погруженная в свои думы, будто знала что-то такое, что недоступно было понять другим. Старухи, состоявшие при Елене, говорили: она стала лучше, чем раньше была. Любава, перекрестившись с облегчением, решила — это Бог их всех спас, вразумил княжну.

Добрыня с Владой жили своим домом. С позволения великого князя Юрята выстроил молодым дом неподалеку от своего. Борис же с Ориной остались жить в старом доме, при отце и матери. Хотел Юрята и Борису дом выстроить, но великий князь посоветовал не спешить с этим, потому что имел на Бориса, виды. Ну, виды великого князя есть причина уважительная. С тем и зажили.

Не прошло и года, как Влада родила Добрыне дочь. Назвали Улитой и окрестили под этим именем, но с Добрыниной легкой руки для всех она была Первуня.

А Юрята, наверное, радовался больше всех — внука ведь появилась у него. Он сильно постарел, выглядел совсем дедушкой. Хоть и была еще сила в руках, но уже не та, что всего несколько лет назад. Теперь, для того чтобы на коня влезть и мечом взмахнуть, приходилось напрягаться. Совсем не то что в молодости, когда своих телесных усилий не чувствуешь — и руки и ноги делают все сами и не знают устали. А сейчас, когда сыновья большие, младший сын Любимушка тоже растет как колос под летним солнцем, да и внуки пошли — того и гляди Борис подсыплет, да и Добрыня не остановится же на единственной дочери — сейчас молодиться было уже вроде и ни к чему. Пора жизни идти к своему завершению, да Бога надо благодарить, что так славно она завершается.

Любава, женив сыновей, или, как она говорила — сбыв их с рук, будто новой любовью загорелась к мужу. Такая стала ласковая да покорная, во всем ему угождала. Сына Любима вдруг взялась растить в каком-то чрезмерном почтении к отцу, пресекала всякое слово или действие сына, если ей казалось, что это сказано или сделано без священного трепета перед Юрятой. Самому Юряте, не привыкшему, чтобы перед ним трепетали, даже становилось неловко, он одергивал жену — и это была единственная причина, из-за которой у них происходили небольшие размолвки.

У Бориса с молодой женой складывалось не так счастливо, как у Добрыни, но об этом знали только Борис и Орина, которой казалось, что муж к ней холоден. Молодые не ссорились, на людях бывали вместе, но по ночам Орина, бывало, плакала. Она старалась плакать незаметно для Бориса, он все же это видел — и не спешил ее утешать. И это ее огорчало еще больше.

Когда на свадьбе сидели рядом, Борис казался ей таким ласковым и влюбленным. Но потом, когда их отвели в спальные покои, он разочаровал ее, исполнив лишь то необходимое, что требовалось для брачной ночи. Но сверх того ничего молодой жене не подарил, словно скупой, больше всего опасающийся, как бы не переплатить за товар. Это ли не обида для девушки? Ведь Орина знала, как это бывает, — ей рассказывали.

Ну хорошо, первая ночь — понятно, устали за день, в храме настоялись, переволновался муж. Орина заснула, как в воду опустилась. Но и в следующие ночи было так же скучно.

А Борис, конечно, не мог ей ничего объяснить и поделать с собой ничего не мог. Никак не шла у него из головы Потвора, купеческая вдова. Уж он ее и бросать собирался, и она ему велела больше не приходить — дескать, замуж собралась. Но через некоторое время все опять начиналось. Узнай кто-нибудь о том, что она принимает у себя боярского сынка, — дом сожгут, а ее если не прибьют до смерти, то в монастырь сошлют навечно. И она испытывала облегчение, когда он уходил. И совесть Потвору мучила, не заглушаемая больше ее веселым нравом, и понимала она, что все это довольно скоро должно кончиться, потому что Борис не женится на ней, а годы проходят. Ей вдруг захотелось принадлежать огромному мужику с жесткой бородой и мозолистыми лапищами. А таких в их конце жило немало, и тут можно было без шуток начинать подумывать о замужестве. Но проходило несколько дней — и Потвора с утра внезапно начинала ощущать острую тоску по Борису. Маялась весь день, вспоминала его, кляла себя за то, что прогнала его в прошлый раз. А как только темнело — слышала тихий стук в окошко, условный стук, которым Борис извещал ее о своем приходе.

Потвора, имевшая склонность к колдовству, верившая в волхвов и русалок, считала, что ничего удивительного в этом нет, кто-то, значит, их приворожил, ее — к нему, его — к ней. Бориса же это пугало, он не хотел такой зависимости, она не вязалась с его дальнейшей судьбой. И когда Юрята сообщил, что хочет женить сыновей, и Борис узнал, кто его суженая — а Орину он заметил давно, — то воспринял известие о своей женитьбе с радостью. Рядом с красивой Ориной он найдет успокоение и познает наконец истинную любовь.

Но как ни пытался Борис полюбить Орину, как ни исхитрял душу и сердце, пока ничего не выходило. Он все так же искал любой предлог, чтобы отлучиться из дому и навестить Потвору, хотя теперь делать это стало неизмеримо труднее и удавалось в основном днем, а это было опасно.

И тут произошло событие, которое помогло Борису освободиться. Причиной всему стал великий князь. Наверное, только он один мог изменить судьбу Бориса, и он ее изменил.

Длительное мирное время заставляло великого князя искать, куда бы он мог направить накопившиеся силы. Ему пришло на ум расширить свои уделы, укрепившись на юге — потому что он узнал, как это можно сделать, не ведя войны.

Дело в том, что более полусотни лет назад возле Киева Ольговичами был сожжен небольшой городок — Остерский Городец, бывший законной вотчиной Мономаха, который его и построил. Со времени Долгорукого суздальские князья имели право на этот город. Но, увы, сын Мономаха, князь Ярополк Владимирович, когда-то не сумел его защитить. Городец Остерский больше не восстанавливался, так и лежал грудой углей и золы, постепенно зараставшей травой и мхом.

Но место-то оставалось! И оно по-прежнему было за суздальским князем, то есть за Всеволодом Юрьевичем. И ему очень захотелось этот Городец отстроить заново. Мысль укрепиться посреди Южной Руси и на глазах у Святослава, недалеко от Чернигова, вблизи днепровских то-родов Рюрика, захватила великого князя.

Это должно было стать еще одним доказательством его силы. Да, отстроить город! А к Городцу — свободный проезд по Смоленской и Черниговской землям. Кто попробует войску великого князя запретить свободно пройти к своему городу? А когда у Святослава, у Давида, у Рюрика под носом окажется сила владимирская, то гордые князья станут гораздо более сговорчивы.

Нужен был для нового строительства Остерского Городца великому князю особый человек. Во-первых, он должен быть достаточно родовит. Чернеца Акинфия на такое дело не пошлешь, это все равно что теленка посылать в волчью стаю — сожрут. Так вот, чтобы не сожрали, этот человек должен быть способен распорядиться силой дружины… Но воеводу посылать на строительство глупо. А этот человек должен быть для всех на юге новым, и желательно — молодым: молодые да честолюбивые не так легко идут на сделки, и меньше опасности, что задание, порученное великим князем, посчитают менее важным, чем устройство собственных дел. Искушений же разных там, на юге, придется увидеть много! Человек этот должен быть кем-то из своих, хорошо укорененным на Владимирской земле.

И лучше молодого боярина Бориса Юрятича строителя не нашлось.

— Поезжай, — сказал Борису великий князь. — Если город мне построишь — награжу щедро. Среди именитых мужей будешь одним из первых. Помни: город этот мне нужен.

Для строительства города много чего требуется. Особенно если строить его далеко от своей земли, где и люди знающие всегда найдутся, и работники, и припасы, и помощь. Борису предстояла задача, которую выполнить мог далеко не каждый. Он решил, что сможет.

Чтобы не возникло недоразумения, великий князь известил всех южных владетелей, что собирается возродить город, построенный дедом, и поскольку законность этого никто не может оспорить, то всякие помехи строительству станет считать для себя оскорблением. Борис выехал в Городец, оставив дома беременную жену — не в шатре же ей жить.

Городец Остерский предполагалось прежде всего хорошо укрепить. Нашлись у великого князя мастера, умевшие строить крепостные стены по всем правилам военной науки. С собой Борис выпросил самого Пятку и двух его помощников — только что они закончили постройку внешней стены в Суздале. Мастеров этих Борис хотел убедить в том, что укрепления нового города лучше всего строить наподобие тех, что окружают город Торжок. Он помнил, как не смогло войско великого князя взять их приступом, отчетливо помнил и как они устроены. Мастер Пятка, однако, сказал, что крепость ту торжокскую помнит, восхищения боярина Бориса не разделяет и вообще — надо сначала на месте посмотреть, что и как, а там само скажется.

С рабочими решили так: своих от дела не отрывать, а нанимать на месте. Если нужно — покупать села с людьми там же. Смотря по тому, что выйдет дешевле — платить наемным или сразу купить своих. Две тысячи гривен выдал великий князь Борису, предупредив, что потребует отчета. Для отчета к серебру был приставлен писец.

Прибыв на место, начали осматриваться. Три сотни дружинников, переданные воеводой под начало зятю Борису, разбили стан, и место, где суждено было подняться из праха и развалин новому Городцу, стало напоминать поле битвы, а не поприще для созидательных трудов.

Вокруг осевших, размытых дождями земляных валов и заросшего пожарища зияло пустое пространство, некогда бывшее лесом, который вырубили на постройку города. Невдалеке темнели боры, которые предполагалось пустить на новые бревна. Внизу, под высоким крутым берегом, медленно катился широкий Днепр. На другом берегу Днепра, раскинувшись на холмах, блестя на солнце золотом куполов, лежал Киев, древняя столица всей Русской земли.

Оказалось, мастер Пятка имеет знакомцев в Киеве и может обеспечить строительство наемными работниками — умелыми, недорогими и вдобавок со своим орудием. Для Бориса Пятка оказался настоящей находкой. Без него пришлось бы изрядно помучиться, разыскивая в ближних окрестностях людей, умеющих не просто держать в руках топор или лопату, но знающих, как и зачем возводить земляные валы, прокладывать рвы, устраивать водостоки, ладить основания для стен и ворот, поднимать стены с бойницами, наводить забрала и ставить сторожевые башни. Работа началась уже через неделю. Услышав про строительство, со всей округи потянулись желающие заработать. Пятка отбирал самых подходящих.

К зиме средства кончились — две тысячи гривен были истрачены. А еще и треть работы не была сделана. Борис, захватив с собой писца, мастера Пятку и десяток дружинников, кинулся во Владимир — объяснять великому князю, что нужно еще серебра. Он обмирал от мысли, что Всеволод Юрьевич заподозрит его в том, что он зря растратил средства, выданные ему, ничего не сделав. Но ничего не произошло. Великий князь был доволен, средства обещал, велел Борису пожить дома до тех пор, пока не будет собрано еще тысяч пять гривен, но мелочью — кунами и резанами. Борис сам просил, так удобнее было рассчитываться с работниками.

Самое радостное для Бориса оказалось все же не то, что великий князь похвалил его. Дома, встретившись со всеми домашними, полюбовавшись на сына Кузьму, названного в честь деда, Борис почувствовал, что соскучился по Орине. Она после родов утратила юное очарование, которое было в ней, но стала красива какой-то тихой, особенной красотой расцветшей женщины. Борис поразился: как мог он не оценить ее? Вспомнил Потвору — и ничто не шевельнулось в груди. Приятное воспоминание, а больше ничего. Получалось так, словно Борис второй раз женился. Потвора отпустила его. Для Бориса и Орины началась новая жизнь.

Он задержался в родном доме дольше, чем хотел. Но великий князь поторопил его, и Борис с трудом оторвался от семьи. Теперь ему хотелось скорее достроить Городец и вернуться обратно.

О Потворе он больше не думал.

И вот он вернулся во Владимир, доложил великому князю, что поручение его выполнено: Городец Остерский стоит над Днепром, имеет крепкие стены, в нем есть место, где можно размещать дружину, селить людей. Есть даже пристань на Днепре, куда приставать судам. Оставалось посадить туда ловкого и хитрого посадника, чтобы город жил и процветал. Великий князь захотел приблизить его к себе. Борис был назначен опекуном юного князя Георгия, как Добрыня был при Константине. Кроме того, занял место в боярской думе вместе с Юрятой и Добрыней. Вот теперь можно было строить свой дом. Да что там дом — целые палаты. Великий князь выделил для этого землю рядом с новым Успенским собором, где стояли дома богатейших и знатнейших мужей владимирских.

Борис больше никогда не был на Заболонье — не имел никаких дел с торговым людом. Поэтому он так и не узнал, почему Потвора освободила его. Она умерла через несколько дней после того, как он отправился строить город для великого князя. Умерла тихо. Отчего? Ведь не болела ничем, не жаловалась. Нашли ее в спальне. Она, видимо, готовилась ко сну, но до постели не добралась, лежала на полу, навзничь, с открытыми глазами.

Вскоре Борис уже стоял рядом с маленьким князем Георгием во время пострига, подводил его к епископу Иоанну, помогал взобраться в высокое седло. И сам себе дивился: попробуй ему раньше кто-нибудь скажи, что возню с младенцем, пусть даже и сыном великого князя, Борис сочтет делом важным и даже почетным! Он посмеялся бы и не поверил. Нынче же, став отцом, он сознавал: воспитать мальчика — воина, мужа, защитника и добытчика — есть высший долг мужчины. Георгий же был не простой мальчик. Он должен стать хозяином земли, хозяином самого Бориса и его детей. И Борису очень захотелось вырастить из него достойного хозяина.

Будущий же хозяин этот по природе и душевному складу Борису подходил вполне. В свои три года был лукав, смешлив, проказлив. Даже во время пострига баловался — важно надувал щеки, а сам еле удерживался, чтобы не прыснуть. Константин был строгий, вдумчивый, склонный к мечтательности. Георгий же напоминал Борису его самого в детстве. С ним было легко и приятно.

Весной великий князь решил строить новый храм. Не в городе, не митрополичий собор — таким мог стать уже строящийся Рождественский собор, заложенный вместе с монастырем недалеко от Владимира на берегу Клязьмы. Великий князь захотел построить свой храм при дворе.

Такой храм задумал великий князь, какого еще ни у кого не было на Руси. Носить он станет имя святого Димитрия Солунского, воина — покровителя всех славян и самого великого князя. Построен будет от основания до креста своими, владимирскими мастерами. Даже Акинфий, занятый с епископом Иоанном на строительстве Рождественского монастыря, не будет строить новый храм.

Это будет самая красивая церковь на Руси — из всех, что были до нее, и всех, что будут построены после. Она воплотит в себе все искусство, которым славятся русские мастера, всю красоту Русской земли и все величие князя Всеволода Юрьевича. Она навеки прославит его. Внуки и правнуки станут вспоминать о нем с восхищением и благодарностью.

Давно уже великий князь хотел построить такой храм. Давно уже собирал во Владимире умельцев. Давно представлял, каким этот храм должен быть. Но никто не знал, что замысел его родился тогда, когда он заметил в сказании о походе Игоря Святославича на половцев насмешку над собой. Там говорится, что великий князь может Волгу расплескать веслами, а Дон вычерпать шеломами. Этим храмом он ответит всей Руси: да, я все могу. И Волгу, и Дон, а если нужно — то и Днепр вычерпаю. Но могу и больше. Сколько ни вычерпывай реку — она все равно будет течь, да и для того, чтобы веслами махать, особой мудрости не нужно. А храм Святого Димитрия воссияет на века, и те, кто позволил себе посмеиваться над великим князем, во все века будут посрамлены.

С первыми теплыми днями начали строительство.

Храм решено было ставить рядом с княжеским дворцом. Зодчий Веденей — коренной владимирский, построивший несколько церквей в городе и помогавший Акинфию на Успенском соборе, — разметил самое ладное место, которое выбирали с князем, вышагивая по двору, присматриваясь то из одного конца, то из другого. У них обоих храм уже существовал в воображении, поэтому место определили одно и то же, независимо друг от друга — на небольшом взгорке, почти посередине двора, шагах в полсотне от крыльца. Взгорок этот был целый день открыт солнцу, никакая тень не падала на него, а весной на нем первом стаивал утоптанный за зиму снег.

По сухому пути были отправлены обозы за камнем. Единственное — камень приходилось использовать иноземный, все же он был получше местного — белее, плотнее, легче выдерживал резьбу. А резьбы предполагалось много.

Веденей, хоть и не был знатного рода, стал вхож во дворец вроде иного ближнего боярина. Приближен был по совету Акинфия и за умение обласкан великим князем. Всем строго предписывалось знатностью перед Веденеем не кичиться и грубостей по отношению к нему не допускать. И он пользовался этим — похаживал мимо бояр да свысока на них поглядывал. Не на всех, конечно. С Добрыней Юрятичем, например, сдружился, мог ему подолгу рассказывать про будущий храм. Боярин Добрыня был прост и, несмотря на свои богатырские размеры — маленький Веденей головой едва доходил Добрыне до груди — испытывал благоговение перед искусством зодчего.

Боярин Добрыня относился к Веденею так уважительно не только из-за одного его мастерства. Каждый в этой жизни что-то умеет, каждому что-нибудь дано Богом, и хвалы достоин только тот, кто этот Божий дар в себе самом разглядит и не даст ему пропасть.

А просто Добрыня чувствовал, что храм этот каким-то образом повлияет на его судьбу.