Глава 33

Великий князь ехал впереди, рядом с княжичем Константином. Сразу за ними держались Добрыня, которому не полагалось далеко отходить от воспитанника, и Прокофий — на правах старшего ловчего, а уж за ними — бояре и гости великого князя: оба зятя его, князья Ростислав Ярославич и Ростислав Рюрикович, и сын Глеба Рязанского, князь Святослав. Следом тянулся по первому снежку санный обоз с сетями и тенетами для зайцев, разным прочим припасом. Выжлятники держали на сворках по десятку — не меньше — гончих. На всякий случай в санях везли медвежьи рогатины, сулицы, луки со стрелами. Мало ли какой зверь попадется — может, и лось, может, сам буйвол. Его тенетами не поймаешь.

Накануне, когда Всеволод Юрьевич обсуждал с Прокофием завтрашнюю охоту, ловчий все переживал, что издох пардус. Он и был какой-то не очень здоровый с виду, но все же летом его удалось опробовать на олене. Он оленя взял, но потом улегся и долго не желал подниматься. Великий князь приказал беречь зверя, кормить отборным мясом. Хотелось посмотреть, каков будет этот пардус зимой. Не то чтобы Всеволод Юрьевич так нуждался в ловчем звере — с ним больше хлопот, чем пользы от него, а уж собак вместе с ним на ловлю и брать не думай. Забудут и про зайцев, и про оленей, только и станут голосить на пардуса. А он — на них ощериваться, уши прижимать. Нет, не для добычи хотел взять великий князь диковинного зверя по первому снегу. А хотелось полюбоваться, как он станет выглядеть — желтошкурый, в черных пятнах, телом переливчатый — на белоснежном покрове. Может, захочет в пушистом снегу поваляться, как котята валяются на ковре, — тоже будет красивое зрелище. Ибо ловля звериная — развлечение не только для тела, но и для души. И вот — пардус издох, как раз перед первым снегом. Шкуру содрали, отдали скорнякам. Будет теперь возле постели князя на полу лежать — тоже красиво.

Оба Ростислава приехали с женами — дочками великого князя. Святослав же Глебович прибыл во Владимир еще в начале осени — жаловаться на старших братьев из-за какой-то ничтожной причины, но ответа на свою жалобу не получил, ждал, ждал, вот с тех пор так и зажился. Не понимал князь Святослав, что по мелочам великому князю жаловаться на братьев нельзя. Всеволод Юрьевич сначала про него забыл, потом как-то увидел и удивился: неужели еще не уехал Святослав? Решил гнать домой. Но тут один за другим приехали зятья. Оба Ростислава цену рязанскому князьку знали, не прочь были над ним понасмешничать, обращались весьма непочтительно, а он вроде бы не обижался. И Всеволод Юрьевич решил: ладно, можно свозить его, Святослава Глебовича, еще и на ловлю — все будет зятьям развлечение.

Хотелось великому князю и дочерей своих взять с собой, но мать не отпустила. Сидят сейчас, наверное, все вместе, рассказывают новости, с маленьким Георгием забавляются, а может, и слезы льют. За эти дни столько пролили уже! Княгиня даже лицом чуть опухла. Оно и понятно: обе — ее любимицы, родная кровиночка — живут далеко в чужих землях, за мужьями и, шутка сказать, в свои отроческие лета — уже женщины, скоро, того и гляди, матерями станут, сделают великого князя и княгиню дедом с бабкой. Живут дочери, правда, хорошо, грех жаловаться. Мужьям полюбились. Особенно Верхуслава с Рюриковым сыном — как два голубя воркуют, не поймешь — то ли муж с женой, то ли старший брат с юной сестричкой. Рано, рано, конечно, отдали их обеих. Да ведь все равно — отдавать, а зато теперь они уже привыкли и, похоже, не жалеют.

Зятья тоже не жалеют — лестно им иметь такого тестя. С юным Константином тоже разговаривают уважительно. Это хорошо, значит, понимают молодые князья, что настанет время — и придется им ходить в воле Константиновой. А он-то хоть каждому из Ростиславов едва до пояса достает, но тоже, кажется, это понимает. У великого князя сердце радуется: сын растет такой, какого хотел. Он все в свои руки возьмет.

Но еще не скоро, конечно. Еще пока великий князь сам подержит власть в своих руках. Ничего нет этого слаще. Невозможно себе уже представить, что смог бы, например, вот так ехать за кем-то, как сейчас за ним, великим князем, едут. А ведь когда-то было.

Ощущением своей власти Всеволод Юрьевич дорожил, и с годами знаки уважения к этой власти, а значит, и к нему лично, выраженные другими, доставляли ему удовольствия не меньше, а больше, чем было в молодости. Иногда даже на такой пустяк, как на князя Святослава Глебовича, хотелось посмотреть с ответной теплотой: надо же, издалека прибежал, чтобы покорность свою показать, пожаловаться на обиды. Как маленький мальчик прибегает в отцу.

Что ж, не один Святослав Глебович так. Летом приехали к нему с тем же самым гордые Ростиславичи — Рюрик и Давид. Славные князья, воспетые сказителями отважные воины, жестокие правители. Ведь было время — как Рюрик половцев бил, а Давид со своих подданных головы снимал! А пришла пора — и кинулись к великому князю с жалобой на Святослава Киевского. Тот-де решил, что в Смоленской земле и его вотчина есть, объявил братьям, что собирается часть смоленских земель под себя взять. Ну и защищайте свою собственность! И сил хватит со Святославом справиться. А побежали во Владимир: заступись, князь Всеволод! Не столько Святослава испугались, сколько великого князя не захотели сердить усобицами. Пришлось на киевского властителя с гневом воздвигнуть брови: что ты, князь Святослав? Киева тебе мало? Не зарься на чужое, не нарушай мира! На столь любезный твоему сердцу киевский стол ты, князь Святослав, сел потому, что обещал ничего больше у Мономаховичей не требовать, а мы тебе поверили. Не прикажешь ли начать войну?

И Святослав сразу же отказался от своих притязаний. Он дал слово, что больше ничего подобного не будет предпринимать. На этот раз великий князь знал, что Святослав говорит правду. Это не значило, что он стал миролюбивее. Это значило, что недовольство великого князя стало для всех князей самой страшной угрозой.

А беспутный племянник, князь Владимир Ярославич Галицкий! Случай с ним даже приятнее самолюбию великого князя, чем покорность Святослава. Такое там произошло, что впору сказителей звать: ну-ка, воспойте! Того бы найти, который об Игоре Святославиче написал сказание, да велеть ему придумать новую песню, про князя Владимира, но только чтобы все в песне было рассказано от начала до самого конца. Надо было попросить у Святослава Киевского этого сказителя, вот не догадался! Но, может, оно и лучше, что не догадался, а то под горячую руку посадил бы его в яму: та насмешка великому князю еще помнится.

А с беспутным племянником вот что произошло. Не обладая большим умом, он преподнес Галич венгерскому королю, словно на блюде. И сам же стал пленником Белы III, которого Осьмомысл одним движением брови приводил в трепет.

И, видно только став пленником, князь Владимир поумнел, настолько поумнел, что совершил поступок, достойный хитроумного грека Одиссея. Король Бела держал князя Владимира в своем замке под строгой охраной. В высокой башне поставил шатер, полагая, очевидно, что для русского князя это самое удобное жилище, потому что привычное. И вот окончательно протрезвевший князь Владимир ночью режет шатер на куски, сплетает из этих кусков веревку и по ней спускается с башни. Один, в чужой стране, каждый миг подвергаясь опасности быть схваченным, пробирается тайком — не на Русь, потому что понимает: после того как сам отдал город старинному врагу, да еще иноземному, вряд ли найдет сочувствие у русских князей и помощи не получит. Он бежит в немецкую землю, к знаменитому Фридерику Красной Бороде, императору. Князь Владимир знал, чем можно заслужить у Барбароссы ласковый прием — он назвал себя и пояснил, что приходится племянником великому князю Владимирскому. И получил то, чего хотел. Имя великого князя послужило Владимиру Ярославичу ключом к сердцу императора Фридерика. Он обещал помощь и дал ее. Правда, свои войска посылать не стал, но обязал польского короля Казимира выгнать венгров из Галича. Пришлось Казимиру, который еще недавно старался помочь врагу князя Владимира — Роману, теперь послужить Владимиру. Казимир вступил на Галицкую землю, и к концу лета Галич снова был в руках князя Владимира Ярославича.

И что же делает поумневший князь Владимир? Он делает самый лучший ход, возможный в его положении. Он ищет теперь покровительства у великого князя. Говорит, что признает его своим государем и желает во всем ему повиноваться, но только ему одному. Великий князь принял его под свою руку, известил о том всех соседей Галицкой земли, в том числе королей Белу и Казимира Справедливого. И теперь князь Владимир как за каменной стеной — может не опасаться никого и править спокойно. Какой пример для всех русских князей! Теперь еще и Галич можно считать подвластным великому князю.

Приятное воспоминание вызвало у Всеволода Юрьевича желание обернуться и посмотреть на зятьев. Но он подавил это желание: неприлично великому князю вертеться в седле. Пока едут — неприлично. А с другой стороны, желания великого князя — не выше ли всех приличий? Скучно стало ехать просто так. Да и угодья уже рядом. Наверное, начинать пора.

— Прокша! — позвал Всеволод.

Глухой стук копыт сзади — и вот уже старший ловчий искательно заглядывает государю в лицо. Да, прошли годы, теперь это уже не тот мальчик, обмирающий при виде Всеволода, счастливый от каждой его похвалы. Потолстел Прокофий, при дворе княжеском чувствует себя как рыба в воде, вернее — как олень в лесу. Но так и остался ловчим. Вся жизнь его — в охоте, все разговоры и думы — о ней. Если с великим князем не согласен, может и спор начать, может и переспорить, настоять на своем. А может, так оно и лучше? Пусть бы каждый занимался только своим делом, тогда бы и дела скорее делались. Ловчий — охотой, кравчий — припасами да поварнями, воевода — войнами и дружиной, а великий князь спокойно бы всеми правил, в свое и подданных удовольствие.

— Не пора ли начинать? — спросил Всеволод. — Так и замерзнуть можно, едучи.

— Немного еще проехать надо, государь. Я же рассказывал тебе — там, на старом пожарище, на гари, в молодняке — там все зайцы-то, — сказал Прокофий.

— Зайцы везде должны быть, — поддразнивая ловчего, назидательно произнес Всеволод.

Жидкие усики Прокофия, заиндевевшие от горячего дыхания, возмущенно вздрогнули.

— А вот и не везде, — загорячился он. — В молодняке им и корма больше, и лежку делать способнее, и от лисы-волка проще уйти.

— Ишь ты! Лежку, говоришь? Ну ладно, нечего им разлеживаться. Посылай людей, а мы сети метнем. Вон там поставим. — Всеволод указал концом небольшой свернутой плети туда, где деревья расступались, образуя длинный прогал. — Прямо сейчас и начнем ставить. А люди пусть гонят зайца на нас.

Прокофий с сомнением пожал плечами:

— Далековато, государь. Давай еще проедем.

— Сказал — здесь, значит — здесь. Ты что? Скоро уж темнеть начнет.

— Где темнеть-то? Только рассвело!

— Ты мне брось разговоры! — привычно строго прикрикнул великий князь. — Твое дело зайцев гонять, а не разговаривать.

— Слушаю, государь. Ну, посылать, что ли?

— Делай.

Прокофий ускакал к своим выжлятникам и вскоре вместе с толпой конных, которых как бы тянули за собой рвущиеся на сворках псы, уехал вперед — рядить загон. Всеволод спешился. Глядя на него, поспешно слезли с коней и все остальные. Княжич Константин спрыгнул неловко, оступился, упал, но тотчас поднялся, отряхивая снег и улыбаясь, чтобы скрыть смущение.

— Не замерз, князь Константин? — спросил Всеволод.

— Нет, батюшка.

— Ничего. На охоте не замерзнешь. Сейчас тенета метать будем, — согреешься.

Подошел Добрыня, склонился над Константином, помогая отряхнуть кафтанчик сзади.

Никого не надо было учить, что делать. Заячья ловля была известна всем. Только Константин впервые участвовал в такой охоте. Пока повозные отводили сани в сторону, челядь вдоль лесного прогала забивала в твердую землю заранее приготовленные колья. Стали вынимать из саней свернутые сети, расправлять их. Всеволод захотел ставить среднюю сеть — самую длинную. Оба зятя помогали ему, нарочно не подпуская Святослава Глебовича, который суетился рядом. Обычное возбуждение, предшествующее ловле, охватило всех. Ростислав Ярославич, правда, чуть было не испортил настроение великому князю, чересчур грубо пошутив со Святославом и едва не разодравшись с ним.

— Ты, князь Святослав, лучше бы с загонными пошел, — сказал он громко, так, чтобы все слышали. — Вот бы зайцев напугал-то!

Даже неприхотливый Святослав понимал такие оскорбления. Он вспыхнул:

— Сам иди зайцев пугать! Сам иди!

— Ну, ну, князь Святослав, — вмешался Всеволод Юрьевич. — Не видишь, что ли, — шутит он. А ты, князь Ростислав, — помрачнев, обернулся он к зятю, — думай, когда говоришь. На охоте мне ссор не надо!

Ростислав Ярославич и сам видел, что перегнул палку. Извиняться, однако, не стал, буркнул что-то и потащил конец сети — привязывать к дальнему колу. Великий князь, глядя ему вслед, подумал, что зять, пожалуй, не очень умен. Нет в нем той душевной тонкости, которую Всеволод так ценил в себе и других. Первый признак недоброго и неумного человека — это если он любит унижать тех, кто слабее его. Нелегко будет за ним Всеславе. Да теперь уж что об этом говорить.

Всеволод вдруг рассердился на себя. Что за мысли грустные на охоте? Зять как зять. Подумаешь — сказал несуразицу. Молод еще — вот и вся причина.

Он заставил себя развеселиться, улыбнулся даже насупленному Святославу Глебовичу.

— Не сердись, князь Святослав. Ты мой гость, а значит — ничего не бойся. Ну-ка, помоги лучше.

Сразу просияв, Святослав кинулся помогать разматывать туго скрученный конец ловчей сети.

Добрыня работал в паре с Константином. Юный княжич все хотел делать сам, и Добрыня не мог наглядеться на своего воспитанника. Не имея представления о том, что это за сети и как их ставят, Константин все же из гордости вел себя так, будто на своем веку этих сетей поставил множество. Не спрашивал, что делать, даже у Добрыни, который, поняв, что княжич не хочет, чтобы ему подсказывали, молчал. Искоса поглядывал Константин по сторонам и, видя, что делают другие, тут же повторял это, сразу схватывая суть. Рукавицы он снял и не обращал внимания на покрасневшие замерзшие руки. Когда сеть была поставлена, Константин сам догадался растянуть низ, уложив его на снегу пошире — чтобы заяц, если захочет подлезть под сеть, как он делает, пробираясь по кустарнику, оказался полностью накрытым сверху.

— Правильно сделал, княжич, — похвалил Добрыня.

Хоть Константин и разрумянился на морозе, а видно было, что еще сильнее покраснел от похвалы. Больше же ничем своего удовольствия не выдал.

Добрыня нет-нет да и посматривал на князя Ростислава Рюриковича. Его словно тянуло разглядывать мужа Верху-славы. Да, дело прошлое, Добрыня уже не тот, дома ждет его милая Владушка — ненаглядная жена, но любовь к маленькой княжне, оказывается, до сих пор живет в душе. Это Добрыня понял, когда увидел Верхуславу несколько дней назад. Нет сомнений — жена Владушка куда дороже ему всех на свете княжон, но ведь обе эти любви, что помещаются в душе у Добрыни, — разные. К жене — одна, к повзрослевшей Верхуславе — другая. Выходит, человек, сколько бы Любовей ни испытывал в жизни, все их сохраняет в сердце и все ему дороги. Может, и его Владу тоже кто-нибудь хранит в своей душе? Добрыня понял, что смотрит на Ростислава Рюриковича с сочувствием, хотя и слегка ревнивым.

— Уходим, уходим! — объявил великий князь. — Скоро гнать начнут!

Все сети были уже поставлены. Теперь надо было отойти, спрятаться за деревьями, чтобы не пугать выбегавших к сетям зайцев.

Уже скакал, приближался Прокофий. Он всегда ухитрялся всюду успевать. Да и в самом деле, если ловчий пропустит самое главное на охоте — то и зачем она ему? Увидев, что тенета стоят, Прокофий отъехал на коне подальше в лес, к саням, спешился, привязал коня. Подошел к великому князю.

Всеволод знал, что все в порядке, иначе ловчий не появился бы здесь. Но по привычке строго спросил:

— Где зайцы?

— Одного видал, — с готовностью отозвался Прокофий. — Сейчас приведут.

Во время охоты у них с великим князем считалось, что они вроде как равны. Не совсем, конечно. Наверное, это было правильно — ведь зверь, он не различает, где князь, а где последний холоп. Значит, и законы на охоте другие.

— Большой заяц-то? — подыграл ловчему Всеволод.

— Да не очень. С половину этой вот сосны будет веет го, — постучал по дереву Прокофий. — А с рогами и до верху достанет.

— Где же вы такого рогатого нашли?

— Да не мы, а он сам нас нашел. Сейчас собак наших гоняет.

Они бы еще долго перешучивались, но вот лай стал слышен отчетливее, громче, и вдруг на поляну к сетям выбежал первый заяц. Увидев сети, остановился. Видимо, был уверен, что оторвался от погони достаточно далеко. Погоня была такая, что от нее не спасешься, запутывая следы. Пришлось уходить далеко от привычного места. Теперь он не спешил. Ковыляя, прошелся вдоль сетей — выискивал, куда бы пролезть. Потом полез — и попался: запрыгал, забился, запутываясь окончательно. Наконец затих, не понимая, что с ним случилось. Время от времени вскидывался, бил задними лапами, но снова, убедившись, что не помогает, замирал.

— Это тот, что ли? — тихо смеясь, спросил Всеволод ловчего.

— Я и то гляжу — он или не он, — зашептал Прокофий. Но тут на поляну выскочило еще штук десять. И пошло. И пошло! Зайцы появлялись один за другим, с разбегу влетали в тенета, бились там, запутывались. Много их уже лежало, накрытых сетями сверху. Мечущиеся перед сетями, оглушенные близким лаем собак, зайцы уже не обращали внимания на людей, что стояли, не скрываясь, и наблюдали за заячьей бедой.

За деревьями впереди замелькало, и вдруг то, что многие принимали за отряд загонщиков, оказалось большим стадом оленей. Стадо выбежало на поляну и, увидев перед собой сети, набитые скачущими зайцами, и охотников, которые уже близко подошли к сетям, резко свернуло направо и стало уходить. Как назло, почти ни у кого не оказалось оружия с собой. Кто-то кинул короткое копье — не попал, кто-то побежал к саням — доставать луки со стрелами…

Сбегал за оружием и Добрыня. Принес две сулицы — себе и княжичу, а также две короткие дубинки, увидев которые Константин не понял — зачем они. Спрашивать не стал, взял протянутую ему дубинку, увидев, что все вокруг тоже взяли такие же и даже великий князь покачивает дубинку в руке, словно проверяя дерево на тяжесть и прочность.

Охота заканчивалась. Теперь и загонщики вышли к сетям, спешивались, собирали беснующихся собак, сажали их на сворки, оттаскивали в сторону.

— Костров не будем разводить, государь? — спросил Прокофий.

— Зачем они? Собираемся да едем домой, — ответил Всеволод Юрьевич.

— Вот и правильно, — сказал ловчий. — Что в нем, в зайце-то, сейчас? Никакого вкуса нет. Горечь одна.

— Это так. Им полежать надо недельку на холоде — тогда дойдут, — сказал великий князь, чувствуя, как проголодался. Действительно, если зайца подержать в погребе несколько дней, прямо неободранного, то он перестает пахнуть лесом, корой древесной, становится мягче, словно даже душистее, жирнее. Вот тогда его ободрать, выпотрошить и в котле на слабом жару потомить с полдня — гляди, как бы язык не откусить! Всеволод представил себе блюдо с кусками мягкой тушеной зайчатины и сглотнул слюну. Заканчивать — и скорее домой.

Он шагнул к сетям, которые тяжело лежали, наполненные шевелящимися в тесноте заячьими тельцами. За Всеволодом двинулись и все остальные.

Константин с Добрыней тоже подошли.

Добрыня увидел, что княжич теперь понимает, зачем ему дубинка. Константин, наверное, не ожидал, что случится в самом конце веселой охоты. Подойдя к сетям, он испуганно смотрел по сторонам, не зная, как себя вести. Прямо на него уставился умоляющим взглядом молодой заяц, сумевший просунуть голову в ячейку сети, но не полностью — одно ухо торчало наружу, трепыхалось, другое же было как бы сломано, притянуто нитями к заячьей спине. Заяц не шевелился сам, только удары и толчки находившихся рядом собратьев двигали его. Он же не обращал на это внимания, глядя на подошедшего Константина с ужасом, как будто среди всех зайцев только один и догадывался, что сейчас произойдет. Начинался забой.

Константин, забыв, что нужно вести себя как бывалому и хладнокровному охотнику, поворачивал по сторонам бледное лицо, и Добрыня, заметив это, сразу пожалел, что не увел княжича. Впрочем, Константин вряд ли дал бы себя увести.

Вокруг работали дубинками. Стоял стук от ударов твердого дерева по заячьим головам.

Сам великий князь, засучив широкий рукав своего корзна на меху, принимал участие в избиении. Он ходил вдоль сетей, всматриваясь, выбирал себе жертву — не каждого подряд, а только самых крупных — и точным ударом успокаивал ее.

Святослав Глебович двигался за великим князем, стараясь попадать по тем зверькам, что находились рядом с убитыми Всеволодом Юрьевичем. Может, ему казалось, что так он угождает великому князю, доканчивая за него работу, которую тот не доделал.

Ростислав Ярославич, подобрав губы, с сощуренными глазами молотил по чем попало, от возбуждения притоптывая ногами. Многие зайцы после его ударов оставались живыми, громко, как дети, кричали от боли и ужаса. Плакали. Этот плач злил Ростислава Ярославича, и он вместо одного верного и милосердного удара обрушивал на зайца сразу несколько, попадая по лапам, по спине, словно хотел не просто забить зверька, но и наказать его за непослушание.

Ростислав же Рюрикович работал быстро и чисто. Не делал ни одного лишнего взмаха дубинкой, и после него не оставалось живых и дергающихся тел. Он уже находился недалеко от Константина и временами взглядывал на княжича, видя, что Константин растерянно стоит перед сетью и не решается ударить. Княжич заметил эти взгляды. И вдруг беспомощно обернулся к Добрыне, который тоже с опущенной дубинкой стоял рядом, как неподвижная скала.

— Что ты, княжич? — понимающим голосом спросил Добрыня. — Может, уйдем отсюда?

Бледный Константин — у него весь румянец сошел со щек — отрицательно помотал головой. Огляделся еще раз по сторонам, и, внезапно решившись, зажмурился — и ударил, стараясь попасть по тому самому зайцу, что с надеждой глядел на него из сети. Ударив, разожмурился и увидел, что попал удачно. Раскосые заячьи глаза все так же смотрели на княжича, но теперь в них не было ни испуга, ни мольбы. Будто заяц что-то понял. Так Константину показалось. Он выбрал следующего и, примерившись, убил его. Из-под убитого зайца тут же вылез, толкая головой сетку, следующий. Константин убил и его. Потом двумя ударами убил еще одного. Еще один заяц забился возле самых ног княжича. Константин стал бить его то ногой, то дубинкой, пока заяц не затих. В холодном воздухе остро пахло заячьей мочой.

Тут Добрыня заметил, что Константина колотит крупная дрожь. Опять ругнул себя: пожалуй, рановато княжичу таким делом заниматься. Шагнул к воспитаннику:

— Княжич! Хватит, пойдем отсюда.

Константин обернулся и замахнулся дубинкой на Добрыню. Это было так неожиданно, что Добрыня отпрянул назад. Княжич еще никогда не был таким.

Замахнувшись, Константин не ударил. Он бросил свое оружие на снег. Губы его тряслись, он начинал рыдать. Добрыня быстро шагнул к нему, обнял за плечи, опустился на колени и прижал худенькое, вздрагивающее тельце мальчика к груди. Развязал свой пояс, отпахнул теплый кафтан, закрыл мальчика полой, как наседка цыпленка.

Всеволод Юрьевич, встревоженный, подходил к ним.

— Что с княжичем? — испуганно спросил он.

— С непривычки, государь, — вполголоса объяснил Добрыня, чтобы никто рядом не слышал.

Великий князь почувствовал досаду. Надо же — не подумал, не догадался уберечь мальчика от такого зрелища. А ведь княгиня говорила: не бери его с собой, рано ему еще. Вот тебе и душевная тонкость. А впрочем, ничего. Все равно привыкать надо.

Он подошел к стоящему на коленях Добрыне, взял его за полу кафтана, которой тот прикрывал княжича. Открыл. Константин обернулся заплаканным лицом, увидел отца и — сунулся обратно Добрыне под мышку, стараясь залезть поглубже, спрятаться.

— Князь Константин, — сказал Всеволод. — Все на тебя смотрят. Пойдем. Надо домой ехать.

Добрыня так и стоял на коленях, не решаясь ни запахнуть кафтан, ни высвободить княжича. Положение, в котором Добрыня оказался, увиделось ему страшно неловким, и он не знал, что делать, понимая, что любое движение сразу поставит его либо на сторону отца, либо на сторону сына. А этого ему не хотелось. Но и продолжать так стоять было невозможно. Он, наверное, отважился бы и поднялся, тем более что колени начинало поламывать от холода. И вдруг почувствовал, как перестает у него под мышкой трястись от рыданий Константин. Вот еще немного — и он совсем затих. Сам вылез, освободив Добрыню, который тут же поднялся с колен. Лицо княжича, хоть и заплаканное, было спокойно и даже слегка надменно.

— Пойдем, батюшка, — сказал Константин.