Глава 32

Сын великого князя, младенец Глеб, умер в конце сентября. Поэтому свадьбы сыновей Юрята отложил на неопределенный срок. Не станешь же веселиться, когда государь горюет. Хотя прямого запрета, конечно, не было — женись, пожалуйста, если хочешь. Да какие уж тут свадьбы.

Ожидался, впрочем, в недалеком будущем и повод для веселья, хотя говорить об этом было еще рано. Княгиня Марья была беременна на седьмом месяце, то есть зимой должна была родить великому князю нового сына. К этому событию и рассчитывал Юрята приурочить Добрынину и Борискину свадьбы.

Еще была одна причина, по которой следовало повременить: Юрята хотел, чтобы венчальный обряд справил епископ. Положение, которое сыновья теперь занимали, не просто позволяло — требовало этого. Но епископ владимирский, кроткий Лука, едва успев освятить достроенный наконец Успенский собор, тихо скончался. Новым же епископом великий князь захотел поставить духовника своего — отца Иоанна, но это была долгая канитель: следовало испрашивать на это благословения киевского митрополита, а тот, недовольный, что у него испрашивают не дозволения, а лишь благословения, мог затянуть дело, сославшись на необходимость снестись с константинопольским патриархом. Все же Юрята надеялся, что к тому времени, когда сын великого князя появится на свет, совершать над ним таинство крещения будет готов владимирский епископ Иоанн.

А может, и митрополит Иоанн. Слава Богу, собор выстроили такой, что митрополиту в нем и служить, и самому уже ставить епископов в землях, подвластных великому князю. Собор Успения — пятиглавый, вознесший к небу золото своих куполов, расправивший белоснежные плечи ажурных прясел, подпоясавшийся резным колончатым поясом — стал величайшим и прекраснейшим храмом Русской земли. Не только гости любуются на него подолгу — сами владимирцы, на глазах которых рождалось это белое великолепие, до сих пор не могут привыкнуть. Уж на что хорош был старый храм, а перестроенный великим князем стал еще прекраснее.

Невесты Добрыне и Бориске — теперь его, впрочем, называли Борисом или Борисом Юрятичем — выбраны были Любавой удачные, Юрята ее выбор одобрил.

Блестяще выполнив сложное поручение Всеволода Юрьевича, Добрыня и Борис были великим князем щедро награждены и возвышены.

Особенно Добрыня. Ему великий князь пожаловал звание боярина, отписав в вечное владение несколько сел — в том числе и село Утицу, то самое, в котором маленький Добрыня когда-то жил. После гибели Боголюбского монастыря его земли перешли во владение князя владимирского, и вот теперь Всеволод Юрьевич награждал новоиспеченного боярина. Оба они — и Добрыня и Борис — были возведены в должность советников, становились членами старшей дружины, получали право собирать дань во всей Владимирской и других подвластных великому князю землях, а кроме того, начальствовать полками во время войны и в таком качестве могли иметь над собой старшими лишь воеводу Ратишича и самого великого князя. Конечно, пока не подрастут сыновья Всеволода Юрьевича — Константин и те, которые еще непременно родятся. Великий князь поручил Добрыне опеку юного князя Константина.

Помня, сколько значил в его жизни друг и наставник Юрята, Всеволод Юрьевич пожелал, чтобы и Константин, подрастая, видел рядом с собой такого же друга и наставника, и богатырь Добрыня, прямой и честный, казался великому князю подходящим для этого человеком. Добрыня же воспринял это поручение с таким спокойным достоинством, будто всю жизнь только и готовился и ждал, чтобы стать дядькой юного княжича.

Он сразу стал вхож во дворец, и вскоре обитателям его — от великого князя до мальчика, приносящего воду для умывания, — уже казалось, что именно этот огромный и добродушный человек делает так, что жизнь княжеского дворца освобождается от суеты, мелких дрязг и ссор — всего того, что присуще большим княжеским дворцам с многочисленной дворней.

Великий князь, любивший чтение книг, узнав, что Добрыня не очень-то подвержен этой страсти, объявил, что сделает из него настоящего книгочея. Княгиня Марья мужа в этом поддерживала — они давали Добрыне книги, заставляли пересказывать прочитанное. Но толку из этого вышло немного: Добрыня, хоть и послушно старался выполнять требования князя и княгини, как выполнил бы любое поручение, данное ему, все же не сумел воспитать в себе любви к книжному слову. Сначала это сердило великого князя, потом смешило, и в конце концов он махнул рукой и оставил Добрыню в покое.

Тем более что произошло событие, которое заслонило собой многое. Дочь великого князя, Елена, ставшая уже совсем взрослой девушкой, влюбилась в Добрыню. Во всяком случае, именно так хотелось назвать чувство, которое она стала испытывать к наставнику и опекуну своего юного брата. При виде Добрыни она даже улыбалась, чего раньше почти никогда не делала. Улыбка ее была неумелой, лишенной девичьего лукавства или опытной женской приветливости, но это была счастливая улыбка. Когда Елена видела Добрыню, щеки ее розовели, румянились, в глазах появлялась жизнь. Вообще Елена оживлялась и, как подметила княгиня, оживлялась по-женски, чего мать от нее уж и вовсе не ожидала. Стала говорить больше слов. Просто не узнать ее было. Княгиня Марья понимала, что, наверное, исходившая от Добрыни мощь неожиданным образом смогла разбудить что-то дремавшее в Елениной душе. Какую-то самую тайную частицу, которую здоровый человек не показывает другим. Но — думала княгиня — вдруг вслед за этой частицей начнут пробуждаться и другие и Елена проснется вся? Княгиня и надеялась на это, и боялась. Начала думать — и чего только не передумала! Удалить, что ли, Добрыню из дворца, убрать его подальше от Еленушки или, может, женить на ней? Княгиня знала, каким преображающим воздействием на девушку обладает мужская сила, и то хотела оградить Еленушку от этой силы, то желала дочери испытать ее во всей полноте.

В таком деле даже властью великого князя ничего не решишь. Княгиня все рассказала мужу. Он тоже обеспокоился, но, подумав, сказал, что, какие бы действия ни предпринять сейчас — все будет глупо, и уж лучше положиться во всем на волю Божию, не оставляя при этом Елену без присмотра, а Добрыне ничего не говорить, но последить за ним: как себя поведет? Насильно ведь не заставишь ни Елену его разлюбить, ни Добрыню полюбить ее. Княгиня Марья согласилась с мужем и стала наблюдать.

Добрыня заметил и понял состояние Еленушки и старался теперь как можно реже попадаться ей на глаза. Стал реже заходить во дворец, а если бывал там, избегал появлений на княгининой половине — даже когда нужно было позвать Константина, любившего подолгу сидеть у матери, просил кого-нибудь.

Елена сама начала искать с ним встреч. Всю жизнь просидевшая в своей светелке, она теперь выбиралась из нее и ходила по всему дворцу своей неуклюжей походкой, осторожно и с надеждой заглядывая за каждый угол. Не найдя нигде Добрыню, грустнела, возвращалась к себе, садилась на привычное место в уголке и сидела, полуприкрыв глаза. Две старые няньки, догадывавшиеся, в чем дело, утешали ее, так же, как делали это в ее детские годы, — гладили по головке, давали сладости, которые она иногда брала и безразлично ела, понемногу забывая, зачем только что обошла весь дворец и что искала.

Когда княгиня Марья приходила к ней, Елена улыбалась матери какой-то новой улыбкой — в этой улыбке Марья видела смущение: дочь словно понимала, что ее чувства матери известны. Елена после долгих и бесплодных поисков своего избранника успокаивалась, и порой надолго, но потом снова вдруг вспоминала, начинала волноваться и опять подолгу смотрела во двор из окошка, выискивая его взглядом. Иногда Добрыня, заметив этот взгляд, торопился уйти: невозможно было не вспоминать в такие мгновения, как шалила милая Верхуславушка, дразня его из окна. Белое круглое лицо Елены в окошке почему-то пугало Добрыню. В том, что полоумная княжеская дочка испытывала к нему такие же, наверное, чувства, какие он испытывал к Верхуславе, Добрыня боялся углядеть зловещее предостережение судьбы: это тебе, мол, за то, что осмелился мечтать о недостижимом.

А в остальном у Добрыни все шло хорошо. Слава Богу — никаких разговоров о Елене он ни от великого князя, ни от княгини Марьи не слышал, от маленького Константина его не отлучали.

Четырехлетний Константин привязался к Добрыне сразу, не тратя времени на долгое привыкание к огромным размерам своего нового дядьки. Добрыня учил его держаться на коне, рассказывал о битвах, удивлял княжича искусным обращением со своим мечом. Добрыню умиляло, что хотя Константин и был мал и смотрел на своего воспитателя восторженными глазами, все же он был уже настоящий князь, с княжеской гордостью, уверенностью в праве повелевать, и уже начинал выказывать особый, княжеский подход ко всему, о чем говорил и что видел.

Этого мальчика никем больше нельзя было представить — только князем, господином над людьми. Увидев на улице нищего, просящего подаяния, Константин тут же хотел узнать: чей он, если свободный, то почему осиротел, а если приписной, то почему тот, к кому он приписан, допускает такое. Однажды так рассердился на боярина Нежила, чьи смерды, разоренные боярином вконец, выпрашивали себе на пропитание на папертях и на Торгу, что пожаловался великому князю — и ведь добился, что великий князь отобрал у старого Нежила два подчистую обобранных села и переписал на себя. Под князем крестьянам жилось гораздо легче: Всеволод Юрьевич не велел огнищанам брать с людей непосильных налогов. Если у Добрыни с Константином заходил разговор о половцах, княжич не задавал детских вопросов: почему, мол, они такие страшные и не едят ли живое мясо, а хотел узнать, какие у куманов старшие князья, да где их земли, да сколько людей в ордах? Спросил однажды Добрыню: знает ли самый главный половецкий хан Кончак, что он, Константин, уже родился и живет на свете? Добрыня, подумав, уверенно ответил, что Кончак об этом знает. Княжич кивнул, лицо стало строгим.

Любава видела, что Добрыня, будучи приближен великим князем и княгиней, обошел Бориса по положению, и окончательно оставила свои намерения женитьбой сыновей обозначить разницу между ними. Теперь их жизнями распоряжались силы гораздо более могущественные, чем ее женская хитрость, и спорить с этими силами или помогать им было неразумно. Хотя Любава и ревновала немного к Добрыниному успеху, но на самого Добрыню зла не держала. А после того как узнала, что дочь великого князя, убогая Елена, пылает к Добрыне любовной страстью, сама заторопилась со свадьбой сыновей.

Узнала же об этом несчастье Любава непостижимыми путями: никто ей ничего не сообщал и даже в разговорах с княгиней Марьей ни о чем таком не упоминалось. Нюхом женским учуяла, когда случайно заметила брошенный Еленой на Добрыню взгляд.

В жалком чувстве бедняжки Елены Любава увидела смутную угрозу всей своей семье и уже не хотела прибегать к сватовству великого князя. Она испугалась. Надо знать свое место, надо держаться своего круга. Так будет умнее.

Любава остановила свой выбор на дочерях воеводы Кузьмы Ратишича, зная, что тот рад будет породниться с Юрятой. Все четыре воеводины дочки были хороши, но Любаве понравились младшие — Орина и Влада. Орину Любава назначила Борису, а Владу — Добрыне. У Орины черты лица были тоньше, чем у сестры, была она стройнее Влады и пониже ее ростом, на вид — мягче нравом и тише. Влада же — рослая, ясноликая, с открытым взглядом голубых глаз — как нельзя лучше подходила Добрыне. Юрята говорил с Ратишичем о возможном браке детей и получил его радостное согласие.

Самая же главная причина, заставившая Любаву отказаться от мысли о княжеском сватовстве, была такая, о какой ей и думать было страшно. В глубине души хранила Любава жгучую тайну, ждала себе Божией кары за то, что совершила когда-то, и увидела эту кару в бессмысленной и стыдной тяге Елены к Добрыне. И на эту тайну свою посмотрела совсем по-другому и еще больше ужаснулась: как могла пойти на такой грех, почему не нашла силы побороть злую волю, толкнувшую ее на это? Ведь это верно: великие государи — как огонь, что может согреть, а может и спалить. Возле него, огня этого, сиди, грейся, а руку совать остерегись — сожжешь.

А тайна Любавы была такая: когда-то незабвенной зимой, когда Юрята с войском ушел воевать с булгарами, Любава изменила мужу. Изменила, и не с кем-нибудь — с великим князем.

Тогда у государя случилась беда: только что похоронил свою дочь Сбыславу и сильно горевал. Горевала и княгиня Марья, и Любава много времени проводила с ней во дворце — утешала, стараясь отвлечь. Тут и привязался к Любаве кравчий великого князя Захар Нездинич, стал ее уговаривать пожалеть государя, который так страдает и сильно ее, Любаву, хочет. Околдовал ее кравчий, что ли, но Любава будто с ума сошла — согласилась, да так вдруг загорелась желанием, что в тот же день Захар проводил ее в дальнюю светелку, куда несколько погодя и пришел молчаливый князь Всеволод Юрьевич. Сама себя не помня, не сказав ни слова государю, не устыдившись ни на миг, Любава отдалась ему, а он после их торопливой близости подарил ей завернутые в платок две искусно сделанные золотые серьги, улыбнулся на прощание и ушел. А еще немного спустя Захар — масленый и ласковый — вывел ее потихоньку на княгинину половину, и оттуда она уже ушла домой.

Украшения, заработанные у великого князя, Любава спрятала далеко, но иногда, оставаясь одна, доставала и разглядывала, будто эти блестящие серьги могли помочь ей понять, как случилось то, что случилось. И ведь поняла! Захар ей сказал, что князь ее хочет, а князю, видно, сказал то же самое про Любаву: дескать, уступи, государь, женскому желанию, снизойди до нее. Таким образом кравчий повязывал себя с князем общей тайной и, значит, получал над ним еще немного власти. О такой власти над великим князем тут же начала мечтать и Любава. Забывала порой даже о том, что он — великий государь, и думала о Всеволоде Юрьевиче просто как о мужчине. Даже — более близком, чем Юрята, потому что после того свидания с князем Любава забеременела.

Юрята ни о чем не догадается — на войну он ушел незадолго до того. И никто не догадается и не узнает, думала Любава. А ребеночек будет от самого государя. Какой женщине не лестно родить ребенка от всесильного властителя?

Она виделась после того с Всеволодом Юрьевичем — в княгининых покоях встречала его. С жадностью взглядывала: хотела поймать в его глазах ласку, обращенную к ней. Но никакой ласки не видела. Князь был с ней приветлив, как и раньше. Вот то-то и удивило Любаву: не стал к ней приветливее, не стал суровее, а остался таким же, будто ничего и не было.

Другая на ее месте, наверное, постаралась бы скорее все забыть. А Любаве какой-то бес все время нашептывал: не упусти случая, не прозевай удачу. Можешь приблизиться к сильным мира сего! И в то время Любава о чем только не мечтала — додумывалась даже до того, что ребеночек, которого она носит, впоследствии станет таким же владетельным князем, как Всеволод Юрьевич.

Она еще долго мечтала — пока не родила сына Люби-мушку. Тогда осознала свою вину перед мужем, хотела даже ему признаться во всем, но поняла: это будет страшно не только для нее, но и для Юряты. Оставалось одно — забыть все как можно скорее.

И вот нынешнее влечение Елены к Добрыне неожиданно открыло Любаве глаза: ведь все это могло подвергнуть их семью большой опасности. Узнает про это великий князь — и что он может подумать? Ведь чувства Елены — тайна не менее стыдная, чем ее собственная. Не слишком ли много стыдных тайн связывает великого князя с семьей Юряты? И не самый ли лучший способ сохранить эти тайны — отдалиться от этой семьи?

Любава ужаснулась. Силы, окружающие великого князя, служащие ему, могли стереть с лица земли и Любаву с Любимушкой, и Добрыню с Борисом, и самого Юряту. Вон телохранитель княжеский и оруженосец Ждан — почему умер? Не потому ли, что узнал нечто такое, чего не должен был знать и что могло повредить тем силам, на которые во многом опирается великая княжеская власть? Любава была уверена, что Немого отравили — ему совершенно не с чего было умирать: здоровее его, наверное, во всем дворце никого не было.

Вот почему Добрыню и Бориса нужно было срочно же-. нить. Этим успокоить великие страшные силы: мы, мол, знаем свое место, ни на что другое не покушаемся, живем, как Бог и великий государь велят, служим верно и преданно. И ничего больше нам не надо, мы люди малые.

Любава стала готовиться к свадьбам сыновей- Но тут, через три недели после того, как освятил Успенский собор, умер старый Лука — епископ владимирский и суздальский. Юрята велел отложить свадьбы. Он, конечно, не понимал, почему надо спешить. Юрята пребывал в благодушном настроении, довольный сыновьями.

А в конце сентября умер юный князь Глеб Всеволодович. На долгое время нужно было вообще забыть о всяких свадьбах. Великий князь не выходил из дворца, не ходил даже к княгине на ее половину — сидел у себя, никого не желал видеть.

Сколько пережила Любава — было ей одной известно. Смерть младенца Глеба, которой ничто не предвещало, она поняла так: у великого князя почти одновременно родилось двое сыновей — Глеб и Любимушка. И то, что Бог прибрал Глеба, могло означать, что Любим-то и был настоящим князем, и Господь именно ему явил свою благосклонность. И если к такому же выводу придет великий князь — то не подумает ли он о маленьком Любиме со злобой? Любава трепетала. Посреди каждой ночи ее стало непреодолимо тянуть посмотреть — не случилось ли чего с сыночком? За ночь она несколько раз бегала к нему, тревожа и пугая старую Ульяну. Но сыночек спал спокойно, хорошо, за день с ним тоже ничего не случалось — и понемногу страхи покинули Любаву. Тем более что великий князь теперь едва ли думал о чем-то, кроме своей Марьюшки, уже донашивавшей нового сына.

И сын этот родился в декабре, его назвали Георгием, в честь деда — князя Долгорукого. С его рождением будто и жизнь во дворце возродилась. Видно было, что великий князь воспрянул духом, повеселел. Хотя пережитое горе сумело немного состарить Всеволода Юрьевича — он стал словно чуть ниже ростом, и морщины появились. Но на Любавин взгляд, великий князь выглядел теперь как мужчина гораздо привлекательнее, чем когда она увидела его в первый раз. Был Всеволод в расцвете сил, сам понимал это и радовался своему состоянию. Это еще больше успокоило Любаву; она знала: если мужчина, даже пусть и великий князь, доволен собой и рад жизни, он меньше способен творить зло.

А великий князь и впрямь был рад жизни, рад, несмотря на то что год оказался таким трудным. Да, он ощущал в себе великие силы, как, наверное, ощущает их всякий отец после рождения сына. Но не меньше его радовала уверенность в своем государственном могуществе. Он твердо знал, что сильнее и богаче его нет князя на Руси, а если захочет, то сможет стать сильнее всех князей, вместе взятых. И все князья это знали. И великому князю не нужно было уже воевать с ними, чтобы доказывать свое преимущество, — стоило лишь сердито взглянуть. Его мощь — не только в большой дружине. Она — во всем: в обильном плодородии земли, в красоте храмов, в богатстве и многолюдии городов и сел. В самом великом князе, наконец. В его имени, его мудрости и расчетливости, его сыновьях Константине и Георгии, его жене княгине Марье, которая родит ему сыновей. Господь не оставляет Всеволода. Ни мор, ни пожары, ни смерть детей, ни жадная зависть близких соседей, ни злоба дальних врагов — ничто не поколебало могущества владимирского князя. Наоборот, он стал спокойнее, сильнее и увереннее.

В конце января киевский митрополит Никифор без всяких возражений утвердил постановление епископом во Владимире отца Иоанна. Это тоже было доказательством огромного влияния великого князя в Русской земле. Никифор, торопясь угодить Всеволоду Юрьевичу, не побоялся даже раздражить этим своего ближнего господина, князя Святослава. А может, и большего опасался митрополит Никифор — не хотел ссориться с великим князем, а то как бы тот не завел митрополита у себя. Владимирский князь может и константинопольского патриарха попросить, и тот не откажет. Еще бы — в окружении стольких врагов греческому владыке очень полезно иметь дружеские отношения с великим князем. В феврале Иоанн уже епископом прибыл в Суздальскую землю. Сначала ему полагалось в новом звании объехать всю епархию. Приехал в Ростов, потом должен был ехать в Переяславль, Юрьев, Дмитров, Суздаль, а к концу марта, к масленой неделе, его надо было ждать во Владимире.

Решив с Юрятой насчет дочерей Ратишича, Любава условилась с мужем ничего пока Добрыне и Борису не сообщать. Мало ли что. Но теперь время пришло. Теперь, в конце зимы, она велела Юряте все сказать сыновьям.

Собрались за ужином. Не так уж часто собирались все вместе — у ребят появилось много дел, и не только княжеских, но и своих. Любава с грустью подумала, что скоро, пожалуй, совсем редко придется так посиживать: обзаведутся семьями сыночки, поселятся в своих домах и видеться с ними будешь по праздникам. Когда ужин подходил к концу, она велела Маляве принести вина, а сама, сославшись на недомогание, ушла к себе, провожаемая удивленными взглядами сыновей. И вино в будний день, и то, что Любава как бы подчеркивала, что ее присутствие нежелательно, — все заметили ребята. Да, наверное, уже и догадались, что за разговор сейчас предстоит.

Сначала выпили. Вино было дорогое, греческое. Не то чтобы лучше своего, домашнего меда, но как-то больше подходило для важного разговора.

— Милые мои сыновья, — начал Юрята.

Он вдруг заволновался, словно ребят предстояло подвергнуть какому-то испытанию. Вспомнил, что не было такого волнения, даже когда в первый раз брал их с собой на войну, и это его развеселило. Волнение сразу прошло.

— Вот что хочу я вам сказать. Вы уже взрослые, сами на ногах стоите. У князя на виду. И решили мы с матерью, что пора вам и семьи свои заводить. Давно пора. Что скажете на это?

Борис улыбался с таким видом, словно ему заранее все было известно, Добрыня молчал и, казалось, тоже сдерживал улыбку.

— Надо так надо, — одобрительно сказал Борис. — Я согласен. А ты, брат?

— Наверное, пора. Тятя правду говорит.

— Ну вот и хорошо, — торопливо произнес Юрята. — Значит, на днях будем сговариваться. А на Пасху свадьбы сыграем.

— Только про невест хотелось бы узнать, — озабоченным голосом сказал Борис. — Не кривые ли, не горбатые ли?

Юрята засмеялся, заметив, что Добрыня при словах брата тоже насторожился. Только Борис — понарошку, как всегда, а Добрыня — по-настоящему. Тоже как всегда.

— Не кривые и не горбатые. Девки — хоть куда. Дочерей воеводы вы ведь знаете?

Юрята с удовлетворением заметил, что выражение озабоченности сошло с их лиц. Теперь в глазах сыновей было одинаковое любопытство.

— А то — смотрите. Если эти не нравятся, других найдем. Искать, что ли, других-то?

— Нет! Не надо искать! — сказали оба одновременно. Переглянулись и засмеялись.

— Ну, значит, не будем искать. Мы с матерью так выбрали: тебе, Добрыня, — Владу, а тебе, Борис, — Орину. Глядите, если эти не годятся, у Ратишича еще есть две, — сказал Юрята. — Он, воевода-то, правда, говорил, что те обе у него уж назначены, не сказал только — кому. Но я думаю — нам не откажет, если которому из вас старшая дочь будет по душе.

— Да нет, отец. Я согласен. Мы согласны, — глянув на Добрыню, сказал Борис.

Они оба еще раз переглянулись. Встали, вышли из-за стола, разом поклонились Юряте.

— Спасибо, отец.

У Юряты даже слезы на глаза навернулись и горло перехватило сладкой удавкой. Он уже не помнил, когда такое с ним бывало. Дождался, пока горло отпустит. Поглядел еще раз на сыновей. Поглядел на стол.

— Давайте-ка, сынки, выпьем, — сказал он.