Глава 35

Святослав Всеволодович, князь Киевский, с горечью понимал, что жизнь его, подходящая к концу, заканчивается совсем не так, как он хотел бы. Горечь его усугублялась сознанием собственной старости. Пока чувствуешь в себе достаточно сил, любые неудачи кажутся временными, надежда оживляет и подбадривает дух, отмеренный жизненный срок еще вполне долог, чтобы попытаться изменить судьбу.

С юных лет Святослав был нацелен на достижение высшей власти. Союзы, которые он заключал, клятвы, которые давал, войны, которые вел или отказывался вести, — все служило одному: подняться над всеми, стать главным властителем Руси. А когда это будет достигнуто, никто не станет вспоминать о нарушенных клятвах, преданных союзниках, братоубийственных войнах — все склонятся перед великим князем Киевским, отдадут ему свои мечи и жизни.

За плечами пятьдесят лет борьбы за власть. Состарилось тело, руки уже не в состоянии вынуть меч из ножен, натянуть тетиву. На коня приходится влезать с помощью слуг, к тому же нечасто. Куда ездить князю? До церкви пешком дойдешь, а если куда подальше нужно — довезут. Давно минули времена, когда Святослав с седла поглядывал на встречавшую его коленопреклоненную толпу. Кланяются и сейчас. Называют великим князем, государем всей Руси, а сами знают, что это только одно название — великий князь, а Русская земля давно не подчиняется Святославу.

Куда ушли годы и на что? Сколько могучих и грозных властителей пережил Святослав Всеволодович, сколько видел битв, поражений, побед, возвышений и падений! Не во всех битвах сам побеждал, но в конце концов всегда оказывался победителем, умея даже из поражения своего извлечь для себя выгоду. И добился чего хотел — золотого киевского стола, старшинства среди князей Ольгова великого рода. А если подумать — чего достиг? Утешаться ли этим старшинством? Чувствуешь себя, как дедушка в большой семье: седобородый, величественный, сидит в красном углу под образами. Сыновья, внуки, снохи — уважают, привечают, за столом лучший кусок дают, делают вид, что во всем дедушке послушны, страшатся его гнева, и все это — лишь бы не тревожить его покойную старость. А у каждого уже своя жизнь, свои дела. Вот уже кто-то прячет ухмылку, когда учишь его, как надо жить. Замахнуться бы на дерзкого, да по роже бесстыжей — нет, руки-то уже не служат. Да и не хотелось бы драться, пора заботиться о душе, готовить ее к последнему походу.

Тело состарилось, и желания притупились: не хочется ни яств изысканных, ни питья хмельного, ни других услад. Тут бы и душе утихнуть, успокоиться. Но не угасает в душе огонь, никак не угасает. Не дает примириться. Как получилось, что мальчишка, юнец безудельный, что за счастье считал когда-то находиться под покровительством Святослава Всеволодовича, теперь его же и пересилил, загнал в золотую клетку киевскую? Разве трудился в своей жизни князь Всеволод столько, сколько Святослав, разве пролил столько крови, разве провел столько лет в походных шатрах да в седле? Так почему же этот юнец стал настоящим великим князем, а не Святослав? И как перенести такое? Ведь даже Киевом своим Святослав обязан владимирскому князю: если бы Всеволод не сдерживал Ростиславичей, Давида и Рюрика, давно бы вышибли они отсюда старшего среди Ольговичей. Святослав не мог испытывать к Всеволоду благодарности за такое благодеяние. Лишь бессильный гнев мучил его: изменить теперь ничего было нельзя. Слишком влиятельным стал великий князь Владимирский. Его сила позволяет ему править князьями, не выводя войско из владимирских пределов. Сидит себе во Владимире, навязывает всем свою волю, а войны не хочет, хочет мира. Это миролюбие раздражало Святослава сильнее, чем раздражала бы прямая угроза нападения.

Однако приходилось смирять свою гордость, подчиняться молодой силе Всеволода. Жить, убеждая себя, что киевский стол — это самое большее, чего может достичь человек: разве Киев не старший среди всех городов? В последние годы Святослав пытался убеждать себя в том, что он еще велик и могуч: много ездил по уделам своих сыновей, по землям черниговским и кривским, принимал знаки уважения и вмешивался во все дела, закладывал церкви и попробовал даже построить мост через Днепр, правда, неудачно. Вся эта деятельность не приносила ему удовлетворения. Повелевать родственниками — честь небольшая, а строительство храмов, наверное, больше засчитывается в заслугу на небе, чем на земле. Ну что ж, значит, надо было доживать, надеясь на то, что там, наверху, ему воздастся щедрее и справедливее, чем воздалось здесь.

Но владимирский князь разве даст жить спокойно? Объявил о своих правах на Мономахову вотчину — спаленный Городец, о котором и думать все забыли. И тут лее начал его восстанавливать. И ведь выстроил, прислав молодого и наглого боярина своего. Небольшой город, а крепкий, в таком отсидишься, отобьешься от сильного войска. Из Киева хорошо виден этот город, и не просто виден — торчит; в глазу, как заноза. Будто напоминает тебе князь Всеволод каждый день, кто в Русской земле настоящий хозяин. И настал день, когда Святославово терпение кончилось.

Как часто у него бывало, началось с пустяка. Святослав сидел после обеда в покоях, отдыхал возле отворенного окна. Лето только недавно наступило, еще не мучило жарой, ласкало запахом молодой зелени. Дел никаких не было. Чтобы скоротать время, он решил привести себя в порядок. Несмотря на годы, много внимания уделял тому, как выглядит. Тщательно причесывался, подстригал бороду, даже притираниями пользовался, чтобы скрыть морщины, хотя не очень-то их и скроешь. Для ухода за наружностью был у Святослава прибор — венецианский складной ларец с зеркалом. В это зеркало он подолгу смотрелся: никогда не отличался особой красотой, но себе нравился, а к старости стал нравиться, пожалуй, даже больше. Подсел к столику, привычно открыл ларец, глянул, повернул лицо так, эдак. И вдруг — даже губы задрожали. Почему-то подумал Святослав, что близок, близок тот день, когда он последний раз увидит себя в зеркале. Душа ведь наружности не имеет, а тело останется в земле. Скоро ему, князю Святославу, предстоит покинуть не только этот мир, на который он достаточно нагляделся, близится самое страшное расставание — с самим собой. Незначительное это открытие помогло Святославу острее почувствовать приближение смерти, конца жизненного пути. Зароют — и все. Старая неутихающая обида на несправедливую судьбу вспыхнула с новой силой.

Святослав захотел действия. Надо было что-то делать, куда-то ехать, собирать войско. Довольно сиднем сидеть в Киеве, глядя на Остерский Городец на том берегу. Отбросив ларец, чтобы не смотреть в проклятое зеркало, позвал писцов. Велел писать князьям — брату Ярославу в Чернигов, Святославичам — Всеволоду в Курск, Игорю — в Новгород Северский, чтоб собрались. Где собрались? Хотел велеть всем собраться в Киеве, но почему-то передумал, назвал небольшой городишко Карачев в Черниговской волости Ярослава. Прибыть всем в Карачев. Сам решил выехать туда незамедлительно.

Зачем? Он еще сам не знал. Надеялся, что, собрав возле себя послушных князей, почувствовав свое старшинство, увидев их готовность повиноваться, сразу забудет душевный страх. А тогда, может, придет решение — что делать. Он все-таки великий князь Киевский, и его предназначение — совершать великие дела.

Нельзя сказать, что князья мгновенно откликнулись на его зов. Несколько дней просидел Святослав а Карачеве, пока не приехали все трое — все его нынешнее воинство: угрюмый Ярослав, схожие между собой Всеволод и Игорь Святославичи. Было видно, что они озадачены, и это разозлило Святослава. Уже похоронили меня, подумал он. Но гнев свой показывать, конечно, было ни к чему. Следовало быть спокойным и повелительным, ведь он — их покровитель, их отец, а они его дети. Сели за стол, как водится. Святослав не сразу подвел разговор к тому, ради чего собрал их всех. Начал издалека, от Олега Гориславича, от славных побед его, потом вспомнил, что об этих победах присутствующим хорошо известно и без него. Тогда спросил прямо: нет ли у кого обид? Таких обид, что потребуют вмешательства военной силы Ольговичей? Князья долго думали, но, понимая, что Святослав имеет в виду не половецкие набеги, ничего не могли вспомнить. Выручил Ярослав. Рязанские Глебовичи, сказал он, самовольно перенесли границу, захватив земли на правой стороне Дона. А в договоре раздел между черниговскими и рязанскими землями проходит как раз по Дону. Правда, земель они захватили немного, просто поставили городишко на правом берегу, но ведь им, Глебовичам, только начать. Забыли, поди, как Игорь со Всеволодом бивали их. Так что не пора ли городишко этот сжечь, а Глебовичей опять побить немного, чтобы знали, как на Ольговичей руку поднимать? Договор — святое дело.

Ну что же, подумал Святослав, Глебовичи так Глебовичи. Он поглядел на Игоря и Всеволода и увидел, что они не очень-то обрадовались новой возможности побить удалых сынов Глебовых.

— Князь Игорь! Князь Всеволод! Вы что скажете? — спросил Святослав.

После некоторого молчания и переглядывания Всеволод ответил за обоих.

— Рязанских побить — дело хорошее, великий княже, — сказал он. — Да только они ведь под владимирским князем ходят.

— Что с того? — озлился Святослав. — Они пусть ходят, а мы не будем. Нам обиду нанесли, а владимирский князь тут ни при чем!

Но Святославичи так не думали.

— Здесь дело непростое, великий княже, — сказал Игорь. — Как бы нам большой беды на себя не накликать.

— Глебовичей, что ли, испугался? — крикнул, не сдержавшись, Святослав. И тут же пожалел о сказанном: всем ведь все понятно, перед своими притворяться незачем. Привычка, старая привычка не говорить прямо, вилять, вынуждая других раскрываться. Что уж тут раскрывать-то?

Глебовичей я не боюсь, князь Святослав, — с излишней гордостью в голосе произнес Игорь. — А с князем Всеволодом Юрьевичем нам ссориться нельзя. — Он немного подумал, видимо желая изложить причину поубедительнее, но докончил просто: — Нам не по силам.

И Святослав понял, что как бы он ни кричал, как бы ни угрожал союзникам — да и чем грозить, седой бородой своей? — они не решатся пойти против Всеволода. Ярослав, хоть и во всем подчинялся брату, тоже не хотел ссориться с владимирским князем. К тому же Всеволод Юрьевич приходился Ярославу свояком — детей они поженили.

Так Святослав попал в весьма унизительное положение. Распустить союзников по домам, а самому возвращаться в Киев? Так сделать он не мог, стыдно. Зачем тогда собирал, да еще так спешно, скажут они. Неужели сам не мог догадаться князь Святослав? Совсем, наверное, из ума выжил, будут они говорить. И вот ради самолюбия сиди теперь в Карачеве, где даже толком помолиться нельзя — ни одной приличной церкви нет, — и дожидайся неизвестно чего. Ни начать войну, ни отменить.

Все же, чтобы был повод не отпускать князей, Святослав согласился, наступив — в который раз, Господи? — на свою гордость, написать Всеволоду Юрьевичу. Составить письмо — тоже хитрость немалая. Но в таких хитростях за долгую жизнь князь Святослав поднаторел изрядно. Пришлось назвать владимирского князя братом и сыном, помянуть о своем неустанном стремлении ко всеобщему миру, намекнуть на свои старые годы, на старшинство среди Ольговичей и только потом назвать истинную причину своего беспокойства: дескать, коварные Глебовичи, от которых наш брат и сын Всеволод Юрьевич столько перенес обид, теперь и до нас добрались, земли наши разоряют, лишают жизни и, конечно, должны за это быть наказаны, с чем князь Всеволод Юрьевич, как поборник справедливости, не согласиться не может.

Письмо было послано во Владимир, и теперь оставалось лишь ждать ответа, убивая время. Впервые князь Святослав пожалел, что непристрастен к винопитию — так и не научился за долгую жизнь топить в хмельном напитке грусть и печаль. Да и то сказать — некогда было учиться, а свою грусть с юных лет считал за лучшее топить во вражеской крови. Теперь сиди и жди — разрешит тебе мальчишка Всеволод смыть свое бесчестье кровью Глебовичей или не разрешит?

Неделя тянулась за неделей. Чтобы не скучать, ездили на ловлю звериную. Святослав не ездил: не те годы, чтобы трястись в седле, да и что толку трястись, если старческими руками и в лося не попадешь стрелой?

Уже лето перевалило за середину, когда из Владимира пришел ответ.

Великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич писал письмо без окольных рассуждений: Глебовичи находятся под его покровительством, принадлежат ему со своими уделами и жизнью, и воевать с ними ради их наказания может только Всеволод Юрьевич. А князю Святославу великий князь Владимирский запрещает поднимать на Глебовичей руку и советует уезжать домой, в стольный город Киев.

Святослав, прочитав ответ великого князя, понял, что жизнь закончилась.

Что тут было делать? Ярослав сразу отправился в Чернигов, сославшись на множество дел. На другой день, распрощавшись со Святославом, удалились Игорь и Всеволод. К чему было и томить их целый месяц в Карачеве? С какой-то непривычной пустотой в душе Святослав думал, что ведь ему и раньше было известно, что за ответ придет из Владимира.

Он велел челяди готовиться к отъезду в Киев.

Пока люди суетились, собирая княжеский поезд, Святослав безвыходно сидел в доме посадника.

Разболелось бедро, беспокоился — сможет ли доехать до Киева? Позвал человека, тот помог снять порты. Святослав глянул: левое бедро было напухшее, а посередине опухоли налился желвак красно-синего цвета. Послать за лекарем? Но разве найдешь здесь знающего человека? Нет, видимо, это был знак: надо поскорее торопиться домой.

Когда ехали в Карачев, на всякий случай взяли с собой коня Святослава — старого спокойного жеребца, серого в яблоках, каких князь только и любил. Так и вели его в поводу рядом с княжеской повозкой: вдруг князю захочется проехать немного верхом? Но не захотелось. Теперь Святослав, поддерживаемый слугами, с трудом садясь в повозку, вновь увидел рядом этого жеребца и вдруг подумал, что это последний в его жизни конь. Мысль была такой ясной и простой, что даже не опечалила, заставила взглянуть на коня с любопытством, словно Святослав видел его впервые.

На выезде из Карачева, когда выбрались на дорогу, пришлось остановиться. По сухой дороге трясло нестерпимо, при каждой встряске боль из ноги вскидывалась вверх, била, казалось, даже в голову. Челядь и младший сын Мстислав, сопровождавший отца, были в растерянности. Как доставить князя в Киев? На коне он не ездок, в возке — тоже. Забегали сразу, испугались княжеского гнева. Но Святослав был почти равнодушен. Думал только, что, возможно, придется умереть, не доехав до любимого Киева.

Это было как последняя насмешка судьбы над ним. Лишен всего — молодости, силы, власти, а теперь вдобавок и права умереть в своем городе, под печальный звон Софии Великой, под напутствие митрополита.

Но слуги тем временем придумали выход — нарубили тут же, в лесу, молодых сосенок и березок, устроили что-то вроде волокуши. Сооружение получилось громоздкое, пришлось впрягать в него двух коней, но сидеть на упругой подушке из гибких веток было куда удобнее, чем в тряском возке, на ухабах и ямах не трясло, а будто покачивало тело над землей, как детскую игрушку на ладони. Однако ветви быстро стирались, приходилось останавливаться и устраивать новую волокушу. Святослав велел идти к Десне, ладить насады и на насадах уже плыть до Киева.

По Десне за два дня добрались до Киева, где князь с превеликой осторожностью был доставлен во дворец. Лекарь, осмотрев опухоль на бедре, промыл ее вином и отварами трав, а князю велел лежать в постели и не вставать. Утомленный долгим путем, он вроде бы стал засыпать. Особенно утомила его поездка по Десне — тихое, плавное движение мимо уходящих назад берегов, уходящих навсегда, отчего отчетливо чувствуешь себя умирающим. Во дворце все ходили на цыпочках. Была какая-то общая подавленность: князь уезжал в Карачев еще полный сил, как всем казалось, даже начинали ожидать неких событий. А вернулся дряхлым, больным стариком и тут же начал умирать. Однако Святослав не хотел залеживаться. Проснувшись, вынырнув из забытья, велел себя одевать. Объявил, что отправляется в Вышгород, поклониться мощам святых Бориса и Глеба.

Солнце уже склонялось к закату. Княгиня и другие пытались отговорить Святослава от такого безрассудства — ехать больному на ночь глядя? Он был непреклонен и даже ощутил удовлетворение от того, что приказ его все же стали выполнять — потащили в возок подушки, чтобы князю удобнее было сидеть, закладывали коней, которые поспокойнее. Вообще — подчинялись, угождали. Значит, еще он для них — государь.

В Вышгород, к святым мученикам, прибыли, когда уже стемнело. В храме никого из священников не оказалось, были только сторож да служка, гасивший свечи; они до смерти перепугались, когда увидели, что сам Святослав Всеволодович, великий князь Киевский, входит в церковь. Он сам вошел, опираясь на посох, с трудом двигая распухшей ногой. Никому не велел входить вместе с ним. Остановился, сотворил крестное знамение.

Медленно двигаясь к раке, в которой лежали мощи двух невинно убиенных братьев, он вдруг подумал, что никогда не оставался один в храме, и пожалел о таком упущении. Как тихо, торжественно и свято! Один Бог да ты — и больше никого. Привычно отметив про себя, что все это тоже происходит с ним в последний раз, он больше старался не думать о земном. Плача на раке Бориса и Глеба, он каялся перед ними, не ища себе оправданий. Перед ними не было смысла хитрить. Они знали о нем все. Знали и то, что князь Святослав, хотя никому в этом не признавался, всю жизнь чувствовал какую-то вину перед святыми братьями, вот уже почти два века сияющими в Русской земле примером небесной любви, чистоты помыслов и невинного мученичества. Для самого Святослава пример этот в жизни так и остался всего лишь отвлеченным понятием. Он всегда старался получить собственную выгоду и считал при этом, что если и приходится брать на душу еще один грех, то причина не в нем, князе Святославе, а в других князьях, которых приходится обманывать. Вина же перед святыми мучениками — ее не мог чувствовать лишь самый бессердечный и бездушный. Святослав себя таковым никогда не считал.

Попрощавшись с Борисом и Глебом, он захотел попрощаться и с отцом, великим князем Всеволодом Ольговичем, погребенным здесь же, в боковом приделе. Но дверь, ведущая ко гробу отца, была закрыта — висел замок. Святослав постоял перед дверью, потрогал зачем-то этот замок, подергал, но тот висел крепко. Пришлось тащиться к выходу — не будешь же кричать в храме, звать сторожа, тем более только что отрыдав на святой раке. Идти было еще труднее — нога казалась огромной, пудовой, боль оглушала при каждом шаге.

Вышел наружу. В свите — облегченное движение. Поискал сторожа взглядом. Он был тут же, на коленях, робко смотрел на Святослава.

— Почему заперто? — устало спросил Святослав. — Придел, где отца гроб, почему заперт?

— Закрыл отец Никандр, — с облегчением ответил сторож. — И ключ унес. Всегда закрывают, великий княже.

— За попом послать, — тихо, ни к кому лично не обращаясь, проговорил Святослав.

Сторож испуганно дернулся, вставая с колен, но не встал: ему не хотелось, да и нельзя было бросить церковь.

К нему подошли, стали спрашивать, где найти попа. Он объяснял долго, путано.

Святослав постоял, уже поддерживаемый под руки, послушал, подумал. Представил себе, что сейчас, в темноте, поедут за попом, долго будут искать его, разбудят, потом он, спросонья испуганный, прибежит, станет суетливо копаться в замке… Ах, этого совсем не хотелось, это нарушило бы торжественность его настроения. Конечно, жаль, что не попрощался с отцом — отец любил его, любил, пожалуй, больше остальных сыновей. Все же он, Святослав, побывал рядом с гробом, а отца, наверное, скоро увидит, непременно увидит.

— Ладно. Незачем попа звать. Домой едем, — сказал он. Его повели к возку.

С этого дня Святослав больше не поднимался с постели. Ему становилось все хуже. Порой ему казалось, что вроде бы легчает: чаще стали обмороки — тихие, благодатные, длиннее стали сны, полные видений. В снах Святослав встречался и разговаривал с теми, кого знал на своем веку. Когда он лежал в таком блаженном забытьи, боль в ноге не чувствовалась, поэтому он досадовал, когда выплывал из сна и понемногу начинал узнавать стоявших у изголовья жену и сыновей. Все они — Олег, Глеб, Владимир, Всеволод и Мстислав — собрались возле умирающего отца.

Последний раз душа Святослава встрепенулась, как встарь, когда к нему явились бояре с послами из Греции. Сообщили, что царевич греческий, Алексий, возжелал породниться с ним, великим князем Киевским, и хочет внучку его, дочь Глеба Святославича, взять в жены. Ефимия звали внучку, и Святослав ее любил. Узнав о том, что из Греции в Киев движется большое посольство от императора, он обрадовался, взбодрился, словно ожил. Велел приподнять себя повыше. Радостно было узнать, что его по-прежнему уважают и великие иноземные властители берут замуж внучек его, считая за честь.

Велел позвать Ефимию, поговорил с ней, дал наставления. Ефимия, также любившая деда, слушала его сквозь слезы, и это ему не понравилось — снова напомнило о том, что он умирает. И Святослав понял, что теряет Делание заниматься браком внучки, которым еще какой-нибудь месяц назад занялся бы с большим удовольствием, ибо любил женить и выдавать замуж свое потомство, видя в этом одну из важнейших сторон государственной деятельности. Поговорив с Ефимией, едва нашел в себе силы приказать Глебу и боярам выслать навстречу императорскому посольству почетную охрану для сопровождения в Киев. Отдав приказ, заснул.

Через три дня вдруг, очнувшись, открыл глаза. Спросил дремлющую рядом на стульце супругу — когда будет день святых Маккавеев? В этот день скончался отец его, и Святославу показалось очень важным умереть в один день с отцом, с которым он так и не успел попрощаться. Жена ответила, что еще не скоро — через неделю. Не дожить, тоскливо, как сквозь туман, подумал Святослав и горестно застонал. Ему уже виделось, как кто-то неведомый манит его, манит за собой. Куда? Это было понятно — куда. Подумалось еще: перед последней дорогой надо исполнить клятву — отдать Киев Рюрику.

Еле шевеля губами, Святослав велел послать в Овруч за Рюриком Ростиславичем. Таков был уговор, таково было обещание, данное великому князю Владимирскому — Киев по смерти Святослава достается не кому-то из его сыновей, а именно Рюрику.

Прибыл игумен: князя Святослава перед смертью следовало постричь в монахи. Пока над ним совершали обряд, приподнимая его на руках, Святослав не мог понимать, что происходит. Как только он был пострижен и наречен новым именем, душа его тут же отлетела. Великий князь Киевский скончался.

На следующий день, едва успели похоронить Святослава, как в городе стало известно о приближении Рюрика в сопровождении большой свиты — бояр и дружины. Срочно стали готовить встречу — от похорон бывшего государя перешли к торжествам, к радости от вокняжения нового. Знатные мужи киевские кинулись переодеваться в лучшие одежды, от всех церквей потащили образа, хоругви, кресты, по улицам побежали бирючи — скликать народ для приветственной встречи.

Над Киевом поплыл многоголосый звон. На стенах, на дороге, ведущей от Золотых ворот к Софийским, к княжескому дворцу, собирались возбужденные толпы. В Киев въезжал новый князь, становившийся сразу великим, как это повелось от века, от отцов, дедов и прадедов.

Рюрик с удовлетворением наблюдал, как его встречают. Сбывались его мечты, сбывались, как он хотел, — Киев доставался ему, словно подарок, почтительно подносимый. Долго, долго ждал своего часа Рюрик Ростиславич. Вот она — древняя вотчина всех славнейших и знаменитейших государей русских, всех предков самого Ростиславича.

И народ его любит — вон как радуется. Что ж, великому государю приятна любовь подданных. Хотя Рюрик въезжал в Киев на коне, при всем оружии, чтобы показать, что он, новый государь, шутить не любит, ему невольно хотелось приветливо улыбаться жителям Киева, встречавшим его.

Но когда он переставал улыбаться, лицо его принимало холодное, надменное выражение.