Глава 25

Сколько мирному времени ни продолжаться, а войны все равно не миновать. Великий князь давно уже ждал: у кого первого кончится терпение и взыграет гордыня — у Святослава ли Киевского, у Давида ли и Рюрика Ростиславичей, все еще противившихся воле великого князя, а может, рязанские князья захотят укусить руку, их кормящую? Впрочем, где им.

Давиду в Смоленске, правда, тоже не до противоборства со Всеволодом Юрьевичем: Давид Ростиславич сидит в Верхнем городе, в своем дворце, закрывшись от народа своего на все запоры. Смоленск бродит, словно пиво в бочке: на каждой улице — вече, в каждом доме достают горожане из укладок и ларей давно залежавшееся оружие и броню, насаживают наконечники от старых копий на новые древки: когда весь город охвачен волнениями, оно, глядишь, лишним не окажется.

Бледный от гнева, Давид меряет шагами просторные покои своего дворца, склоняясь к тому, чтобы посадить дружину на коней и двинуть на подданных.

Рюрик и Святослав, ныне связанные узами вынужденной дружбы, озабочены даже не тем, чтобы оспаривать друг у друга Киев и днепровские города. Бушует половецкая степь, волны орд подкатывают к границам киевским и черниговским, не позволяя князьям успокаиваться, не дают им и достаточно времени, чтобы строить козни против владимирского князя. Сколько такое будет длиться?

Неспокойно на Руси. Только владимирские и суздальские земли живут мирно. Выезжая на полюдье, великий князь Всеволод всякий раз может убедиться: народ доволен жизнью, доволен своим государем. Везде его встречают радостными криками, колокольным звоном, образами украшенными. Все любят Всеволода Юрьевича: после слабовольного и неудачливого Долгорукого, после жестокого Боголюбского земля Суздальская узнала длительную радость благоденствия.

Бывают, конечно, смуты и в Ростове, и в Суздале, и даже в стольном граде Владимире. На всех не угодишь — недовольные и смутьяны всегда найдутся. С такими князь Всеволод поступает жестко: в цепи — и в яму. Там не побушуешь.

Украшается вотчина Всеволода. Растут новый Успенский собор во Владимире, белокаменная Богородичная церковь в Ростове. Иных — и каменных и деревянных — без числа. И в каждой славят Господа и великого князя.

Уже который год осень щедро одаривает урожаем владимирских жителей. Еще и с прошлого года хлеб остается, а уже новый надо засыпать в закрома. Вон в Новгороде кадь ржи стоит гривну, во многих домах хлеб на столе не каждый день. Что ж, никто новгородцам не мешает поклониться великому князю — тогда будут с хлебом. Великий князь знает, такой день обязательно придет — поймет Новгород, что без покровительства Всеволода Юрьевича ему не обойтись. А пока — можно подождать. Сын великого князя, Константин, подрастет как следует, а к тому времени и новгородцы созреют. Что толку затевать с ними войну? Это как с пчелами: мед можно бортничеством добывать, а можно ульи ставить. Бортник найдет дикое гнездо, мед оттуда вытащит — и все, с этой пчелиной семьи больше ничего не получишь, ищи другую. А тот, кто семью приручит, каждый год будет с нее мед получать, и семья останется в целости.

Дружина великого князя без дела не сидит, но против своих единоплеменников меча не обнажает: бьет половцев, отгоняя их от своих границ в глубь степей, ходит на булгар, себя обогащая и князю принося доход.

Дома у великого князя совсем хорошо: подрастают две дочери-красавицы, невесты для владетельных государей, уже пробует сынок, княжич Константин, вставать на ножки. Не очень у него это пока получается, но всему своя пора, встанет юный княжич крепко на ноги, взмахнет мечом и устрашит всех врагов, а может, сделает то, что отцу не удалось и, наверное, не удастся — станет единым государем всей Русской земли, укрепит ее и избавит от княжеских раздоров и усобиц. А если Константину окажется это не по силам, то, может, пошлет ему Господь брата — помощника. Ведь княгиня Марья опять беременна. Ну, как бы там ни было, а теперь уже есть кому великокняжеский стол оставить. С такой уверенностью и жить легче.

Но мир скоро должен был закончиться. Всеволод давно ждал этого.

В любой войне едва ли не главное — не дать застать себя врасплох. Хорошо знать свою силу, но хорошо также знать и намерения ближних своих. Великий князь не забыл, как напали на него мятежные Мстислав и Ярополк. Не то чтобы он испугался тогда, но это чувство внезапного бессилия перед неизвестностью — сколько их? где они? куда идут? — он не хотел больше пережить. Большой кровью заплатила тогда Владимирская земля за беспечность своего государя. Да, именно беспечность, ибо долг великого князя в том, чтобы не тратить время на развлечения, когда не защищена земля от врагов.

Всеволод получал сведения со всей Руси. Он знал, что происходит во всех княжествах. Вместе с приближенными обдумывал, с какой стороны ждать войны и от кого. Великий князь ждал войны великой, ради великих целей. Нигде не таилось больше причин для войны, чем в великом противостоянии Ольговичей и Мономаховичей. Но как раз за Святославом ничего подозрительного не замечалось. Рюрик был ему надежным сторожем.

Ожидая чего-то большого, значительного, человек порой не придает значения малому. Вот так и великий князь: пристально вглядываясь в Южную Русь, где были сосредоточены основные силы, противодействующие ему, словно забыл следить за змеиным гнездом, которое находилось у него прямо под боком.

Смирив рязанских Глебовичей, Всеволод считал — да и сами они неустанно уверяли его, — что теперь его воля будет для них законом. Уделы свои, полученные хоть и в вотчинах отца, князя Глеба, они, Глебовичи, взяли из рук великого князя. Чем быть недовольными? В сущности, рязанские князья получили в своей жизни гораздо больше от Всеволода, чем от Глеба. Великий князь неоднократно щадил их жизни, а ведь мог и не щадить. Они каждый раз об этом забывали.

Один из братьев, Ярополк Глебович, скончался вскоре после большого стояния на Влене. Но осталось еще пятеро. Никто из них не был обделен наследством, и под покровительством владимирского князя они могли жить в своих уделах, ничего не опасаясь, даже гордясь перед другими такой надежной защитой. Так думал и Всеволод.

Когда брат поднимает руку на брата — что движет его рукой? Та ли сила, что вложила камень в руку Каина? Наверное, так. Но ведь и камень можно не во всякую руку вложить — иная оттолкнет его. Но есть руки, всегда жадно раскрытые для такого камня, сами ищущие его.

Взаимная ненависть братьев Глебовичей — да была ли она? Ничем они друг перед другом не провинились. Что могли сделать весьма пожилым уже Роману, Игорю и Владимиру юные Святослав и Всеволод Глебовичи? Разве только то, что никогда не противодействовали владимирскому великому князю. Но об их противодействии тогда и говорить было нелепо: Святославу в год похода князя Глеба с Мстиславом и половцами на Владимирщину едва исполнилось семь лет, на три года только старше его был Всеволод Глебович, Юноша мягкий и добродушный, превыше всего, казалось, ценивший в жизни свою супругу, спокойную жизнь возле нее и деток своих, сыновей и дочек, рождавшихся у него чуть ли не каждый год.

Может, заговор старших Глебовичей против младших и состоялся потому, что оба они — Святослав и Всеволод — были юны и невоинственны. Искушение присоединить к своим владениям еще и небольшой городок Пронск, где и сидели младшие братья, не мешая друг другу, помогло старшим преодолеть взаимную неприязнь и объединиться. Хотя свежи еще в памяти Игоря и Владимира были времена, когда Роман их вышиб из их уделов и охотно уничтожил бы самих, если бы смекалистые Глебовичи не кинулись спасаться к владимирскому князю.

Роману очень хотелось завладеть Пронском. Этот небольшой городок, не так давно построенный князем Глебом, Мог служить отличной опорой для противостояния великому князю Владимирскому. Князь Глеб для того его и встроил на берегу речки Прони, начав строительство сразу с крепостных стен. В городе могла укрыться большая дружина, там были просторные склады для продовольствия, от протекающей рядом речки по желобам, скрытым в земле, поступала вода. Отсюда можно было делать набеги на Владимирскую землю, всякий раз возвращаясь под прикрытие неприступных стен. Князь Роман думал, что, заняв Пронск, он будет лучше вооружен против великого князя. Этой выгодой он и хотел привлечь братьев.

Еще вчера непримиримые враги, Роман, Игорь и Владимир в начале лета сошлись в Рязани, где на широких пирах помирились за чашей вина. Они сидели за столом в просторной гриднице и, несмотря на примирение, зорко следили друг за другом, пили, на всякий случай, каждый из своего кувшина. Роман, уже почти неотличимо напоминавший отца, князя Глеба, такой же тучный, приземистый, с бегающим взглядом колючих глазок, глубоко спрятанных в сероватых лохматых бровях, приступил к делу без обиняков. Он знал своих братьев, знал, что у всех у них в жилах течет одна кровь, и по косвенным намекам, звучавшим в нарочито пьяных веселых речах Игоря и Владимира, сразу понял, что к нему в Рязань мириться они ехали, уже догадываясь, какова истинная цель их замирения.

Слабому не нужно зарабатывать вину перед сильным — он и так виноват уже тем, что слаб. Еще не зная, как будут делить между собой несчастный Пронск, все трое — Роман, Игорь и Владимир — тут же, в гриднице, договорились, что лучше бы младшим братьям просто исчезнуть из жизни. Игорь и Владимир сначала не очень настаивали на непременном убийстве Святослава и Всеволода, говорили, что достаточно просто вышибить их из Пронска, даже позволив младшим Глебовичам вывезти с собой скудную казну, дабы не так остро чувствовать себя нахлебниками при дворе какого-нибудь сердобольного родственника. Пусть себе идут живые! Глядишь — пожалеет их кто-нибудь, да хоть бы и Святослав Киевский, бывший всегда ласковым с Глебовичами, а то и владетельный и могучий ныне Рюрик Ростиславич. Мало ли городов по Днепру, посадит где-нибудь Всеволода Глебовича, а Святослав Глебович будет при нем. Даром, что ли, жена Всеволода Глебовича приходится Рюрику двоюродной внучатой племянницей? Еще и благодарить старших братьев станут.

Но Роман, будучи заметно умнее своих недальновидных братьев, отверг их великодушные порывы. Дело надо делать, решил он, так, чтобы концов не оставалось. К чему оставлять на свободе и в живых младших братишек? Чего ради? Уж не любви ли братской? Оставь им жизнь, они потом начнут пороги обивать у влиятельных государей, искать управы.

Роман нарочно в этой беседе не стал упоминать имени великого князя — и так ясно, у кого могут просить защиты Всеволод и Святослав. Не там ли, не во дворце ли у Всеволода Юрьевича бились лбом об пол сами Игорь и Владимир, жалуясь на него, Романа? Не нужно было Роману лишний раз напоминать об этом братьям, хотя бы и не впрямую.

И так было ясно братьям, что во всем — во всех их бедах, бесправном положении среди других князей, в том, что приходится жить в деревянных палатах, а не каменных, в том, что поганые терзают набегами, даже в том, что хлеб порою плохо родится, — во всем виноват он, великий князь Владимирский и Суздальский Всеволод Юрьевич. Вот кого бы с размаху, разогнавшись на коне, рубануть мечом наискось… Но — его не рубанешь.

Смертный приговор младшим братьям был решен где-то между пятой и шестой чашами вина.

Жить старшим братьям сразу стало веселее. Они были повязаны кровавой порукой, общим важным делом. Это была настоящая жизнь — с ясной целью впереди. Можно было даже и не торопиться. Еще лучше — сделать все под шумок, когда князь Владимирский отвлечется на какие-нибудь великие свершения. Он ведь был занят только великими делами. Вот и дождаться бы такой поры, когда мелкие внутрисемейные разбирательства Глебовичей покажутся ему недостойными внимания. Узнает Всеволод Юрьевич, что рязанских князей поубавилось, покачает головой укоризненно, может, пригрозит. А что толку? Хоть к каждому рязанцу дружинника своего приставь, а Святослава и Всеволода этим не воскресишь.

Братьям заранее хотелось так думать — это придавало их намерениям некий оттенок удачливости. Немного портило всю картину то, что великий князь Всеволод почему-то питает непонятную благосклонность к своему тезке — Всеволоду Глебовичу, и тот охотно и часто бывает во Владимире, даже ненаглядную супругу свою и детишек оставляя дома ради возможности побеседовать с великим государем. Что-то их роднит. Ведь не только имена.

Но все это были мелочи. Ядовитая кровь князя Глеба кипела в жилах старших братьев, застилая их разум, и без того невеликий, красным туманом. Обозначив младшеньких как врагов, они уже ненавидели их. В конце лета начали действовать.

Было несколько попыток убить младших братьев поодиночке. Верный человек на охоте пустил во Всеволода стрелу, да только оцарапал и погиб зря: заметили дружинники, что это был не случайный выстрел, и долго думать не стали — не успел Всеволод Глебович понять, что происходит, и схватиться за раненое плечо, как Чирятый, человек, подкупленный старшими братьями, уже падал с коня — голова налево, туловище направо. Еще отряд посылали перехватить Всеволода на полюдье, но Всеволодовы воины храбрее оказались, прогнали засаду, нескольких убив. По душу Святослава также посылали людей, да, видно, какая-то сила и впрямь младших братьев охраняет: убежал Святослав, уцелел.

И ведь поняли младшие Глебовичи, откуда ветер, приносящий стрелы, дует. Съехались вдвоем и с того дня не разлучались, и если отправлялись куда, дружины брали с собой достаточно. А тут — осень, дождями все дороги расквасило, болота разлились. Не очень-то погоняешься за дичью, когда кони по брюхо вязнут.

Братья решили ждать холодов, пока же расстались на время. Владимир уехал в Коломну, Роман — в Рязань, Игорь — в Белгород рязанский. Уговорились держать связь между собой, чтоб по первому зову — вперед! Святослав с Всеволодом засели в Пронске — всех городских жителей выгнали на работы по укреплению этой твердыни — стены наращивали, копали рвы, втыкая в дно заостренные колья. Младшенькие свезли в Пронск всю свою жизнь — все, что собрано было на полюдье.

И успели загородиться! Когда дороги сковало морозами, старшие осадили Пронск. Но сразу было видно, что ни изъездом, ни на измор город не взять. Все же разбили стан, ездили вдоль стен, смотрели. Потом охота пошла, ставили тенета на зайцев, вытаскивали жирных медведей из берлог, стреляли оленей. Пронские жители поглядывали сверху, со стен, ругались, грозились, иногда кидали стрелы.

Снимать осаду не хотелось. Столько готовились… Зачем тогда мирились, переламывали свою гордость? Снять осаду — стыда не оберешься перед молокососами, а самое главное — не закончилось бы тогда хрупкое перемирие между старшими братьями. Дружина у каждого готова, добыча ей обещана. А этим дуболомам не все ли равно, кому глотку резать — Святославу ли, Игорю ли, Роману ли. Так что уж лучше было в осаде постоять — занятие хоть и не самое веселое, да зато безопасное.

И вели, конечно, осаду из рук вон плохо. Дружиники где-то и вино доставали, и брагу. Да что там где-то. В Пронске и покупали у жителей. Глядишь вечером — а ни сторожей, ни постов, все по шатрам сидят и уже таковы, что на холод никого не выгонишь. Что делать — старшие братья и сами начали от скуки к чарке прикладываться.

И не уследили. Пропустили не какого-нибудь гонца на резвом коне — из города убежал сам князь Всеволод Глебович, да еще с десятком дружинников. Куда побежал — известно, во Владимир сразу и отправился, к хозяину своему, челом бить. Святослава же оставил в Пронске, поручив ему супругу свою и детей.

Братья забеспокоились, но время прошло — и все улеглось. Всего-то навсего приехали к Пронску послы — княжий меченоша и думец Юрята, боярин Федор Ноздря, небольшое число ратников с ними. Привезли от великого князя грамотку и на словах передали, что, мол, Всеволод Юрьевич, всех любя как отец, просит их опомниться, напоминает о Святополке Окаянном, о том, что русским князьям не следует обнажать мечи против единоплеменников.

Одним словом — ничего такого, что могло бы смутить братьев. Ну, посидели с послами в шатре, поговорили. Посольство важное, вино пить отказалось. Очень настаивали, чтобы просьба их государя была выполнена.

Роман слегка перепил и разгневался. Понять его, конечно, было можно — стыд за бесславное стояние под стенами Пронска падал прежде всего на него, как на старшего. Разгневаешься тут. Стал кричать, что в своих уделах они сами себе хозяева, советы им ни к чему, ни в чьей воле ходить не желают. Бранил послов, ногами топал, но за меч, однако, хватило ума не браться.

У Игоря Глебовича, разгоряченного отвагой брата, появилось, правда, естественное желание: раз мы, мол, такие хозяева в своих уделах, так зачем зря слова тратить? Не лучше ли тут же и доказать свою независимость, убив послов?

Да только Юрята, князя Всеволода думец, сразу это намерение понял и так выразительно положил ручищу на рукоять меча, так подобрался и глянул в мутные глаза Игоря, что вопрос сам по себе отпал. Отпустили их с миром — а что еще оставалось? Великому князю, сказал Роман, протрезвев наутро, кроме того, что вчера было говорено, другого ответа не будет. Посольство уехало с каменными лицами — жаловаться Всеволоду Юрьевичу на непокорных. Осаду решили не снимать.

И снова потянулись дни, которые надо было чем-то заполнять. Охота прискучила, пьянство не радовало, а отупляло только. Братья все чаще огрызались друг на друга, встречаться из-за этого стали реже, каждый сидел в своем шатре и клял остальных. Вот пройдет зима, растает снег, развезет дороги, вода отрежет всякие подходы и подвозы — что тогда делать? Надо было на что-то решаться.

Порука, что связывала их и совсем недавно внушала уверенность, теперь тяготила. Каждый хотел уйти, и каждый боялся, что, уйдя, обретет в оставшихся братьях сильных врагов, не чета Святославу. Осаду не снимали.

И досиделись. Опять явилось посольство, даже и не посольство, а войско целое. Все тот же Юрята, а с ним ратников несколько сотен. Нагло улыбаясь — ух, смерд! — объявил Юрята, что великий князь Всеволод Юрьевич, отменно любя юного Святослава, не желает его погибели и посылает дружину с припасами в Пронск как залог мира. Дескать, должно у старших Глебовичей хватить ума и соображения, что поднявший меч на княжеского дружинника все равно что поднял его на самого великого князя. А всей Руси известно, особо подчеркнул Юрята, что на Всеволода Юрьевича, великого князя и государя владимирского, меча лучше не поднимать.

Так что в присутствии владимирской отборной дружины, выгодно отличавшейся от грязных, опухших за время осады воинов рязанских, ворота Пронска были открыты и тремстам дружинникам было позволено беспрепятственно войти в город. На стенах горожане шапками махали. Ворота закрылись, и Юрята с оставшимся войском уехал обратно, не задерживаясь на этот раз в стане Глебовичей.

Рязанское войско, посчитав себя оскорбленным — владимирцы будто не обращали на них внимания, — пыталось, правда после всего уже, поднять шум. Но, как и в первый раз, опоздали. Нужно было сразу бросаться и рубить. Пошумели, покричали, кое-кто даже пытался вдогон уходящей владимирской рати отправиться, да так ничем и не закончилось опять. Одного принесли разрубленного потом, но что там с ним произошло — дело темное. Так и успокоились.

Продолжалась осада. Под городом — рязанцы, в городе — владимирцы. А ведь начали с того, что хотели младших Глебовичей зарезать. Такую вот загадку загадал Всеволод Юрьевич.

А великий князь в ту пору просто был в хорошем расположении духа.

Заботы и тревоги, связанные с ожиданием княгининых родов, разрешились самым счастливым образом. В начале зимы Марьюшка подарила Всеволоду второго сына, которого нарекли Борисом. Теперь уже можно было посмеяться над страхами великого князя, что умеет он производить на свет лишь дочерей. Княгиня Марья просто цвела — еще как будто помолодела после второго сына. Мамки-няньки ходили довольные: государыня всех готова была ласкать и награждать, так сама была рада, что Всеволоду Юрьевичу смогла сыночком угодить. Да и великий князь серебра не пожалел, по случаю рождения Бориса одарил всех дворовых, а уж скольких напоил-накормил — того народу и не счесть.

Душа великого князя, в ту пору разнеженная семейным и государственным счастьем, которое наконец-то, после стольких ожиданий, снизошло на него, казалось, не желала совершать гневных движений. Все ему сейчас были милы, и даже те, от кого он ожидал козней, виделись в другом свете.

Сам великий князь понимал, что эта слегка жалостливая любовь ко всем есть не что иное, как проявление его давно забытых юношеских свойств. Но он, зная, что это пройдет, как только довольство и счастье станут привычными, волею великого князя позволял себе продлить это состояние, потому что оно было ему приятно.

Поэтому, когда к нему в покои был допущен весь разгоревшийся от долгой езды по морозу молодой рязанский князь Всеволод Глебович, великий князь принял его предупредительно-добродушно, как бы давая понять, что любая новость может быть подана и так и этак, в зависимости от чего к этому известию может сложиться и такое отношение, и этакое. Важно не торопиться, прислушиваться к себе, спрашивать: не повредишь ли ты в горячке и запальчивости ближнему своему, напрасно навлекая на него гнев великого князя? Всеволод Глебович начал рассказывать с самого начала.

Благодаря хорошему отношению к нему великого князя Всеволод Глебович мог не сковывать себя условностями, которые устанавливаются между государем и подданными. Он сразу ухватил суть: государь, по воле которого живут столь многие, не может печься только о ком-нибудь одном. Он должен печься обо всех, ибо, несмотря на склонности и привязанности его человеческого сердца, его государеву сердцу одинаково дороги все. Всеволод Глебович старался не приукрашивать свою речь разными преувеличениями, чем очень многие князья грешили, а просто рассказал, как все было.

И даже при таком скупом изложении рязанских событий старшие Глебовичи оказывались кругом виноваты. Как ни хотелось Всеволоду Юрьевичу сохранить душевное спокойствие, но злость все же сдавила ему горло. В который раз уже князь Роман Глебович поднимал на него руку! Ведь это именно на него поднял руку князь Роман, задумавший убить родных братьев, князь Роман Глебович, бившийся с великим князем еще на Колокше, вместе с погаными грабивший владимирские пределы. Позорно струсивший и бежавший от Святослава — для великого князя это был единственный воинский позор, поэтому он и не забывался. Внешне похожий на своего отца, но раболепно заглядывающий в глаза, унаследовав Глебово коварство, он был лишен отцовской твердости. Ядовитый змей, он должен быть раздавлен!

И все же он — подданный, пока открыто не заявивший о своей непокорности, а значит — все еще находящийся в руке великого князя и имеющий право на его покровительство. Решение великий князь отложил.

А пока поселил Всеволода Глебовича у себя, осыпал его ласками, одаривал дружеской беседой. Старался успокоить рязанского князя, видя, как тот страдает по оставленным в Пронске жене и детям. Княгиня Марья тоже душевно прониклась сочувствием к Всеволоду Глебовичу, упрашивала мужа дать войско. Великий князь сделал по-иному.

Как раз в это время вернулась дружина из булгарского похода, и с ней — Юрята. Всеволод Юрьевич считал, что лучше Юряты никто не сможет поговорить с мятежными Глебовичами, и отправил его послом. Хотя у Юряты, пока он воевал с булгарами, тоже родился сыночек и верному Всеволодову подручнику надо было бы дать возможность на него как следует налюбоваться, великий князь именно Юряту услал к Пронску. Сыновья Юряты, вернувшиеся с ним из булгар, просились с отцом, но он не взял их — дело было спешное и строгое.

С Юрятой отправился многоопытный боярин Федор Ноздря, к тому же бывший не менее тучным, чем князь Роман Глебович. Могло и это пригодиться: тучные люди как-то легче договариваются между собой.

Но даже когда великий князь выслушал ответ Романа, привезенный Юрятой, он не стал спешить с войной.

Придумали с боярами так: поместить в Пронске владимирскую дружину. Ну не совсем же выжили из ума старшие Глебовичи, неужто Мало учены великим князем, неужели осмелятся? Решили отправить на это дело охотников — кто пожелает сам. Набралось достаточно. Для устрашения Глебовичей взяли дружины побольше — просто чтобы знали, что воинской силой великий князь не оскудел. В этот раз Юрята взял с собой сыновей. Вернувшись, рассказал, как было дело.

Теперь хоть князь Всеволод Глебович мог спокойно жить: ему казалось, что лучшей защиты для супруги и детей его и придумать нельзя. Всем так казалось. Великому князю — тоже. Поскольку Глебовичи разрешили владимирцам войти в Пронск, то это могло означать одно: осада ведется уже без прежнего ожесточения. Все от нее устали, и, видно, скоро старшие братья разойдутся по своим уделам. В ожидании таких вестей Всеволод Глебович продолжал жить у великого князя.

Великий князь наслаждался жизнью, занимался своими делами, их у него было множество. Взять хотя бы изготовление колоколов — Всеволод Юрьевич просто горел страстью завести у себя такой промысел. Уж из немецкой земли выписаны были двое стариков — учеников знаменитого Теофила, давно почившего, но оставившего свои тайны людям, и эти два старика уже набрали себе помощников из владимирских горожан и за немалую плату учили их этому искусству. Великий князь, увлекаясь делами, казалось, забыл и про Глебовичей, и про осаду. А забывать было рано.

Но разве можно себе представить непредставимое? Поверить в невероятное? Нельзя. Это и во благо, что нельзя, — иначе у собственной матери куска из рук не возьмешь, будешь думать, что он отравлен. Это и во зло — потому что иной раз возьмешь кусок из родных рук, а он отравлен. Так что верь, но сомневайся.

Никто, конечно, не мог себе представить, что если Пронск будет взят, то больше всего поспособствует этому не кто иной, как юный князь Святослав Глебович.

Проводив владимирскую дружину, князь Роман начал думать. Но даже его изощренный на всякие хитрости ум не мог подсказать решения, которое его удовлетворило бы. После того как триста владимирцев сели в Пронске, ему особенно обидно было снимать осаду. Тем более что оба ненавистных брата — Игорь и Владимир — теперь ждали от него именно этого. Всеволод Юрьевич снова оказывался победителем! Если он, Роман, снимет осаду, то вдобавок к стыду поражения удостоится еще и презрения братьев. Как ни мала его к ним любовь, а все же ссориться с братьями ему не хотелось.

И он не смог придумать ничего лучше, как вызвать этого молокососа Святослава на переговоры. С осажденными быстро договорились, и Роман Глебович отправился в Пронск один, без оружия и сопровождающих. Конечно, он припрятал нож — на своем обширном теле он мог и целый меч незаметно спрятать. Неизвестно, зачем ему был нужен этот нож — ведь не для того, чтобы зарезать Святослава тут же: тогда ему, Роману Глебовичу, верная гибель. Скорее всего, взял он нож с собой, потому что пообещал: оружия при нем не будет.

И, войдя в покои, увидев испуганные глаза Святослава, глядевшего на страшного старшего брата, как курица-клушка на лису, Роман понял, что выбрал самое правильное решение. Давно было нужно так сделать. Он начал, однако, с предисловий.

— Здорово, брат, — хмурясь якобы по-отечески, произнес Роман. — Как живешь?

— Хорошо живу, брат, — послушно ответил Святослав.

— Братья тебе кланяются, — по-доброму сказал Роман. — Так и говорили: передай, мол, брату от нас поклон.

— Спасибо, — ответил Святослав.

— Как тут дружина владимирская? Не обижает тебя?

Князь Роман был озабочен. Как бы хотел сказать: смотри, если станут тебя обижать, то мы им — ух!

— Нет, не обижают.

— Ну, это хорошо, что не обижают, — удовлетворился Роман. — Так не обижают, говоришь?

— Нет, нет, не обижают, — поспешно заверил Святослав.

— Так, так. А вот ты нас почему обижаешь? — спросил удивленно Роман.

— Я? — испугался Святослав. — Я… нет…

— Вот так нет. А воевать с нами кто затеял?

Святослав молчал. Двое его бояр — Онаний Клюк и Осип — никак ему не помогали, хотя и обещали поддерживать в разговоре с братом. Он их не осуждал — думал, что они просто боятся князя Романа, как и он сам, Святослав, боится до немоты. Онаний и Осип замаслившимися глазками глядели на князя Романа Глебовича. Роман увидел, что можно говорить прямо.

— Брат! Хватит уж нам ссориться, — сказал Роман. — Что ты людей в осаде держишь, голодом моришь? Сдай нам город.

Святослав с удивлением посмотрел на Романа. Он помнил, как обещал брату Всеволоду, поехавшему за помощью во Владимир, держать город во что бы то ни стало. А теперь вот говорят — сдавай.

— Брат-то твой, — сказал Роман и поправился: — И наш тоже сейчас во Владимире жирует. Великому князю пятки лижет. Хорошо ли это, князь Святослав?

— Нет, пятки лизать — это конечно же нехорошо.

— Мы же братья твои, — сказал Роман. — Сдай нам город. Ведь не съедим же мы тебя.

Святослав взглянул на безмолвствующих своих бояр Онания и Осипа. Вид их сам за себя говорил: сдай город, князь Святослав.

— Сдай нам город, — повторил Роман. — И будет у нас по-прежнему любовь. Все простим друг другу. Ведь братья же мы. Не чужие. Только под владимирского князя не ходи. Он нам всем — главный враг.

Задумали так. Бояре с дружиной вяжут владимирцев — и тут же открывают ворота. Тех, кто станет сопротивляться, убивать на месте. Для этого среди людей, верных Всеволоду Глебовичу, поставить Святославовых дружинников. Святославу ничего не делать. Бояре сами обо всем позаботятся.

Так и сделали.