Глава 26

— Тятя, — сказал, подъехав, Добрыня. — Мы с Бориской поспорили. Он говорит, что попадет стрелой в летягу, а я ему не верю. Вот ты нас рассуди.

— А на что поспорили-то? — улыбаясь, спросил Юрята. Всякий раз он с удовольствием поглядывал на сыновей. Как возмужали! Пошли им на пользу булгарские степи. Добрыня уж на полголовы выше отца. Если дальше так расти будет — с сосну вырастет.

— Поспорили на гривну, — ответил Добрыня. Голос низкий, сильный. Совсем взрослые оба. А все бы им играть. Правда, из-за летяги он и сам бы поспорил. Вот только что-то уж много — гривна. Корову купишь.

— Не бойся, тятя, у тебя не попросим, — засмеялся, догадавшись, Добрыня. — Свои имеются.

Правда. Получили они свою законную долю добычи — и Добрыня и Бориска. Юрята им посоветовал приберечь — мало ли на что серебро может понадобиться. Но они копить еще не умеют. Играют, наверное, потихоньку в зернь, сладости покупают у персов. Добрыня Любаве колтушки подарил серебряные с золотом, Юряте — пояс. Вот он, пояс-то. Ох и красив! По красному полю золотой узор вышит, пряжка — два льва сцепились. Юрята его теперь и не снимает.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал он. — Ну, где летяга-то?

Бориска ехал впереди — лук наготове, стрела наложена. Поводья бросил, смотрел вверх, высматривал на соснах, в ветвях темно-рыжий комочек, готовый прыгнуть, расправить свой плащ и плавно перелететь на соседнее дерево. Юрята тоже стал внимательно смотреть — любопытно было ему, сможет или не сможет Бориска попасть. Стреляет-то он метко. Юрята несколько раз видел на сучьях беличий перескок, но это были простые белки, а ребята поспорили на летягу.

Ага, вот она. Она по веткам-то не прыгает, как ее родичи, а ходит.

Бориска остановил коня. И Добрыня остановил, и Юрята. И все, кто рядом с ними ехал, остановились. Слышали про спор, тоже всем хотелось поглядеть на стрелка.

Белочка глянула вниз на длинную, тянущуюся — на сколько хватало ее беличьих глаз — вереницу конных вооруженных людей. От них кверху поднимался пар. Конские копыта глухо похрупывали рыхлым снегом.

Она покачалась, покачалась — и прыгнула на понравившуюся ей пологую толстую ветвь сосны. Растянув в стороны все четыре лапки, расправила свой плащ. И, уже подлетев к ветке, передними коготками цепко ухватившись за чешуйчатую кору, ощутила неожиданный тычок. Стрела пробила ей плащ возле левой задней ноги. Она едва не упала вниз от неожиданности и боли, но сумела удержаться, поползла по ветке к стволу, волоча стрелу за собой. Добравшись до спасительного ствола, она наконец опомнилась и принялась, попискивая от боли, перегрызать стрелу, причинявшую ей такое неудобство.

Внизу закричали сразу много голосов. Летяга, забыв про боль, стала глядеть вниз. Потом снова принялась за стрелу.

Войско тронулось. Дружинники одобрительно цокали языками, выстрел им понравился.

— Пропала моя стрела, — сокрушенно сказал Бориска. — Зато гривну выиграл.

Добрыня возмущенно мотал головой.

— Нет! Не годится! Ты ж ее на ветке достал, а не когда она летела!

— А мы как договаривались?

— В летягу попасть. В летягу, — объяснил Добрыня.

— Ну вот. Я же попал — все видели. Давай гривну, — довольным голосом сказал Бориска.

— Так она уже сидела!

— Ну так и что? Все равно — летяга. Давай гривну.

— Тятя! — обернулся Добрыня. — Скажи ему! Что он врет?

Юрята развел руками:

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Бориска-то верно говорит. Ты наперед, как уговариваешься, следи за словами-то.

Бориска ехал подбоченясь, нарочно глядя в сторону. Не выдержал, засмеялся, поглядел на расстроенного брата. Добрыня тоже улыбнулся, но все-таки показал ему кулак.

— Ладно, хитрый. Я те припомню.

— Гривну-то давай.

— После отдам, — сказал Добрыня. — За мной не пропадет. Если б ты по-честному спорил, так не выиграл бы. Подождешь.

— Как это подожду? — возмутился Бориска. — А если завтра бой будет? Я, может, голову сложу.

— Борис! — прикрикнул Юрята, до этого слушавший молча, с улыбкой. Сразу построжал. — Придержи язык-то! Что говоришь?

Бориска и сам почувствовал, что пошутил неладно. Замолчал, наскоро перекрестился. Разговор затих надолго.

Это было второе посольство в Пронск. Назавтра они должны были подойти к стану Глебовичей.

Степная война стала для Добрыни и Бориски первым настоящим военным испытанием. Юрята, понимавший, что рано или поздно мальчишкам надо становиться воинами, на этот раз их не жалел. Стычек с булгарами было всего две, и каждый раз Юрята брал их с собой. Добрыня оба раза, стоило ему оказаться возле врагов, одним своим видом и двумя-тремя взмахами меча обращал их в бегство и не столько дрался, сколько искал, с кем бы схватиться, или шел в угон за привлекшим его внимание булгарином. Но Юряту удивляло, с какой страстью кидался в бой Бориска. Все вокруг кричали — ясное дело, с криком рубиться легче, а он, бледный, сжав губы, впереди всех вылетал на вражеский отряд — и рубил, торопливо и с виду нерасчетливо, однако сам при этом ухитрялся не получать ударов. Дружинники, даже самые опытные, наперебой хвалили Юряте его сыновей. Его переполняла гордость. И после боя, когда каждому определяли его долю добычи, ребята получили много.

В этих стычках они убили своих первых людей. Юрята знал, как это бывает тяжело, в первый-то раз. Хотел их поддержать, успокаивал. Но их можно было не успокаивать. Они справились сами.

И Юрята позавидовал сыновьям. Его первый человек был русский — свой, новгородец. Если начнешь вспоминать, так он до сих пор помнится до последней черточки, какой был, пока кровь не хлынула ему на лицо из разрубленного лба. И потом тоже были русские. А ребятам все же поганых довелось убить. Добрыня — понятно: булгары — они ведь лицом похожи на половцев-куманов. Один народ, только одеты побогаче. У Добрыни с погаными свои счеты. Ну а Бориска — тот, значит, тоже молодец. Не ожидал Юрята от него такой отваги. Дай Бог, чтоб довелось ребятам мечи обнажать лишь на поганых.

А вернулись домой — там радость. Любава-то родила! На месяц позже государыни княгини Марьи, и тоже сыночка. Стали думать, как назвать, хотели по святым книгам, но Юрята поглядел на Добрыню, вспомнил кое-что и сказал твердо: назовем Любимом. Добрыня обрадовался, потом запечалился, потом снова обрадовался. Отца-то его, он говорил, Любимом звали.

Тут бы и побыть с семьей, тем более что по Любаве Юрята соскучился. Она после родов раздалась, потолстела — еще стала красивее. И ласковее стала вроде бы, как казалось Юряте, смотрела на него чуть виновато. А он наслаждался домашним счастьем. Полюбил смотреть, как Любава кормит: ловко вынет налитую молоком грудь и бережно так подносит к ней сыночка. Глаза туманные.

Раза три и довелось посмотреть, как она кормит. Великий князь послал с заданием — послом к рязанским Глебовичам. Туда съездил — как помоев нахлебался. Хоть и князья высокородные, а хуже иного смерда. Так и хотелось с ними полаяться.

Вернулся во Владимир, великому князю доложил, что и как. И через неделю — обратно поезжай. Теперь, правда, веселее ехать — с войском. Ребята попросились, не стал им отказывать. Пусть проветрятся, что им дома сидеть! Если какие мысли дурные мучают — на морозе да на ветру всякую тугу из головы вынесет. Вон они какие оба. В войске — как дома. Ну, великий князь теперь должен благодарить Юряту, что вырастил ему таких воинов. Это не в самом деле — благодарить, а просто говорится так.

Бориска и Добрыня и впрямь чувствовали себя в походе среди войска легко и уверенно. Недавно было, кажется, — на простого повозника смотрели как на воеводу. А теперь и на воеводу глядят как равные. Но — с почтением все же. Старшего всегда уважат, наглости в них нет.

После летяги ехали молча, дышали паром. Подмораживало. Думали каждый о своем.

Добрыня вспоминал Верхуславу. Удалось ему ее увидеть недавно, вскоре после того, как из похода вернулись. Княгиня с обеими дочками собралась куда-то ехать, садились возле крыльца в расписной возок. Верхуславушка чуть выше стала, подросла, еще больше походит на взрослую девушку. Добрыня тут рядом и оказался. Нарочно, чего уж там, околачивался у княжеского крыльца. Как повозку подали — крытую, с медвежьей полстью, вокруг на конях отроки нарядные, шапки собольи и кафтаны на соболе, — понял, что сейчас увидит ее. Сошла она с матерью и сестрой с крыльца — ах, загляденье. В белоснежной накидке, алых сапожках, поверх меховой шапочки покрыта узорчатым платком — княжна, да и только. Добрыня, конечно, встал как вкопанный, хорошо еще — шапку догадался снять. А поклониться ума не хватило.

И ведь заметила его! Его, правда, трудно не заметить, оглоблю такую. Но она не как на оглоблю на него поглядела! Узнала, лукаво улыбнулась, отвернулась и потом, пока княгиня Марья ее в возок не загнала, еще два раза на Добрыню взглядывала. И княгиня его увидела издалека, кивнула ласково. Государыня княгинюшка! Не отдавай ты ее никому! Да ведь все равно отдадут. Добрыня, однако, целый день ходил как пьяный.

Юрята сказал точно, подтвердил, что девчонки, княжны, обе просватаны. Всеслава — за сына князя Ярослава Черниговского, Верхуслава — за сына князя Рюрика. И о Ярославе и о Рюрике Добрыня слышал, но сам их не видел, тем более — сыновей их, так что их как бы не существовало, и угроза потерять Верхуславушку была какой-то невзаправдашней. В нее можно было легко не верить.

Борискины думы были совсем другого рода. Он чувствовал себя так, как и должен чувствовать взрослый мужик, а именно — хозяином женщины. Не мужем, не владельцем рабыни, а подлинным ее хозяином, обладателем души. Правда — не совсем, ведь Потвора была непроста, и порой Бориска не мог понять, что же она на самом деле думает или каково у нее на сердце. Но ему было достаточно и того, что он понимал. Ему так даже больше нравилось. Он и сам был такой.

Первый раз с Потворой — тогда, летом, хоть и стал для Бориски потрясением, но все же оставил легкий привкус разочарования. Впервые это, наверное, всегда разочаровывает, хотя бы потому, что сколько бы об этом ни знал, все равно воображаешь, что у тебя случится не так, как у других. Потом все становится понятней.

Потвора была намного старше Бориски, но в чем-то оставалась несмышленой девочкой, и ему это страшно нравилось. Это ему льстило. Сначала он думал, что на ней-то и женится, добьется разрешения у матери и у Юряты. Но потом понял, что ему не хочется с ней появляться на людях, открыто заходить к ней в дом. Ему с ней хотелось так, как сейчас, — пробираться в условленное время тайком. Ей, наверное, тоже хотелось только так.

И все равно — Бориска был мужчиной, которого проводила в поход возлюбленная. Со слезами, объятиями и всем, чем положено. Пусть тайно, но искренне. И Борискину душу наполняла сейчас ровная спокойная радость.

К вечеру войско остановилось на последнюю ночевку. Завтра должны были подойти к Пронску. Развели костры, ждали, пока подтянется обоз. Жевали захваченную из дома снедь. Как всегда накануне дела, чтобы отгонять мрачные мысли, сидя у костров, рассказывали сказки, байки. Были среди дружинников и свои искусные рассказчики, их слушали затаив дыхание, открыв рты. Ночь впереди была длинная.

Утром стали готовиться к последнему переходу. Теперь уж до осажденного Пронска оставалось ехать недалеко. Юрята, с утра выглядевший озабоченным, дал приказ всем надеть брони и разобрать оружие из возов. В прошлый раз посольство закончилось мирно, но нынче, увидев приведенную на подмогу князю Святославу Глебовичу владимирскую дружину, старшие Глебовичи могли внезапно напасть. От них можно было ожидать всего, особенно теперь, когда были обозлены долгим и бесплодным осадным стоянием. Дружинники доставали из возов нагрудники, кольчуги, щиты, тяжелые копья. Увидев столь хорошо вооруженную силу, Глебовичи еще подумают, прежде чем начать мечами размахивать.

Обозам Юрята велел держаться поблизости, не отставать. Тем более что двигаться за войском по утоптанной дороге им было легко. Когда все собрались, солнце уже поднялось. Тронулись быстрым ходом и к полудню уже увидели вдали осажденный Пронск и стан Глебовичей — грязно-белые шатры князей среди простых воинских шатров, сшитых из шкур и грубых крашеных холстин.

Увидев знакомую картину, Юрята с удовлетворением отметил, что она не претерпела изменения с того дня, как он с посольством уехал отсюда во Владимир. Значит, Глебовичи хотя бы не предпринимали попытки взять город. Раздумывают, значит. А если раздумывают, то это уже не такие опасные враги. Юрята понял, что приказание великого князя будет выполнено и владимирская дружина войдет в Пронск.

Юрята велел войску остановиться на пологом откосе холма, сходившем к небольшой речушке, что замерзла внизу среди засыпанных снегом кустов. Отсюда, с возвышенности, дружина, осененная целым лесом поднятых копий, должна была произвести на рязанское войско да на Глебовичей большое впечатление. Сначала надо было устроить переговоры.

Юрята стал набирать себе отряд сопровождения, отбирая, как он любил, самых внушительных с виду воинов. Встретив просящие взгляды сыновей — они понимали, что началось дело и сейчас нельзя просить, а нужно только ждать распоряжений старшего, — поколебавшись, включил их тоже. Все-таки он побаивался того, что могло произойти возле шатров коварных рязанских князей. Сыновья были довольны — не понимали еще, что это не в чистом поле драться. Прикажет князь Роман убить их — и не убережешься от верной смерти, полетят из-за каждого шатра стрелы и сулицы.

Надо было спешить — зимний день короток, неизвестно, сколько времени отнимут переговоры, а Юряте хотелось до вечера все закончить и сразу отправиться назад. Он даже не велел спешиваться и костров разводить.

Посольство отправилось. Сыновья старались держаться поближе к Юряте, да он и сам хотел этого. Все-таки будут рядом, если что случится.

В стане Глебовичей их давно заметили, по стягам, которые велел поднять Юрята, узнали владимирцев. Можно было уже разглядеть приземистого князя Романа, который стоял возле шатра и разглядывал приближающееся посольство. Юрята приказал всем принять вид доброжелательный, в соответствии с тем, как велел ему на прощанье Всеволод Юрьевич: стараться ничем не раздражать и без того злых Глебовичей — ни видом своим, ни речами.

Так, улыбаясь дружелюбно, словно ехали на свадьбу, и приблизились к княжескому шатру. Остановились перед князем Романом на вполне почтительном расстоянии. Юрята, передав поводья Добрыне, один спешился и, подойдя к Роману Глебовичу, отвесил ему вполне уважительный поклон.

— Здравствуй, князь Роман. Велел тебе кланяться великий князь Всеволод Юрьевич.

Поскрипывая слежавшимся снегом, ох своего шатра подходил заспанный Игорь Глебович — видно, только что разбудили. Заметил Юряту, будто запнулся даже. Вспомнил, как давеча предлагал братьям его убить, помнил и трусость, охватившую его, когда могучий владимирский посол положил руку на меч свой. Сейчас, однако, Юрята стоял перед князем Романом и улыбался. Князь Игорь справился со смущением и, стараясь шагать степенно, подошел к брату.

— А-а, — протянул Роман, глядя на Юряту. — Опять ты пожаловал. Вроде недавно был?

На самом деле Роман узнал Юряту, как только посольство отделилось от неподвижно темнеющей сейчас вдалеке владимирской рати. Но сделал вид, будто узнал только что — неуместно было высокородному князю узнавать какого-то там холопа. Юрята это понял, поэтому улыбка его стала еще ласковей.

— Князь Роман! Государь наш, Всеволод Юрьевич, великую печаль имеет от несогласия вашего. Послал меня тебе слово сказать.

— А войско зачем привел с собой?

— Пройдем, князь Роман Глебович, к тебе в шатер. Там будем говорить.

Помявшись немного, не зная еще, на что решиться, Роман все же кивнул головой и, видя, что стоящий возле шатра слуга уже с готовностью откинул полог, грузно повернулся и, пригнувшись, вошел в шатер. Юрята шагнул следом, как бы не замечая движения князя Игоря, и прошел прежде него. Игорь Глебович, скособочившись, юркнул следом, чтобы никто не успел увидеть такого унижения. Отряд сопровождения, в котором были Добрыня с Бориской, не спешиваясь, стал ждать Юрятиного возвращения.

Тем временем рязанцы, уже успевшие позавтракать, а кое-кто и принявши с утра чарку хмельного, видя, что битвы с владимирцами вроде бы не будет, подходили ближе, обступали, расспрашивали, что и как. Владимирцы дружелюбно отвечали, напирая на то, что приехали с миром, и войско, стоящее на холме неподалеку, не имеет намерения воевать со своими братьями рязанцами. Беседа становилась все более веселой и оживленной. Бориска, на случай если обратятся к нему, заготовивший шуточку, сидел, потупясь, поигрывая кожаной кисточкой от пояса. Ему надо было, чтобы его кто-нибудь спросил, почему с посольством так много войска. А он бы тогда ответил: сами, мол, удивляемся, пошло нас из Владимира малое число, да вот беда — в обоз женок с собой в дорогу взяли, ну и расплодились нечаянно. Бориске в последнее время много приходило на ум шуточек про всякие такие мужские-женские дела. Но рязанцы, как назло, не спрашивали про войско, может, из суеверия. Юрята все не выходил от князя Романа. Там, в шатре, было тихо, разговор шел спокойный, без ругани и криков. Это хорошо.

— Вот чей ты, значит, отрок, — вдруг услышал Бориска совсем рядом. Сказано было со злобой.

Возле него стоял ратник в кожухе, накинутом поверх кольчуги. На безбородом лице — знакомые синие глаза. Бориска вздрогнул, вскинулся в седле, и конь его, почуяв неладное, переступил ногами, дернул головой. Это был тот самый, с которым был тогда бой возле Торга, тот, от которого Бориска убежал и которого разыскивал так долго. Нашелся наконец-то. Но откуда он взялся здесь, в стане Глебовичей?

— Узнал, отрок? — Мужик смотрел, глаза вроде как побелели. Резко шагнул вперед, пугая. Бориска, не отрывая взгляда от его лица, схватился за саблю. Заметил недоумевающий взгляд Добрыни.

— Эй, Бандюк! Не балуй!

Подходил высокий худой рязанец, по одежде — сотник. Заметил, наверное, что двое готовы сцепиться.

— Что гостей плохо встречаешь? — спросил он, подойдя. Борискин обидчик сразу сник.

— Знакомого встретил, господин сотник, — угодливо пояснил он.

— Вижу я, какого знакомого. Ты, братец, не бойся его, — обратился сотник к Бориске. — Он не тронет.

— А я его и не боюсь, — сквозь сжатые зубы процедил Бориска.

Добрыня подъехал поближе, держа под уздцы отцовского коня. Он уже не улыбался, как было велено, — почувствовал, что происходит что-то нешуточное, но не понимал, отчего так побледнел только что бывший румяным от мороза Бориска.

Сотник переводил взгляд с Бориски на того, кого. он назвал Бандюком, и обратно. Да, эти двое готовы кинуться друг на друга. Вспыхнет драка, кинутся разнимать — вытащат оружие из ножен, начнется резня. И, выручая своих, двинется с холма на стан владимирское войско.

— Бандюк! Уходи отсюда! — приказал сотник. И, видя, что тот, все не отрывая взгляда от Бориски, медлит, прикрикнул: — Ну! Кому сказано? Пошел вон!

Бандюк медленно двинулся прочь, через каждый шаг оглядываясь. Добрыня тронул Бориску за плечо:

— Бориска! Чего ты рассердился? Кто это?

— Да виделись когда-то, — повернул к брату бледное лицо Бориска.

— Ты на него не обижайся, — сказал Бориске сотник. — Такой уж он беспокойный, Бандюк-то. Любит подраться. Сам-то он не рязанский, — поясняющим голосом продолжал он. — К князю в дружину недавно записался. А ты его не бойся.

Бориска промолчал.

— А скажи-ка, братец, — спросил сотник, будто его только что осенило, — а что это вас так много пришло-то, а?

Бориска подумал, что хотел на такой вопрос шуткой ответить. Забыл только — какой. Надо же — все время помнил, а теперь — забыл.

Тут полог княжеского шатра откинулся, и вышел Юрята. Остановился на пороге, надевая шлем и нарочно мешая выйти топчущемуся у него за спиной князю Роману. Помедлил миг, шагнул вперед. Князь Роман — следом, за ним — Игорь.

— Значит, мы, князь Роман, договорились, — сказал Юрята. — Я сейчас своим скажу, чтоб трогались, а сам к воротам поеду.

Роман кивнул, вроде бы устало махнул рукой: поезжай.

— А уж мы сразу обратно, — продолжал Юрята. — Задерживаться не будем. А великому князю я поклон от тебя передам.

Князь Роман остро поглядел на Юряту, хотел что-то сказать, но не сказал.

Юрята сел на коня.

— Ты, ты и ты, — показал он на троих из своего отряда, в том числе и на Добрыню. — Поедете со мной к воротам. Остальные возвращайтесь. Скажете там, чтоб поторапливались. Пошли!

Юрята, Добрыня и двое владимирцев поехали к Пронску — договариваться, чтоб открыли ворота, впустили дружину с обозом. Бориска с остальными отправился обратно — туда, где на холме стояло войско. Проезжая по стану, он взглядом выискивал того, Бандюка, хотя понимал, что драться с ним здесь не придется. Хотел все же его увидеть еще раз.

Тот, видно, тоже хотел повидаться с Бориской. Поджидал его на входе. Поманил рукой: нагнись, мол, скажу чего.

Холодея от злобы, Бориска перегнулся с седла, придвинулся к ненавистному лицу.

— Не договорили мы, отрок, — улыбался Бандюк. — Ежели ты не только бегать умеешь, как заяц, то вон — видишь лесок?

Бориска глянул туда, куда показывала рука. Там, в той стороне, где располагалось владимирское войско, немного левее, виднелась рощица, словно несколько деревьев отбежали от большого леса, да так и замерли на месте.

— Вижу.

— Вот за этим леском полянка хорошая. Я тебя там ждать буду.

— Это я тебя там ждать буду, — сунулся к его лицу Бориска. — Смотри не задерживайся.

— Не бойся, щенок, не задержусь.

Расстались они улыбающимися — со стороны могло показаться, будто прощаются добрые знакомые.

Вскоре владимирская дружина с обозом, в котором были припасы для людей и коней, направлялась к Пронску. Ратников было триста человек. Дружину в город запустили быстро, тут же закрыли ворота, заложили изнутри. Дело было сделано, и Юрята, довольный, что все обошлось без кровопролития, велел войску уходить. Бориска подъехал к Юряте.

— Отец, хочу попросить тебя.

Бориска редко называл Юряту отцом, и тот сразу встревожился, почуяв неладное.

— Случилось что?

— Дело у меня одно есть. Отпусти меня ненадолго, — строгим голосом, непохоже на себя, проговорил Бориска.

— Да какое дело здесь? О чем ты?

— Дело небольшое. Я вас скоро догоню, — сказал Бориска. — Не задержусь.

Юрята вдруг увидел в сыне такую непреклонную волю, что понял: отказывай не отказывай, а он все равно сделает по-своему.

— Ладно, сынок, — растерянно сказал он. — Может, возьмешь с собой кого-нибудь? Хочешь — Добрыня с тобой пойдет?

— Никого не надо. Я сам.

— Как знаешь, сынок. Только быстрее — мы ждать не будем.

Бориска кивнул, повернул коня и ускакал. Поехал к недалекой рощице. «Куда это я его отпустил?» — ужаснулся про себя Юрята.

Войско уже тронулось по той же дороге обратно. Шумел снег под копытами, слышались оживленные разговоры, смех — все были довольны, что избежали боя с рязанцами. Юрята подозвал Добрыню:

— Сынок! Куда это Бориска поехал?

— У него, тятя, там ссора вышла с одним. — Добрыня показал на стан Глебовичей. — Они, наверное, биться будут.

— Ты поезжай за ним, Добрынюшка. Не дай Бог что случится.

— Да он не велел. Тебе велел передать, что скоро вернется.

— А ты все же поезжай, — обеспокоенно сказал Юрята. — Мало ли что случится. Поможешь.

Добрыня улыбнулся, отрицательно помотал головой.

— Нет, тятя, не велел он. Да ты не бойся, ничего с ним не будет.

В голосе Добрыни была такая уверенность, что Юрята не то чтобы успокоился, но передумал останавливать войско. Да, подросли сыновья, теперь у них свои дела, а ты, отец, не мешайся. Сами стали своим жизням хозяева. Поединок касается только двоих. Ни как начальник войска, ни как отец Юрята не мог запретить Бориске биться со своим обидчиком. Единственное, что он мог, — это послать кого-нибудь за мертвым телом, если Бориска не вернется.

А Бориска тем временем уже приехал на ту самую поляну. Место здесь было действительно удобное — укрытое со всех сторон, и даже снег был утоптан — новый еще не успел засыпать многочисленные следы конских копыт и несколько пятен крови. Полянка эта, видимо, служила рязанцам местом для такого рода разбирательств.

То, что этот Бандюк оказался в войске Глебовичей, не было удивительным. Мало ли людей, желающих добывать себе пропитание мечом, приходит в княжескую дружину. Будь только свободным человеком, имей коня, доспехи и оружие да покажи, как умеешь им владеть. Бориску удивляло то, что, упрашивая Юряту взять его с собой в этот поход, он не понимал, что именно его толкает на эту просьбу. Почему ему так захотелось пойти с отцом — после полуторамесячной походной жизни снова к ночевкам на снегу, от теплого родного дома, от ласк любовницы. А ведь это было так ясно! Ведь он знал, Что встретит своего врага. Сердце подсказывало, а ум не понимал. Какая удача, что Юрята согласился взять его с собой!

Бандюк приехал вскоре, один. Без предисловий обнажили оружие. Бандюк вынул меч, а у Бориски была сабля — та самая, что и тогда. Съехались, стали кружить по поляне друг против друга, выбирая удобный миг для нападения. Бандюку не молчалось.

— Ах, щенок, щенок, — приговаривал он. — Ну, сейчас я тебя половинить буду.

Бориска не отвечал, присматривался. Тогда, в тот день, в руках у Бандюка была всего лишь дубина, и орудовал он ею умело. Мечом, кажется, тоже пользоваться умел. Локоть правой руки только держал близко к телу. Наверное, сначала ткнет, ударит острием. А рубить уж потом будет. Понятно.

— Ишь как ты улепетывал, — продолжал Бандюк. — Жаль, не догнал я тебя. Убежал как заяц.

Ага, дразнит. Хочет выманить на себя, щитом закроется и снизу ткнет. Понятно.

— Родителя-то помнишь моего? — говорил Бандюк. — Убил ведь ты родителя моего.

Бориска хоть и был нацелен на схватку, но отметил про себя, как потеплело на душе. Эх, знать бы раньше? Не так бы переживал из-за своего позорного бегства. Убил родителя. Ну и этого сейчас убью.

Бандюк вдруг поглядел куда-то вбок, словно увидел там что-то. Бориска в свой счастливый миг, перед тем как повернуться в ту же сторону, всем телом догадался: это обман. И в следующий миг успел отбить щитом удар. Сразу же, с навеса, рубанул по руке, держащей меч. Не отрубил, но рука повисла, раскачиваясь. На конский бок полилась кровь.

Изменившимся лицом Бандюк уставился на Бориску. Потом глянул на разрубленный рукав, вниз — на воткнувшийся острием в снег свой меч. Задергался вдруг в седле, забил пятками в конские бока. Конь трусцой побежал прочь.

Бориска посмотрел вслед. Потом тронул своего коня, быстро нагнал мотающегося в седле Бандюка и с наслаждением несколько раз рубанул сверху — по спине, по шее, по руке, которой тот пытался закрыться. Тело врага перевалилось на бок и мешком упало на снег, одной ногой оставшись в стремени. Конь его сразу остановился и глядел на Бориску, словно хотел сказать: хватит, все уже. Бориска и сам видел, что все закончено.

Изрубленное тело валялось на снегу, который быстро напитывался кровью. Но даже и к мертвому этому телу Бориска продолжал испытывать ненависть. Смотрел, раздумывая: не рубануть ли напоследок? Потом вздохнул, передернул плечами и сунул саблю в ножны. Пора было ехать, догонять своих. Посмотрел на Бандюкова коня: не забрать ли с собой? Все же хоть и небольшая, но добыча. Плюнул, махнул рукой и поехал.

Поединок отнял мало времени, и вскоре Бориска нагнал владимирское войско. Юрята, ехавший сзади, с огромным облегчением посмотрел на сына. Спрашивать ни о чем не стал: Бориска не был ранен, лицо спокойное, довольное. Слава Богу.

Добрыня тоже ни о чем не стал спрашивать брата. Захочет — сам расскажет. Бориска ехал рядом с ним, молчал. О чем-то своем думал. Потом вдруг засмеялся, повернулся к брату:

— Добрыня! Про гривну-то не забыл? Смотри не забудь.

— Не забыл, — улыбнулся в ответ Добрыня. — Домой приедем — отдам.

И дальше Бориска уже ехал в совсем хорошем настроении. Вообще поход выдался удачный. Великий князь будет доволен. Вот только, вспомнил Бориска, жаль — шутку свою, которую придумал, не успел никому рассказать.

Ну, это ничего. Надо ее хорошенько запомнить, а случай, верно, еще представится.