12
— Это, — сказал он, — самая прекрасная и первозданная часть страны. — Он кивнул в сторону сэра Лайонела. — Даже в сравнении с вашей любимой Горной Шотландией вы не могли бы не оценить ее величия. — Мы сидели вокруг стола, дамы уже удалились, и мужчина, который это говорил, Кроуфорд Мейторн, был адвокатом, худощавым, с острыми чертами лица. — Это суровая, поросшая вереском пустынная местность, с округлыми холмами, чьи пологие склоны спускаются к маленьким деревушкам, стоящим большей частью вдоль быстрых потоков, что текут через все эти края. Это страна овец — выносливых мелких созданий, рассеянных по склонам. На много миль там нет ни единого крупного города, людей там тоже немного для такого обширного пространства, а те, что есть, селятся плотно, друг рядом с другом и видят очень мало чужаков — только в разгар лета, когда туда приезжают компании на пикники. Овцы и шотландские куропатки — а еще орлы да порой, на вершине скалы, канюки. — Он с наслаждением закурил трубку. — Говорю вам, сидеть там и наблюдать тени, пробегающие одна за другой по открытым холмам, видеть, как солнечные лучи выхватывают далеко внизу скопления сланцевых кровель, и слышать лишь жалобный плач ветра да блеянье овец… — Он покачал головой.
Я слушал, весь напряженный, выпрямившись на стуле. Он описывал сельскую местность, которую я знал, и когда он говорил, я чувствовал уверенность, что мне это знакомо, я был там, видел это, и все мое существо отзывалось в ответ на его слова. Он еще не рассказал мне про Киттискар, но теперь он повернулся ко мне.
— Я забрел туда как-то раз, — проговорил он. — Обычно я не рискую уходить так далеко от проторенной тропы. Тем не менее однажды я это сделал, это случилось года два или три назад. Боюсь, я мало что ценного могу вам сообщить. Киттискар — крохотная деревушка, не более того, с обычными домами из серого камня… часовня. Гостиница в Рукс-Крег, в миле к востоку.
— Уверен, там есть усадьба.
— Да. Помнится, я видел какой-то знак или воротный столб, но само место — нет. Мы едва не заблудились там как-то раз во второй половине дня — в скверную погоду, при меркнущем свете там бывает довольно мрачно и неприветливо. Но, по счастью, нам удалось выбраться вниз и снова найти дорогу, и она привела нас в Ро-Маклерби. — Он довольно хмыкнул. — Ну, а там, я полагаю, вы выясните все, что захотите, о ком угодно — историю, биографию, новости, сплетни. Это, похоже, популярное место, где останавливаются спортсмены, такие как мы, но в основном там собираются местные жители из окрестности в несколько миль. Мне очень жаль, что я не смогу выбраться туда в этом году. — Он поглядел через стол. — Полагаю, я уже обещал отправиться в Кэрнгормс в обществе Куинсбриджей. — Сэр Лайонел подтвердил это, и разговор вернулся к теме спорта. Минут десять спустя я принес свои извинения — которые, поскольку я был еще не вполне здоров, были с готовностью приняты, — и отправился спать.
Вечерняя беседа глубоко взволновала меня. Мне хотелось укрыться в коконе моей болезни, хотелось быть здесь, в этом доме, огражденным и защищенным от всего, потому что теперь я боялся того, с чем столкнусь, когда отсюда уеду. Описание ландшафта близ Киттискара пробудило во мне воспоминания, и, возможно, если бы я покопался в них более тщательно, то смог бы выманить их на поверхность, но вместо этого я умышленно отворачивался от них, поскольку мне было знакомо разочарование от попыток вывести их на сознательный уровень. Они кружились бы водоворотом, дрейфовали бы совсем рядом, я мог бы уже мельком увидеть их — но лишь для того, чтобы снова потерять, как потерял сквозь туман свое отражение в том зеркале в Элтоне.
Я кое-что услышал, но этого было недостаточно. Ну что ж, оставлю все это как есть, заставлю себя сесть за намеченную задачу, писать о прошлом, в котором я был уверен, о местах, которые мог живо себе представить, и не думать об остальном.
Однако на следующее утро я снял с полки атлас не какой-нибудь дальней страны, а Великобритании, установил его перед собой на пюпитре и отыскал невысокий горный хребет, выделенный на карте светло-коричневым цветом, — он тянулся на север (вдоль него были обозначены Твейтс и Бекс, Гарте и Тарнс), уходя до гор на самом севере. А затем, чуть повернув на запад, я нашел те места, о которых услышал вчера вечером. Эшлеби. Блит. Маклерби. Ро-Маклерби. Рукс-Крег. Киттискар. И смотрел на них, пока буквы не стали плясать на странице перед моими глазами.
Два дня спустя я получил записку.
Мой дорогой Монмут!
По стечению обстоятельств мне пришлось встретиться с Мортенсеном, моим компаньоном-охотником по поездке на север в прошлом году, и я упомянул ему о вашей возможной связи с этими краями. Он знает их немного лучше, чем я, и он рассказал мне, что в Киттискар-Холле живет женщина. Она пожилая и одинокая, если не считать обычной домашней прислуги. Ее зовут мисс Монмут. Хотя он ничего больше не знает, не бывал в доме и, насколько ему известно, никогда не видел ее, я уверен, учитывая ее фамилию и то, что вы мне сказали, что эти сведения будут иметь для вас некоторый интерес.
Искренне ваш,
Кроуфорд Мейторн
«Итак, — думал я, — это меня преследует». Ведь я сам попытался повернуться и бежать. Я скомкал письмо и бросил его в огонь.
— Вы чем-то обеспокоены, — сказала леди Куинсбридж. Мы сидели в ее маленькой гостиной на втором этаже. Чай был допит, рядом с нами стояли пустые чашки и блюдца. Шторы были задернуты. — Вы выглядели настолько более умиротворенным и спокойным, работа начала поглощать вас, вы потихоньку удлиняли свои прогулки. Я уже так надеялась, что вы совсем скоро полностью восстановитесь.
— Да.
— Это все заботы из-за Киттискара. Если бы я знала, что скажет Мейторн, как будет развиваться беседа…
— Еще всего неделю назад я отчаянно желал — жаждал — любой крошки информации. Я стремился узнать свое прошлое — мою историю — если только отвлечься от всех мыслей о Конраде Вейне и его черной магии. Рядом со мной на тумбочке лежит молитвенник. Я смотрю на него каждую ночь перед сном. Все же теперь у меня есть что-то реальное, за что я могу ухватиться…
— Вам страшно?
— Страшно? Но почему? Чего я должен бояться?
— Вы не узнаете, если…
— Если не поеду туда. Лично не выясню это. Вы правы, конечно.
Я наклонился погладить кошку Мисси, которая сидела на коврике, щурясь на огонь.
— Это правда, — жалобно сказал я. — Мне здесь стало уютно, и, возможно, я злоупотребил вашей добротой. Я приехал на Рождество, на день — самое большее на два, а пробыл здесь почти месяц.
— Потому что вы нуждались в нас. Вы были одиноки, бездомны, лишены корней в этой стране, новой и чужой для вас. А потом вы заболели. Как мы могли отпустить вас куда-то в таком состоянии? — Она улыбнулась. — А кроме того, вы были хорошей компанией двум старым занудам. Мы здесь все перетрясли, мы устроили все по-своему, пусть с не с очень большим комфортом, но по крайней мере мы можем разделить его с друзьями, когда нам это доставляет удовольствие.
— Тем не менее…
— Подождите еще немного — пока не закончится зима и не начнется весна. Это совсем недолго. Но в конце января на севере еще холодно, и вам не следует подвергать себя тяготам такого путешествия. Поезжайте в Лондон, если вас что-то сейчас беспокоит, и навестите нас снова на несколько дней, прежде чем отправитесь в путь. Вам будут рады здесь в любое время. Но все же — подождите пару недель.
Я с благодарностью согласился и сказал, что останусь в Пайре еще на несколько дней, пока моя работа не пойдет полным ходом и я не почувствую себя окончательно выздоровевшим — ведь я все еще ужасно уставал к концу прогулки, а после обеда вынужден был следить за собой, чтобы не заснуть прямо на стуле.
Потом мы играли в пикет, любезно подтрунивая друг над другом, пока автомобиль не привез с железнодорожной станции сэра Лайонела после дня, проведенного в Лондоне.
Когда на следующее утро я шел к своему столу в библиотеке, то намеревался добавить еще несколько страниц к африканскому дневнику. Я написал, как мне казалось, неплохое начало, воспоминания о былом нахлынули на меня, и мне было радостно и приятно, что я способен воссоздать образы моего опекуна, наших соседей, слуг, которых я так хорошо знал, мест, в которых я провел свое детство и которые любил.
Но когда я коснулся пером бумаги, то начал писать не о днях, проведенных под небом северной Кении. Словно под воздействием некоей внешней силы я стал писать письмо.
Дорогая мисс Монмут!
Моя фамилия, как вы увидите ниже, — та же, что и у вас. У меня есть молитвенник, подаренный мне в детстве, как следует из дарственной надписи, в Киттискар-Холле. Не знаю, являемся ли мы родственниками, но это кажется наиболее вероятным. Недавно я возвратился после долгих лет, проведенных за границей с раннего детства, сначала на попечении опекуна, а после его смерти, около двадцати лет назад, в одиночестве. Теперь я вернулся в Англию, которую покинул в пятилетнем возрасте, и в настоящее время нахожусь у друзей, куда мне пересылают всю корреспонденцию. В Лондоне я живу в доме номер 7, Прикеттс-Грин, Челси, Ю. З.
Я намереваюсь совершить путешествие на север в Киттискар в начале весны. Я очень хотел бы услышать, что вам обо мне известно, если вообще что-то известно, и получить информацию о каких-либо других членах семьи, живых и умерших.
Искренне ваш,
Джеймс Монмут
Написав письмо, я выбросил это из головы и вернулся мыслями в Африку.
* * *
Когда закончился январь, погода изменилась — она снова сделалась мягкой, и стало выглядывать солнце. Через несколько дней после того, как я написал письмо мисс Монмут из Киттискара, я взял собаку Фенни и отправился с утра на прогулку. Мы шли, не спеша, между стройными деревьями парка, глядя на маленьких ланей, пасущихся впереди, недалеко от нас, но добродушная старая собака их не тревожила. Я начал строить планы возвращения в Лондон после ближайшего уик-энда. Я уже чувствовал себя более или менее здоровым, если не считать усталости в конце каждого дня, и мне требовалось найти несколько более обширную библиотеку с книгами по моей теме. Я также думал, что мог бы снова посетить диковинный магазинчик Теодора Бимиша и порыться там в поисках каких-нибудь раритетов.
Мы спустились по склону, впереди лежало озеро, и в его неподвижной бронзовой глади отражалось зимнее солнце. Все вокруг меня, весь берег был белым от подснежников, чьи головки клонились на тонких стебельках, а под деревьями прятались бледно-золотистые акониты. Я подошел рассмотреть эти простые английские цветы поближе, полюбоваться на них — они трогали мне душу и радовали глаз больше, чем все яркие и экзотические растения, которые я видел, и, стоя здесь и сейчас, пока Фенни вынюхивала среди прошлогодних листьев и упавших веточек какие-то старые запахи, я решил, что когда-нибудь разобью сад, и что он будет полон этих восхитительных полевых цветов и нарциссов, о которых я так много слышал от леди Куинсбридж.
«Вы непременно должны вернуться на один-два дня в начале марта, — сказала она, — нарциссы цветут по всему парку и спускаются к озеру — Пайр славится ими».
Но в те минуты мне достаточно было подснежников, и я прислонился спиной к старому буку, вбирая в себя это зрелище и пытаясь запечатлеть его у себя в памяти.
И тут я увидел его. Он вышел чуть вперед из-за деревьев на противоположной стороне озера и стоял там, глядя вниз, на воду. Мальчик. Голова его была непокрыта, он носил ту же самую оборванную белую рубашку и те же серые брюки. Лицо его было столь же бледным, как и всегда, — смертельно бледным. Я мог видеть его совершенно отчетливо. Он не двигался с места.
Сердце разрывалось у меня в груди. Никакой это был не призрак, это был самый настоящий живой мальчик; если бы я подошел к нему сейчас, то мог бы дотронуться до него, заговорить с ним, расспросить его, в нем не было ничего призрачного или иллюзорного. Так значит, он последовал за мной сюда, в Пайр, каким-то образом отыскал меня.
А потом он поднял взгляд, намеренно, прекрасно зная, что я здесь, и мы оказались лицом к лицу, разделенные озером. Его выражение было таким же, как бывало всякий раз, когда я видел его, — нездешнее, тревожное, молящее, — и это повергло меня в неизбывное отчаяние. Я не мог шелохнуться. Я застыл во времени и пространстве, стоя там в тишине. Я видел, как шерсть у собаки встала дыбом и как сама она, мелко подрагивая, настороженно смотрит в сторону мальчика.
Солнце скользнуло за облако, водная гладь пошла рябью от легкого ветерка, заколыхались головки подснежников.
— Кто ты? — воззвал я к нему. — Кто ты, и что тебе от меня надо? Зачем ты снова являешься мне?
Он стоял, молча и неподвижно, пристально глядя на меня, и от его взгляда меня пробирало холодом страха и отчаяния. Я сдвинулся с места.
— Подожди! — крикнул я. — Подожди там.
Но он не послушался. Он отвернулся — медленно и печально, склонив голову. Он был дальше, чем мне казалось, и мне пришлось преодолеть лужайку и наполовину обогнуть озеро. Поворачивая, тропинка спускалась вниз. Я почти бежал по ней, и собака следовала за мной по пятам.
Когда тропинка снова пошла вверх, ни впереди, ни между деревьями, ни во всем простиравшемся вдаль парке, никого не было. Мальчик исчез.
Фенни бегала кругами, сначала вынюхивая землю, потом, подняв нос, принюхивалась к чему-то в воздухе, и, наконец, вернулась ко мне, тихонько поскуливая.
Немного погодя я повернул обратно. Я несколько раз поднимал с земли палочки и бросал Фенни, поощряя ее следовать за мной. Но прошло еще какое-то время, прежде чем она сдалась и покинула то место возле озера, где стоял мальчик. Я не хотел говорить о случившемся, да и говорить было не с кем. Пайр был пуст, не считая прислуги, находившейся в другой части дома. Леди Куинсбридж поехала в Лондон, чтобы пойти на обед вместе с мужем, и автомобиль должен был привезти их обратно не раньше завтрашнего утра.
Войдя в дом, я направился в библиотеку и попытался сосредоточиться на работе, но не мог перестать думать о мальчике; его бледное личико и оборванный вид, его выражение отчаянной мольбы стояло у меня перед глазами, так что довольно скоро я сдался и сидел, размышляя о нем, мысленно спрашивая его: «Кто ты? Откуда ты пришел? О чем ты меня просишь?»
Но я знал, кто он, знал это с тех пор, как побывал в Элтоне.
Изморось окутывала сад, воздух был серебристо-серым, и я простоял какое-то время у окна, печально глядя наружу, почти ожидая — даже почти надеясь — снова увидеть его. Он не пугал меня, кем бы — или чем бы — он ни был; он меня озадачивал, он бросил вызов моему чувству реальности, заставил меня усомниться во всем, что я видел вокруг. Прежде всего, я не понимал, как он мог быть с виду настолько телесным, настолько там, если его не было. Я знал, что Виола Куинсбридж, с ее ясновидением, осведомлена о незримых вещах, о зле, опасности и угрозах, и знал, что она сразу уловит мое душевное смятение и заставит рассказать о мальчике. Я чувствовал себя здесь огражденным от всех странных явлений; до сих пор Пайр был полностью дружелюбным и спокойным домом. Теперь все изменилось.
В тот день я заснул в своей комнате на несколько часов, голова у меня болела, конечности отяжелели так, словно какая-то часть моей болезни все еще витала поблизости и вновь лишала меня сил. Но проснулся я несколько освеженный и, попросив после скромного обеда растопить в библиотеке камин, устроился за столом.
Сначала мне работалось хорошо, я полностью погрузился в подробный отчет о путешествии, которое совершил со своим опекуном в Кении, в самое сердце территории, населенной туземцами, когда мне было около четырнадцати лет, — путешествии, которое взволновало меня и впервые пробудило во мне жажду исследований, желание отправиться в самые далекие и первозданные края. Это было замечательное время, люди — дружелюбные, радушные и все же абсолютно чуждые; дивные места, особенно на рассвете, которые я, закрыв глаза, мог вживе увидеть перед собой, услышать крики зверей из буша и пение диких птиц.
Я писал, пока у меня не заболело запястье, и я не был вынужден отложить перо.
Тяга в дымоходе здесь всегда была плохой, и огонь в камине едва теплился и неприятно дымил, но холод, который я ощутил вокруг, был связан не только с этим. Температура понизилась, и воздух казался густым, влажным и спертым. И с изменением воздуха я почувствовал нечто еще — чье-то присутствие в комнате. За мной наблюдали с ненавистью, глазами врага. Это наводило ужас, как той ночью в большой библиотеке Элтона. Здесь не было галереи, и никто не сумел бы укрыться за рядами книжных шкафов, здесь я мог обвести взглядом комнату и увидеть всё: книги по стенам, стол, стулья, обшитый дубовыми панелями каменный камин, портрет какого-то предка с пронзительным взглядом, с двойным подбородком, в руке он держал хлыст с поднятой на взмахе рукоятью — единственная отталкивающая картина в доме, и почему-то мне пришло в голову, что эта холодная, враждебная комната — очень подходящее для него место.
Подобного страха я не испытывал уже много недель; более того, я вообще никогда не испытывал страха в этом доме, но сейчас ужас всецело завладел мною, я хотел закричать, ладони у меня сделались влажными, волосы на затылке встали дыбом, дыхание участилось. Что-то вот-вот должно было произойти, здесь что-то было — зло и ненависть, разрушение и жестокость, нацеленные на меня, а бежать я не мог.
Я резко поднялся, отшвырнув стул. На меня смотрели. Портрет на стене вперил в меня холодный безжалостный взор. Но заставил меня подскочить пристальный взгляд кого-то другого, кто был здесь, и кого я не мог видеть, — взгляд столь же холодный и безжалостный.
— Кто вы? — сдавленно прошептал я. — Что вам от меня надо?
Камин изрыгнул клуб дыма, и запах серы разнесся во влажном воздухе, напоминавшем теперь атмосферу какой-то сырой темницы или мрачного подземелья.
Я хотел доковылять до двери, открыть ее и позвать Уэстона, попросить растопить камин в светлой и радостной утренней гостиной, вовлечь его в беседу только ради человеческого общества, но я не мог ни двигаться, ни говорить, это было так, словно меня охватил полный паралич воли и тела, наведенный чьим-то присутствием — невидимым и неведомым. Однако неслышимым оно не было — теперь я это понял. До меня доносилось тихое, размеренное, тяжелое дыхание; казалось, оно исходит из стены у камина в конце комнаты. Я пристально всматривался туда, словно мог бы — чем бы это ни было — материализовать его взглядом, но ничего не видел, только слышал, и был неспособен даже поднять руки и заткнуть уши, накрепко связанный невидимыми путами и полностью беспомощный.
Я не лишился чувств и не закричал, я не сделал ничего, лишь закрыл глаза и ждал, весь во власти страха и незримого присутствия в комнате. А потом оно просто исчезло. Путы мои ослабли, и я рухнул на стул, холод тем временем ушел, в камине замерцала маленькая яркая искорка, и единственным звуком был теперь шум дождя, негромко барабанившего по крыше и стекавшего в сточный желоб за окном. Дыхание просто прекратилось, и воздух вдруг сделался каким-то более легким. Даже выражение лица старого сквайра-охотника было теперь не злобным, а всего лишь чванливым и скучающим.
Наконец я посмотрел на свои часы. Когда я отложил перо, было без нескольких минут десять. С тех пор прошла вечность.
В этот момент часы щелкнули и пробили десять раз.
Я услышал скрип двери, шаги, стук, и вошел Уэстон с подносом, на котором стояли виски и традиционное блюдо с сандвичами. Я приложил все силы, чтобы не потерять самообладания и не расплакаться от облегчения при виде него.
В ту ночь я снова услышал плач, те же самые мучительные рыдания, которые я впервые услышал за запертой дверью в Элтоне. Они доносились из какой-то соседней комнаты и разбудили меня. Я лежал, слушая их без удивления, но скорее со странным спокойствием, поскольку, хотя для меня они были столь же реальны, как любой земной звук, я знал, что то, что я слышал, было потусторонним, и что если бы я встал и вышел, чтобы попытаться отследить это, потерпел бы неудачу. Не думаю, что я испытывал тогда какой-то страх, только замешательство и намерение исследовать и понять, что это — ибо здравый смысл говорил мне, что невозможно лежать здесь и слушать рыдания, которые были вполне отчетливыми, вполне определенными и все же при этом нереальными, не исходящими от какого-либо живого человека. На меня нападали со всех сторон, атаковали все мои органы чувств, зрение, слух, я ощущал вокруг себя то, чего там никогда не было, — и все-таки для меня все это там было — истинное и яркое, когда оно проявляло себя.
Я не мог оставаться здесь — и более того, уже нигде — и не мог успокоиться, пока не послушаюсь своих инстинктов и не разберусь с этими явлениями, чем бы они ни были. Я пытался игнорировать их, переселяясь с места на место, но они гнались за мной, и теперь я был уверен, что, куда бы я ни сбежал, они последуют за мной и отыщут меня.
В прошлом, когда я терялся где-то в дальних краях, не располагая привычными средствами для того, чтобы отыскать нужное направление, я быстро понял, что самое лучшее — повиноваться собственным инстинктам и внутренним порывам и идти туда, куда подсказывают ощущения, даже если нет никаких иных видимых доказательств моей правоты.
Теперь я был уверен, что должен действовать таким же образом. По каким-то совершенно непонятным причинам я знал, что должен поехать в Киттискар, более того — я вынужден туда поехать. Я не знал, почему так остро чувствовал, что все происходящее со мной, эти призраки, если они таковыми являлись, в конечном счете связаны с этим местом и моим прошлым там, но пока я лежал в темноте своей комнаты в Пайре, слушая отчаянные рыдания мальчика, я почувствовал себя лучше, более сильным и более уверенным, и еще — более спокойным от того, что принял это решение. И оно не было трудным, я хотел поехать, у меня было внутреннее убеждение, что в Киттискаре я отыщу свое прошлое, что когда-то он был для меня родным, и, возможно, таким и остался.
Я задремал, и постепенно рыдания затихли, а в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь дождем, мерно стучащим в окно, — звуком, который я любил все больше и больше, отчасти потому, что он столь сильно отличался от дождя, к которому я привык за границей, дождя, который извергался потоками, неистово хлестал по хлипким домишкам, разливался бурными реками на улицах, много дней и недель подряд, а потом вдруг прекращался и не приходил многие месяцы. Но, погружаясь в дремоту, я знал еще и то, что мягкий шум здешнего дождя был привычным и уютным звуком из давнего прошлого, еще одним отголоском моего детства.
Два дня спустя я вернулся на Прикеттс-Грин. Леди Куинсбридж не пыталась удержать меня, зная — хотя она почти ничего не сказала, — что в тот день, когда она ездила в Лондон, произошло нечто, нарушившее мой покой. Но я с радостью принял ее настойчивое приглашение возвращаться в Пайр в любое время, когда мне захочется, только прислать записку в последний момент, и когда из конца длинной аллеи с любовью оглянулся на дом, я был уверен, что именно так и сделаю, поскольку я привязался к этому месту, здесь обо мне всячески заботились, и я становился сильнее, защищенный этими стенами и теплом добрых людей.
Я надеялся, что там меня ждет письмо от мисс Монмут из Киттискара, но его не оказалось; не было вообще никаких писем, и я нашел только заброшенные комнаты, окна, глядящие на зимнее небо, голые деревья и темную плавную реку, да шаги унылого Тридголда на лестнице. В тот вечер я тосковал по Пайру, по его комнатам, по теплу и компании. Я вышел пообедать и допоздна просидел в кофейне, ни с кем не разговаривая и читая газету, а потом возвратился, чтобы собрать немного вещей и сделать кое-какие приготовления.
Ранним утром — ясным и почти весенним — я снова отправился на другой железнодорожный вокзал и сел в поезд, который должен был отвезти меня далеко на север, в Киттискар.
