Я набрал с собой в дорогу книг и журналов, купил рядом с Кингс-Кросс газеты, но едва заглянул в них, настолько я был поглощен открывавшимися в окно вагона видами сельской Англии, зачарованно отмечая каждое изменение пейзажа, от равнины к холмам и речным долинам, от просторных фермерских угодий к черным заводским трубам. Это увлекало и радовало меня так же, как любые экзотические пейзажи из моих прежних путешествий.

По мере того, как мы продвигались все дальше на север, погода менялась; небо, поначалу ясное и безмятежное, сделалось грозовым, и я видел, как гнулись, раскачивались на ветру, деревья. Полил дождь, хлеща в окна поезда, ручейки на склонах холмов стремительно сливались в яростный поток. Но затем мы оставили это позади, тучи вновь разошлись, и я увидел снег на вершинах далеких холмов.

Перед отъездом я сверился с картами и путеводителями и выяснил, что железнодорожная ветка из Хай-Бек-Холт приведет меня прямо к станции в Ро-Маклерби, хотя не исключено было, что придется прождать какое-то время на пересадке — расписание было неопределенное. Я хотел остановиться в гостинице, о которой говорил друг сэра Лайонела, и отправиться в Киттискар на следующее утро.

В последний час путешествия свет начал меркнуть, и ветер закружил в воздухе жесткие, колючие хлопья снега. Но меня все так же пьянили виды, величественные, дикие, открытые пейзажи, голые холмы и вересковые пустоши, стены из серого камня, суровые деревушки и уединенные фермерские дома, жавшиеся под зашитой склонов. Здесь паслись овцы, и тут и там виднелись то телега, то пеший или верховой путник, но едва мы оставили позади последний маленький городок, местность сделалась голой, суровой и пустынной.

Когда поезд остановился, и я услышал выкрикиваемое вдоль платформы «Хай-Бек-Холт. Хай-Бек», было самое начало пятого. Я был единственным, кто сошел на станции, и в следующую секунду поезд снова пыхнул паром и тронулся вперед. Я стоял, подняв воротник пальто от резкого ветра и снега, налетевшего на меня с железнодорожных путей.

Здесь была одна-единственная платформа и небольшое деревянное сооружение, служившее одновременно и залом ожидания, и кассой, с железной печкой, в которой едва теплились несколько угольков. Я сел на лавку. Сквозь растрескавшиеся оконные рамы и в щель под дверью, свистя и завывая, задувал ледяной ветер. Но с каждой милей дальше на север настроение мое все больше поднималось, и, глядя на окружавшие меня вересковые пустоши, я начинал чувствовать глубокую удовлетворенность. Я был дома, все это было знакомо, я был родом из этих мест, хотя они ничем не напоминали ни одно место на земле из тех, где я жил с тех пор, как себя помнил. Меня не тревожили ни ветер, ни холод, ни безлюдье этих краев, как не страшили мысли о том, что может быть впереди.

Я просидел некоторое время, погрузившись в свои мысли и мечты о Киттискаре. В зал ожидания никто не заходил, и ни один поезд не останавливался на станции. Снаружи темнело.

Дежурный, который объявлял остановку, больше не появлялся, и в конце концов мне пришлось покинуть это маленькое убежище и отправиться на его поиски, чтобы спросить, когда можно ждать следующего поезда, который остановится в Ро-Маклерби.

Он укрывался в маленькой будке в дальнем конце платформы, с масляным нагревателем в ногах, окутанный плотным облаком пара и табачного дыма. В ответ на мой стук он чуть-чуть приоткрыл дверь, всматриваясь наружу водянистыми глазами.

Когда я задал ему вопрос, он покачал головой, и в это мгновение с путей налетел порыв ветра, унося его слова, так что я вынужден был просунуть голову в дверную щель и переспросить еще раз.

Я узнал, что старый железнодорожный справочник ввел меня в заблуждение. Железнодорожная ветка закрылась «уже давно как»; никаких поездов не было.

Итак, я подхватил свою сумку, покинул станцию и сквозь ветер и сгущающиеся сумерки отправился в путь. Мне предстояло пройти пешком пять миль по дороге, которая вела через вересковые пустоши, и дальше, как мне сказали, на ту сторону, к Ро-Маклерби.

Я прошагал много долгих миль — и в джунглях, и по затерянным горным тропам — совершенно один, я был здоров и обладал хорошим чувством направления, так что в путешествии через северные английские верески для меня не было ничего опасного. Сумерки сгустились окончательно, наступил вечер, но где-то через милю, хотя было по-прежнему холодно, ветер поменял направление и начал стихать, и, оглядевшись по сторонам, я увидел сквозь прореху в облаках кусочек звездного неба и тусклый свет бледной луны.

Я дошел до пересечения дорог в самой высокой точке, и, несмотря на то, что один из указателей был сломан, а надпись на другом почти стерлась, я почувствовал уверенность, что должен и дальше идти вперед, следуя тропе, полого спускавшейся по склону. Тем не менее секунду-другую я вынужден был передохнуть, поставив сумку рядом с собой на землю. В воздухе пахло свежестью и влагой от голой земли и только что выпавшего снега, и я был вполне счастлив, но ноги мои начинали ныть, я очень устал и не забывал, что еще совсем недавно был болен и не поправился до конца. Возможно, отправляться в путь сегодня вечером было глупостью, и мне следовало бы попытаться найти ночлег где-нибудь в Хай-Бек. Но возвращаться уже не имело смысла — насколько я мог судить, я находился примерно на полпути, а потому я снова поднял сумку и пошел дальше, ибо полагал, что долго стоять на сильном морозе, рискуя простудиться, куда менее благоразумно, чем двигаться вперед.

А потом я увидел свет, одинокий огонек — должно быть, в окне какого-то жилища на расстоянии примерно в полмили. Он слегка мерцал, как огонек масляной лампы, и я ускорил шаг, благодарный, что имею возможность дойти до какого-то уединенного домика, где, быть может, смогу отдохнуть и обрести ночлег. Дорога делалась уже, почти превращаясь в тропинку, и раз или два казалось, что свет становится не ближе, а дальше, и в какой-то момент я заколебался, усомнившись, а в ту ли вообще сторону я иду. Но когда я посмотрел, огонек снова был там, мерцающий, но ясный, и я побрел дальше — ноги у меня окоченели, спина и шея ныли, — мечтая о любом убежище и возможности отдохнуть.

Мое восхищение обширностью и дикостью вересковой пустоши сменилось нервозностью: я вполне мог заблудиться здесь, обессилеть или случайно упасть, вдали от всякой помощи, но я призвал все силы, какие только мог, вспомнил прошлый опыт, когда бывал в куда более забытых богом местах, и заставил себя сохранять спокойствие и надежду.

Ремень моей сумки перетерся и соскочил, и я наклонился, чтобы поправить его, на это ушло совсем немного времени. Когда я закончил и готов был продолжить путь, я вдруг — с внезапным ужасом — ощутил уверенность, что за мной следят, наблюдают, что кто-то тайно всю дорогу преследует меня. Кроме того, оглядевшись, я обнаружил, что огонек исчез. Я всматривался вперед, во все стороны, обернулся и сделал полный круг, но всюду была одна темнота, нарушаемая лишь мимолетными промельками лунного света, когда тучи расходились на миг и смыкались вновь.

Я замерз, исчерпал все свои силы, заблудился, чувствовал себя больным, но все это я, наверное, вынес бы и преодолел, — эти неприятности были реальными и вполне привычными. Меня доконал страх — страх перед наползающей, потаенной тенью, что преследовала меня и была где-то здесь, невидимая во мраке вересковой пустоши.

Ветер негромко и жалобно завывал на высокой ноте.

Я снова закинул сумку себе на плечо и бросился бежать. Я пробежал, вероятно, ярдов двести, в слепой панике, не заботясь о направлении, охваченный первобытным отчаянным ужасом, я не мог бы сказать, куда я бегу и от кого, поскольку утратил способность мыслить логически и рационально, я позволил страху стать моим повелителем на этой огромной вересковой пустоши.

Внезапно я споткнулся, угодив ногой в кроличью нору, и рухнул на землю. Это привело меня в чувство. Я лежал, оглушенный, тяжело дыша, но через несколько секунд поднял взгляд к небу и увидел, что оно прояснилось, звезды ярко сияли, а среди них высоко и безмятежно плыла луна.

Я сел. Повсюду вокруг меня простирался тихий, волнистый вереск. Я никого не видел, никто за мной не следил, все это было плодом моего воображения. Меня бил озноб, я подвернул лодыжку, продрог и устал, но в темноте и в окружающей местности не было ничего враждебного. Неужели нервы мои были напряжены настолько, что на каждом шагу мне мерещились призраки, неужели меня так же легко испугать, как глупую женщину или малого ребенка? Вряд ли. На пару секунд я задумался. Кто-то следил за мной и преследовал меня, но враг этот не был реальным и видимым, он вообще не был человеком. Это было тогда — внезапная темнота, гнилостный запах, подавляющий и наводящий ужас — и теперь, точно так же, и оно ушло, как и злобное присутствие в библиотеке в Элтоне и в Пайре, и рыдания мальчика; было — и вдруг не стало.

Я поднялся, как-то привел мысли в порядок, взял себя в руки и медленно пошел дальше, вновь старательно держась тропинки. Где-то в долине тявкнула лисица — раз, другой. Всего в нескольких ярдах впереди я снова увидел свет, лившийся из окна одинокого низенького домика, и, воспрянув духом, устремился к нему из последних сил.

Дверь открывалась прямо на кухню с низким потолком. Рядом с черной чугунной плитой стояло кресло-качалка, в котором сидела беззубая старуха — вся сморщенная и скрюченная, будто корень какого-то древнего дерева, укутанная в шаль, она тихонько покачивалась туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Но та, что меня впустила, была моложе, веселая, с румяным лицом. Она сразу предложила мне горячий суп, свежий хлеб и место у очага.

— Я планировал добраться до гостиницы в Ро-Маклерби, — сказал я ей, — но я лишь недавно поправился после болезни, и прогулка через вереск утомила меня сильнее, чем я ожидал. Признаюсь, я очень обрадовался, увидев свет из вашего окна, и устремился к нему. Сегодня морозная ночь.

Она кивнула, наливая мне в миску дымящийся мясной бульон.

— До гостиницы в Роме еще четыре мили, и тропа последнюю часть пути идет вдоль ручья, вода там сейчас поднялась, вы бы запросто могли свалиться туда в темноте.

Я зачарованно слушал звучание ее голоса, и ее протяжный выговор был мне настолько знаком, что я сразу почувствовал себя дома.

— Вы не с наших краев.

— Я приехал сегодня поездом из Лондона. Но в некотором смысле я почти дома. Я жил во многих чужих странах, но родился я, по всей вероятности, недалеко отсюда.

Женщина села напротив меня за стол. Она казалась внимательной и доброжелательной, и меня это согревало, а кроме того, я испытывал облегчение оттого, что был здесь, в безопасном прибежище. Масляные лампы ярко горели, в том числе и та лампа в окне, что привлекла меня сюда, указав путь в темноте.

— Может случиться, что вы сумеете мне помочь… что вам что-нибудь известно о моей семье.

— Мы прожили здесь, в Гус-Фут, добрых двадцать лет, но до того моя тетушка и вся ее родня жили в Скарсгейте.

— Далеко отсюда?

— Семь миль.

— Это рядом с местом, которое называется Киттискар?

— Нет-нет, это по ту сторону от Рукс-Крег — Она говорила презрительно, как если бы речь шла об иностранной территории.

— Тогда, возможно, моя фамилия вам незнакома. Монмут — я Джеймс Монмут из Киттискара.

Она покачала головой, но затем повернулась к старухе, все так же покачивающейся в кресле, которое придвинулось ближе к очагу, и чуть повысила голос.

— Этот джентльмен из Киттискара. Ты могла бы кого-то оттуда знать, тетушка.

Старуха открыла глаза, и я увидел, что они тусклые и незрячие, покрытые пленкой катаракты. Но когда она заговорила, голос ее прозвучал твердо.

— Киттискар. Это наверху.

— А вы не знаете Киттискар-Холл, мэм?

— Айэ.

— Вы там бывали?

— Бывать — не бывала, нет, хотя о нем и много чего известно.

— А что о нем известно?

— Слухи. До вас разве не доходили слухи?

— Джентльмен был за границей, он только что вернулся, его не было здесь несколько лет.

— Много лет, — сказал я. — Вы знаете кого-нибудь, кто сейчас живет в Киттискаре?

— Семья, я полагаю. Последнее, что я слышала.

Та, что помоложе, покачала головой и проговорила мне полушепотом через стол:

— Только она теперь почти не выходит, это было давно, то, о чем она говорит.

— Не важно — мне не терпится услышать все, что она может мне сказать.

— Сейчас они ее заперли, как я слыхала.

— Усадьбу?

— Да нет, часовню. Нынче туда никто не ходит.

— В часовню?

— В Киттискар. Вы ведь о нем говорили.

— Полагаю, моя родственница по-прежнему живет в усадьбе. Мисс Монмут. Это моя фамилия. Вы ее знаете — или помните что-нибудь о ней?

— Так их звали. Монмуты. Некоторых из них. Мы держались оттуда подальше. Никто бы не пошел.

— Вы хотите сказать, не пошел бы в Киттискар?

— Киттискар, айэ. Только я знаю, что они действительно закрыли ее, много лет назад. Мы никогда не ходили.

Я сдался, испытывая то же разочарование, что ощутил тогда, когда старый мистер Куинсбридж почти вспомнил мое имя. Но теперь я был здесь, и это вряд ли имело значение; завтра же — как я надеялся — я пойду в усадьбу повидать мисс Монмут и сам все выясню. Меня лишь озадачила часовня, ныне закрытая, и невнятное бормотание старухи: «держались подальше — никогда не ходили».

Мне предложили постель в крохотной холодной комнатушке наверху, в которую вела крутая лестница, и я с радостью согласился, поскольку голова у меня разболелась, и я снова чувствовал легкую лихорадку. Я умылся в оставленном для меня тазу с холодной водой и выпил немного воды из кувшина — я не помнил, чтобы когда-либо прежде пил такую сладкую и чистую воду.

Кровать моя была узкой и высокой, но под большим стеганым пуховым одеялом было так тепло, что я тотчас же заснул крепким сном, чувствуя себя, как младенец, в уюте и безопасности, и проснулся на следующее утро навстречу сияющему голубому небу, а когда я открыл маленькое окошко, с вересковой пустоши повеял свежий, холодный, чистый воздух.

Я еще не знал, сколько времени проведу в этих краях, и, несмотря на то что хозяйка выразила полную готовность позволить мне остаться у них в доме, я чувствовал, что лучше переселиться в гостиницу, где я мог бы жить, не причиняя никому беспокойства, а кроме того, не привлекая особого внимания — хотя эти надежды, как я скоро понял, меня обманули, ибо незнакомец в любой сельской глубинке тут же вызывает интерес и разговоры на много миль вокруг.

Ро-Маклерби была унылой маленькой деревушкой, лежащей в низине у главной дороги, слегка мрачноватой, окруженной вересковыми пустошами, которые поднимались за ней и которые, когда я пришел в то утро, казались блеклыми и невыразительными. Но гостиница, хотя и темная, с тесными номерами, была уютной, а ее хозяин — приветливым. По внезапной прихоти и безо всяких причин, которые я мог бы внятно сформулировать, я не назвал ему свое полное имя, а попросил номер на имя мистера Джеймса из Челси, Лондон.

— На сколько ночей вы хотели бы, сэр?

— Я пока еще точно не знаю.

— Значит, у вас здесь какое-то дело?

— Я… да. В некотором роде. Скажем так, интересы.

— Только вот для гостей рановато еще. В наши края почти никто не выбирается до начала лета, а тогда они приезжают, чтобы побродить пешком. И поохотиться, но это позже.

Хотя я прекрасно позавтракал в доме и чувствовал себя полностью восстановившимся, я был осторожен и намеревался более тщательно беречь силы. Распаковав свои скромные пожитки, я вернулся в бар и сидел там, читая газету и наслаждаясь пинтой местного пива, потягивая его медленно и с наслаждением. Я был почти как ребенок, растягивающий удовольствие, — в Киттискаре меня ждало нечто столь судьбоносное, такое поразительное откровение, что я хотел еще чуть-чуть продлить предвкушение.

Хозяин занимался своими делами и меня не трогал. Часов в двенадцать вошли несколько мужчин из местных, кивнули мне, а затем устроились в баре, и их беседа, с раскатистым резким выговором, к которому я уже привыкал, была о сельском хозяйстве и прочих здешних делах. Я заказал хлеб и сыр и сидел, наслаждаясь пищей, слушая голоса, словно негромкий музыкальный фон, пока ушей моих не достигло произнесенное на другом конце зала название.

«Киттискар».

Я повернулся в ту сторону, к двум дюжим мужчинам, сидевшим за столом спиной к окну, и пару секунд спустя пересек помещение.

— Прошу прошения, господа…

Они дружески приветствовали меня.

— Я не мог не подслушать — я, можно сказать, гость, прибыл сюда недавно, но со здешними краями меня кое-что связывает. Вы говорили о Киттискаре.

— Да.

— Вы оттуда?

— Нет, с другой стороны.

— Но вы знаете это место?

— Я знаю, — проговорил тот, что постарше, и поглядел на меня более внимательно.

— Я планирую прогуляться туда попозже и посетить Киттискар-Холл.

— Если вы турист, то найдете его закрытым.

— Вы имеете в виду — пустым?

— Не сказать, чтоб так.

— А что там следовало бы посмотреть?

— О, — осторожно сказал мой собеседник, — это знаменитость в своем роде.

— И еще какая — раньше была, — добавил другой, разбалтывая осадок своего пива. Я предположил, что они могли бы рассказать больше, если надавить на них, и спросил, не знают ли они нынешнюю владелицу.

— Мисс Монмут?

— Да.

— Так у вас, стало быть, к ней дело?

— Возможно, что да.

— Ну что ж… — Он допил пиво и поставил кружку на стол. — Вам придется подниматься наверх.

— Мне об этом говорили. Ну, сегодня день для этого подходящий.

— Последнее, что я слышал, — сказал другой, — старушка была плоха. Может, оно и так, мне-то откуда знать. Туда почти никто не ходит.

— Об этом мне тоже говорили.

— Она старая, это точно, но что касается ее здоровья… — Он пожал плечами и надел шляпу, собираясь уходить. Неоконченные фразы, недомолвки и смутные полунамеки по поводу Киттискара уже начинали меня раздражать.

— Значит, лучше всего мне подняться туда и узнать все самому, — коротко сказал я. — Доброго вам дня.

Бар снова опустел, хозяин убирал посуду. Когда я выглянул в окно, солнечные лучи озарили верхушки вереска, освещая и смягчая пейзаж.

— Я планирую вернуться к ужину, — сказал я, — если вас это устроит.

— Как вам угодно, сэр.

— Спасибо.

— Мой вам совет, не берите в голову, что они там говорят. Им нравится делать из этого что-то вроде тайны, и правда, слухи ходили всегда, но мое мнение такое, что они еще и невежды. А нынешняя леди — старая и не очень-то интересная. Я слышал, что она была больна, но я слышу то же самое почти каждую зиму.

— Спасибо. Но сейчас весна, — сказал я, — и я намерен навестить ее.

— Тогда удачи вам — а сегодня на ужин пирог с голубятиной.

Он подошел к парадной двери гостиницы, чтобы показать мне путь, объяснив, что я должен пройти той же дорогой центральную часть деревни, а потом шагать прямо на восток через верески.

Я бодро распрощался с ним, солнце стояло высоко над головой, идти было легко, и я направился в Киттискар.

Минувшей ночью я был измучен и плохо ориентировался, теперь же я чувствовал себя бодрым и энергичным, и мне не только рассказали, как пройти, но я еще и мог видеть тропинку, которой должен был следовать, — четкую бледную линию, ведущую вверх по склону, а после того как я достиг вершины — развернувшуюся передо мной далеко вперед. Вчера вечером я боялся, переживая старые знакомые кошмары — следящие за мной глаза, шаги за спиной. Теперь я видел только красоту всего окружающего: темно-бурую поверхность вереска, купающуюся в солнечных лучах, глубокие тени на противоположных склонах, лиловых, как виноград. Я упорно поднимался вверх, и мир был у моих ног, и казалось, что, уходя вниз, он как бы отдаляется. Один раз я увидел орла, лениво парящего на распростертых крыльях выше самой высокой вершины; другой — когда присел отдохнуть на невысокую траву, — в воздух вспорхнула стайка жаворонков; поднимаясь все выше и выше, они пускали свои чистые трели высоко у меня над головой. Когда я встал, от лужайки остро пахло какими-то пряными травами, солнце пригревало мне спину, и тропинка, круто поднимаясь вверх, упорно вела вдаль. Но сегодня в ногах у меня вообще не было усталости. Это был мир, в котором я чувствовал себя дома, места, знакомые мне от рождения; я видел их прежде и теперь испытывал неизъяснимую бодрость.

Пройдя шесть миль, я увидел деревянный указатель. «Киттискар V». Тропа снова перешла в мощенную камнем дорогу и круто спустилась между высокими склонами, прежде чем снова подняться к серым домишкам. В самой низкой точке по гальке прямо через тропу протекал ручей, и, подойдя к нему, я застыл как вкопанный, глядя вниз на прозрачную воду, — ведь я, конечно же, здесь уже бывал, я уже стоял здесь когда-то, я узнал это место и давно знакомое нежное журчание бегущей воды.

Я двинулся дальше, очень медленно, вверх по последнему склону, к домам. Они были сложены из невзрачного серого камня и стояли прямо вдоль дороги. Тут и там ворота вели во дворы. Выхаживала с напыщенным видом курица. Облезлая кошка, жмурясь, сидела на подоконнике. Но ни одного человека вокруг, никаких звуков, кроме пения птиц и доносившегося издалека собачьего лая. Несколько раз я остановился посмотреть на закрытые двери, на калитки, на изгороди, пытаясь заставить распахнуться дверь в прошлое.

Наверху узкой улочки, которая представляла собой весь Киттискар, стоял чуть позади, в стороне от остальных, одинокий дом, и рядом с ним — отдельное каменное строение с открытым дверным проемом. Внутри было темно, как в пещере, и в течение нескольких секунд, пока глаза мои не приспособились после яркого дневного света, я ничего не видел. Но я обонял — обонял острый, древний запах лошади, сухого сена, почерневшего железа, холодного, влажного камня, и другой резкий дымный запах. Конюшня была пуста, кузница — холодна и безжизненна. Но, закрыв глаза, я все это увидел, белую сердцевину горна и льющиеся золотые искры, услышал лошадиное ржание и лязг молота на наковальне, и кузнеца, насвистывающего сквозь зубы, услышал шкворчащее шипение воды на раскаленном добела металле. Я снова был маленьким мальчиком, заглядывающим в логово кузнеца, полузачарованным, полуиспуганным, который хочет, но никогда не осмеливается подойти поближе. И это было здесь — здесь, в этом дверном проеме.

Я открыл глаза. Кузнечный горн давно остыл, пол был голый и грязный, металлический скрепляющий обруч и железные ясли для сена покрылись ржавчиной. Все было тихо.

Я вздрогнул и отступил обратно на улицу.

Чувства, что я испытывал тогда, передать трудно, они менялись ежесекундно, как солнечные блики, скользящие по верескам. У меня не было каких-либо ясных или определенных воспоминаний, но, стоя неподвижно в этом заброшенном месте, я ощутил чувство разрушения, потери и печали. Я бывал здесь, в этом я теперь нисколько не сомневался, и мне казалось, что я был счастлив, но потом все изменилось, и опустились тени.

Все это было неясным и нематериальным, однако меня это затронуло очень сильно.

Я поднялся по крутой деревенской улочке и оставил позади последние дома и фермы. Ниже я мог видеть простиравшиеся на мили прекрасные, безлюдные вересковые пустоши. Но справа от меня была дорожка, ведущая к открытым воротам. С обеих сторон над ней нависали ветви деревьев. Я повернулся и пошел туда. На воротах виднелось выцветшее и полустертое, но вполне различимое название — «Киттискар-Холл».

Сердце словно бы сжалось до предела у меня груди, а потом подскочило и чуть не остановилось, когда я смотрел на эти старые буквы.

Дорожка, узкая и вся заросшая травой — хотя когда-то она, видимо, была проезжая, — вела сквозь деревья куда-то, как казалось издали, в густой лес, но когда я пошел по ней, то вскоре увидел, что она очищена от подлеска, и ею явно пользуются.

В Пайре было начало весны, подснежники и крокусы уже почти отцвели и вот-вот готовы были распуститься нарциссы, но здесь, на севере, весна лишь едва давала о себе знать: деревья стояли еще почти голые, трава — сухая, и ни одного цветка.

Я не слышал ничего, кроме собственных негромких шагов, да еще до меня пару раз донесся внезапный шорох веток, когда какой-то зверек бросился при моем приближении наутек. Дорожка пошла немного вверх и вывела на открытое пространство.

Передо мной был дом — невзрачное старое загородное поместье. Большой и темный, он выглядел заброшенным, краска на оконных рамах облупилась, плиты растрескались и осели. Дом казался пустым, ставни в нескольких окнах на верхних этажах были закрыты, всюду царила тишина.

Я ожидал, что он будет мне знаком, что отзовется во мне узнаванием. Но ничего этого не произошло, и, вполне вероятно, я никогда его прежде не видел.

Я свернул на боковую тропинку, которая привела к проходу в высокой стене, где когда-то висели ворота. Но петли были сорваны, а проем открыт. Я прошел внутрь. И попал в запущенный сад с небольшим прудиком посередине — в нем, должно быть, некогда плавали рыбки и цвели яркие лилии, но теперь была лишь застойная вода. За садом располагался двор — пустые хозяйственные постройки, неиспользуемые конюшни, — вымощенный замшелыми булыжниками, между которыми росла трава. Я пересек его и подошел ко вторым воротам в высокой стене, однако они держались прочно, были заперты на висячий замок и стянуты ржавой цепью. Я заглянул сквозь них. И увидел живую изгородь из древних тисов, увитых карабкавшимися по ним старыми розами, и мощенную кирпичом дорожку, огибающую изгородь по краю и ведущую к груде щебня в дальнем конце. За изгородью возвышались вязы с десятками вороньих гнезд на верхних ветвях.

В центре сада, среди зарослей травы виднелась свинцовая статуя — грациозный мальчик, стоящий на одной ноге, вытянув перед собой руку. Выставленный вперед указательный палец был обломан. И тут меня озарила еще одна вспышка ярких воспоминаний; я знал эту статую, знал каждый ее изгиб, каждую линию, я уже стоял когда-то здесь, в этом саду, и сочинял себе истории про одинокого свинцового мальчика.

Я повернулся и оглянулся назад, на дом, и на сей раз разглядел тоненькую струйку дыма, поднимающуюся из трубы. Значит, здесь кто-то живет, мисс Монмут должна быть дома, старая отшельница, всеми покинутая посреди этого запустения, некогда бывшего огромным поместьем.

Еще я увидел слева от себя другую дорожку, ведущую прямо к купе тисов, и в дальнем ее конце разглядел стены и крышу какого-то строения, синевато-серого и мрачного на фоне неба.

Однако сейчас меня интересовали только сама усадьба и ее обитательница. Я прошел обратно через двор и открытую сводчатую арку к парадной двери.

Тучи, внезапно набежавшие с запада, закрыли солнце, все сразу потемнело и сделалось мрачным. Я дернул колокольчик, эхом отозвавшийся где-то внутри. Не лучшее место для одинокой старой женщины. В тот момент я был бы рад любому веселому голосу, любому человеческому обществу.

Я позвонил снова и наконец услышал шаги и скрежет отодвигаемых засовов. Когда дверь Киттискар-Холла открылась, я замер, охваченный нарастающим мрачным предчувствием.