Как мне помнится, когда я последний раз был в этой комнате, в кресле у камина дремал древний старик.

Теперь же я сам был этим стариком, или, во всяком случае, чувствовал себя, как он: я сижу здесь, и ноги мои укутаны пледом. Но в комнате не холодно, и даже тоненький солнечный лучик светит в окно. Мне видны белые облачка на бледном, водянистом небе.

— Вы что-нибудь хотите? Вы мне только скажите. — Леди Куинсбридж села рядом, полуобернувшись ко мне, так, чтобы видеть и что за окном, а на коленях у нее лежало вышивание.

Я понятия не имел, как долго я проспал — я засыпал и просыпался много дней подряд, и мое ощущение времени стало расплываться. Но я помнил, что в это утро спускался по ступенькам с помощью Уэстона — впервые с того Рождественского дня, когда я заболел. Даже это небольшое усилие довело меня до изнеможения, но врач, который меня наблюдал, настаивал, что я готов уже первый раз выйти из комнаты, где я лежал больной.

— Болезнь становится привычкой и питает сама себя, — сказал он. — Худшее уже позади, вы находитесь на пути к выздоровлению. Мы поможем вам проделать этот путь шаг за шагом.

Мне казалось чрезвычайно приятным снова сидеть так в этой тихой комнате, слабым, с кружащейся головой, но при этом зная, что постепенно я буду становиться сильнее.

Леди Куинсбридж улыбнулась:

— Вы выглядите лучше. Вы снова с нами.

— Да. — Она была права, хотя я все еще блуждал в беспорядочном туманном лимбе болезни и жара, никак не соприкасаясь с реальностью окружающих. — Похоже, что я какое-то время отсутствовал, — сказал я.

— Больше двух недель. Рождество давно прошло.

— Рождество. — Я едва его помнил. Но старик, который бормотал мою фамилию, живо стоял перед глазами, и я хотел спросить леди Куинсбридж о нем — как я предположил, это был отец сэра Лайонела. Я хотел попросить, если возможно, еще раз поговорить с ним, и тут я понял, что мой интерес к происходящему вернулся и что мне не наплевать на себя, на мое прошлое, мое родовое имя, на все, что меня ранее так занимало.

Но сначала я сказал, глядя на леди Куинсбридж:

— Когда мы познакомились в поезде в тот ненастный день, вы сказали, что беспокоитесь за меня, что у вас было своего рода предчувствие.

— Да, конечно.

— Но каким образом это могло быть? Почему?

— Я не знаю, откуда такого рода вещи приходят, мистер Монмут, я никогда этого не понимала и никогда не задавалась таким вопросом. Я научилась доверять этому. С тех пор, как я была еще совсем маленькая, меня посещают чрезвычайно сильные предчувствия. Допустим, я была с кем-то и знала, к примеру, что этот человек скоро умрет, — и это было хуже всего. Как будто ясно слышимый голос, который говорит в моей голове, и в то же самое время словно какая-то тень накрывает меня — и их. Меня охватывал холод, я боялась. Бывало и несколько иначе: настойчивое ощущение нависшей угрозы. Я видела темные образы, не имеющие определенной формы, но вполне ясные, — теперь это случается редко. Но я оказывалась так часто права, что научилась слушать и доверять им. Когда я познакомилась с вами в тот день, я уже почти забыла весь свой предыдущий опыт, ведь подобного со мной не случалась уже несколько лет. Но я знала — вам угрожает какая-то опасность — вы…

— Я умру?

— Нет-нет, ничего такого. Но я ощутила испуг — и было что-то — злое, губительное… нечто темное и страшное — я не могу сказать, что именно.

Какое-то время я хранил молчание; медленно, понемногу, преодолевая собственную слабость, я пытался вернуться назад, ко времени моего приезда в Лондон и припомнить все, что я видел и чувствовал, воскресить в памяти предостережения, которые я получил от Бимиша, Вотейбла, Дансера, а так же все то, что я разузнал в Элтоне о Конраде Вейне.

Наконец я поднял глаза. Она смотрела на меня. Я начал говорить.

За окнами собирались тучи, они закрыли солнце, и в утренней гостиной стало темнее. Капли дождя появились на оконных стеклах.

Леди Куинсбридж слушала меня, не прерывая, вышивая лепестки какого-то бледно-голубого цветка. Огонь в камине почти погас, но она не поднялась, чтобы что-то с ним сделать.

В холле часы пробили двенадцать.

Я закончил мою историю посвящением на молитвеннике и еще рассказал ей, что это пробудило где-то в глубине меня едва уловимые, но определенные проблески памяти, возникавшие всякий раз, когда я читал эту надпись или даже только думал о ней.

Я закрыл глаза, у меня опять закружилась голова, и я почувствовал себя измученным от усилий, потребовавшихся на то, чтобы так долго говорить и сохранять сосредоточенность ума. Я слышал, что леди Куинсбридж покинула комнату и вскоре вернулась с Уэстоном. Рядом со мной поставили поднос.

— Здесь немного бренди с водой, это вас взбодрит.

Когда я наклонился, чтобы взять бренди, рука моя дрожала, и леди Куинсбридж поспешила поднять мне стакан. Я потихоньку потягивал предложенный мне напиток и вскоре почувствовал себя заметно лучше, и даже был в состоянии еще немного поговорить.

— У меня появилось ощущение, что куда бы я ни направился, я оказываюсь в проклятом месте, и я мог только недоумевать, почему все столь неудачно для меня складывается. Я никогда не имел дела с такого рода вещами в других странах — так почему же в Англии за мной следят и меня преследуют?

— Возможно, это никак не связано с самими местами — или, во всяком случае, дело не только в этом, — сказала она.

— Да. Я думал об этом. Если привидения посещают именно меня, если их тревожит мое присутствие, то не имеет значения, где я нахожусь, — я тот, кого они преследуют. То, что я видел, слышал и ощущал, не было случайным, в этом я уверен. То есть я хочу сказать, это было преднамеренно.

— О, да.

— Вы мне верите? Вы ведь не скажете, будто полагаете, что я ошибаюсь? Или что я сумасшедший?

— Нет, а кроме того, я думаю, что ваша болезнь была неизбежна — вы находились в таком сильном напряжении и выносили его совсем один — вы противились гибели от чего-то, и, быть может, то, что вы заболели, не так уж плохо, это дало вам передышку, увело от этого безумного преследования, этих поисков, полностью захвативших вас.

— Мне принесло облегчение уже одно то, что я мог быть здесь, в Пайре, несмотря на то беспокойство, которое я доставил вашей семье, вторгнувшись в вашу жизнь.

— Может, это тоже было неслучайным, с того самого момента, как мы познакомились. Когда вы полностью выздоровеете, все то, что случилось после вашего приезда в Англию, еще более удалится от вас. И ваше будущее перестанет представляться вам таким мрачным.

— Мое будущее, — сказал я безучастно. Я не имел ни малейшего представления, каким оно будет. Все мои планы, книга о Конраде Вейне, которую я предполагал написать, — все это словно принадлежало другой жизни. Заинтересует ли меня когда-нибудь вновь что-либо из этого? Мои умственные способности были настолько истощены. Но если не это, то что? Какая у меня цель? Никакой. Я и вообразить себе не мог, что будущее, о котором она говорила, для меня возможно.

— Вы останетесь в Пайре, пока полностью не поправитесь. Мы с Лайонелом так решили.

Я поблагодарил ее — похоже, только это я и делал каждый день во время болезни, прекрасно осознавая, что больше сделать ничего не могу.

— А потом у вас будет достаточно времени подумать, что впереди. Вы стоите на распутье — это перелом в вашей жизни. Вам не следует мчаться вперед, рискуя выбрать неверный путь.

Я допил остатки бренди и снова почувствовал сонливость.

— Это хорошее место, — сказал я. — У меня нет страхов — все тени рассеялись. Здесь мне ничто не причиняет боли.

— Я очень этому рада.

Погружаясь в сон, я вспомнил о старике и собрался было спросить леди Куинсбридж о нем сейчас, подчеркнув, как сильно хотел бы увидеть его еще раз, чтобы выяснить, что ему известно о Монмутах, но я слишком устал для беседы, и мысли стали путаться. Я сказал себе, что сделаю это позже.

«Монмут», — бормотал он. Я услышал сейчас его слабый, скрипучий голос. «Монмут».

Я спал.

По приглашению сэра Лайонела я стал проводить вечера в его кабинете — уютной маленькой комнате в задней части дома, где были книги, стояли глубокие кресла, а на коврике у камина любил лежать старый черный лабрадор Фенни. Здесь за стаканчиком виски у нас заходил разговор о моих путешествиях и о нынешней ситуации в тех странах, которые мне были так хорошо знакомы, от сэра Лайонела я узнавал об Англии многое из того, что раньше было мне неясно: об обычаях, политике, конституции, а также об обществе, как страна функционирует, и об области его деятельности — уголовном праве. Он рассказывал о собственном детстве, большая часть которого счастливо прошла в Шотландии (он был эдинбургцем по рождению, и я чувствовал, что он все еще тоскует по тем краям), о тех временах, когда был солдатом в Южной Африке и Франции, о людях, которых он знал, ландшафтах, которые любил, и, разумеется, о его семье. Чем больше времени я проводил в обществе сэра Лайонела, тем больше он мне нравился, и я не переставал восхищаться им. Он казался человеком обоснованных и продуманных суждений, мужественным, великодушным и добросердечным.

Именно он посоветовал мне начать составлять формальный план работы.

— Оставайтесь с нами еще недельку или две, — сказал он как-то вечером, когда мы сидели у мерцающего огня. Снаружи ветер бушевал в кронах деревьев в парке и бился в окна дома, но здесь было безопасно и уютно, лампы проливали глубокие озерца света на стол и книги и на приятное лицо сэра Лайонела, который сидел, вытянув ноги, посасывая трубку.

— Вам уже лучше, но вы настолько ослабели из-за сильного перенапряжения, что пока не готовы справляться с зимними днями и ночами один в Лондоне, в пустом доме. Почему бы не заняться какой-нибудь рутинной работой здесь? Я всегда считал, что лучше всего, когда есть некая основа для размышлений, это концентрирует ум и успокаивает его.

— Да. Только думаю, я мало что в этом смыслю, я так долго был сам себе хозяин, не говоря уж о том, что я одинокий кочевник.

— Разделите свою жизнь и свои путешествия, возьмите каждую часть отдельно — Африка и ваше детство там, потом Китай и Дальний Восток — и Южная Америка — вернитесь мысленно к вашим странствиям, пройдите заново по собственным следам, вспомните все, что можете — вы заинтересовали меня, когда рассказывали об этом вечерами, вы превосходно вызываете все в памяти и удачно формулируете, у вас тонкие наблюдения. Вы не должны дать всему этому пропасть.

И вот на следующее утро я приступил к делу. Для меня поставили маленький стол в библиотеке — огромной комнате, которой, по моим ощущениям, пользовались довольно редко. Если сэру Лайонелу требовались книги, он либо забирал их к себе в кабинет, либо устраивался читать рядом с леди Куинсбридж. В библиотеке было не слишком-то тепло, и гуляли сквозняки; она выходила на север, солнце сюда почти не заглядывало. Но для меня растапливали камин, и хотя он слегка дымил и все никак не хотел разгораться, я прекрасно устроился в эркере перед стопкой чистой бумаги. Для начала я снял с полки атлас мира и сидел, пролистывая его, записывая места и даты, отслеживая маршруты и составляя их перечень. Сэр Лайонел был прав: когда я занимался этим, все страны со всеми их индивидуальными особенностями и атмосферой очень живо представали передо мной, я припоминал лица, дома, даже речь, игру света на земле и воде, запахи. Прошлое не было для меня потеряно, и, восстанавливая его, я возвращал свою юность и ту часть моей личности, которую я утратил по приезде в Англию.

Я просыпался со все большим волнением и энтузиазмом, которого хватало на несколько часов, а когда мозги мои уставали настолько, что я не мог дальше продолжать работу, я сидел в спокойствии, удовлетворенный тем, что делаю именно то, что нужно, и что я отыскал начало пути в будущее.

Раз или два, когда я прослеживал предпринятые мной путешествия и вспоминал, почему рискнул отправиться в то или иное дальнее и неизвестное место, мне на ум приходило имя Конрада Вейна, но я от него отворачивался: я решил, что не позволю больше увлечь себя туда, — хотя меня по-прежнему приводило в замешательство, что человек, в которого я верил, которым восхищался, обладает и другой, темной стороной натуры. Я хотел забыть о том, какое он на меня оказал влияние, и стыдился, что так долго и так серьезно заблуждался, пусть даже и по неведению.

Но теперь я был самим собой, Джеймсом Монмутом, это были мои путешествия, и история, которую я хотел рассказать, была только моей.

Следующие несколько дней я спокойно работал и каждое утро неизменно отправлялся в библиотеку сразу же после завтрака, как только сэр Лайонел уезжал в Лондон, в свой кабинет судьи. Как он и предсказывал, установленный порядок сделал меня более спокойным и уравновешенным, — силы прибавлялись, голова была ясной, и я снова почувствовал уверенность в себе. Материал на страницах передо мной сначала записывался почти произвольно, непосредственно таким, как приходил мне в голову, но скоро я начал придавать ему форму, приводя в порядок мои мысли и воспоминания. Казалось, я смогу написать две книги: одну о моем детстве и воспитании в Африке и Индии, а следующую — о времени на Востоке.

Погода стояла унылая и часто сырая — еще зимняя, хотя и мягкая, — но я каждый день гулял в парке, наслаждаясь открывающимися видами и красотами пейзажа. А когда сил прибавилось, стал уходить за пределы усадьбы, совершая длительные прогулки по улочкам разбросанных в окрестностях деревушек. Зачастую я возвращался вдоль Темзы, которая протекала, широкая и полноводная, всего в одной-двух милях от Пайра. Обычно меня сопровождала собака Фенни, весьма неспешно гонявшаяся за палкой, которую я ей бросал, — впрочем, она была уже в почтенном возрасте, и частенько ее нелегко бывало заставить покинуть место у камина. Атак я почти никого не встречал.

Я уже неделю работал над книгой, когда к обеду были приглашены несколько друзей и соседей, и в ходе общего разговора коллеге сэра Лайонела случилось упомянуть о своей поездке на север прошлой осенью.

— Я ездил с Мортенсеном, — говорил он сэру Лайонелу, — это человек, готовый отправиться хоть в джунгли. Я не настрелял столько, сколько обычно, но должен признать, мы провели замечательный день на охоте в восхитительных краях. — Он обернулся ко мне. — Вы были путешественником, мистер Монмут, — сказал он, — и, полагаю, чудесные виды вам не в диковинку, но готов поспорить, что ни вы и никто другой не нарисует мне более величественной перспективы, чем те безлюдные края, что простираются вниз от Рукс-Крег и дальше, к Киттискару.

Моя вилка грохнулась на тарелку.

— Киттискар?

Леди Куинсбридж положила ладонь мне на руку, и все четверо в тревоге уставились на меня.

— О боже, что я такого сказал? — спросил коллега сэра Лайонела. — Вы смертельно побледнели.

— Киттискар, — выдавил я наконец. — Вы сказали — Киттискар.

— Ну да.

— Тогда умоляю вас рассказать мне о нем — описать его — показать мне это место на карте — сказать хоть что-то… — Я в волнении привстал со стула. — Я должен знать!