В холодное, пасмурное утро заключенных погнали к железнодорожной станции для погрузки в вагоны. Избитый накануне белогвардейцами Михаил Новгородцев с трудом передвигал ноги, обутые в старые галоши. Со стороны Ангары дул пронизывающий ветер. Арестованные шли тесными рядами, зябко кутаясь в пиджаки и рваные ватники. На одной из улиц, ведущих к станции, Михаилу пришлось идти по луже, покрытой тонкой коркой льда. Галоши слетели с ног. Вытаскивая их из грязи, Новгородцев нарушил ряды. К нему подскочил конвоир и занес шашку над головой. Михаил бросился под ноги колчаковца. Клинок пролетел мимо головы. Новгородцев почувствовал лишь удар кулака, в котором была зажата рукоятка. Белогвардеец разразился площадной руганью и, пнув лежавшего сапогом, выкрикнул яростно: — Иди, сволочь, на место!

Босой Михаил по замерзшей земле едва доплелся до станции.

Заключенных загнали в товарные вагоны, забили наглухо двери.

На третьи сутки прибыли в Читу. Через маленькое оконце, заделанное с двух сторон железной решеткой, заключенные могли видеть молчаливо стоявших часовых.

Начал брезжить мутный рассвет. Припав к оконцу, Михаил спросил подошедшего к вагону белогвардейца.

— Что нас ждет?

— Красивая смерть, — ответил тот с усмешкой.

Новгородцев отошел от оконца, опустился на нары.

В вагоне стояла гнетущая тишина. Каждый мысленно прощался с близкими. Говорить не хотелось, но и молчать было тяжело.

Первым подал голос Федор Клюшин.

— У нас, наверное, уже отмолотились. Народ, поди, на рыбалку в Тургай собирается…

— А хорошо бы, братцы, с бреднем по Ую побродить, — заметил старик Ковальский и тяжело вздохнул.

— Похоже, отрыбачили, — отозвался кто-то.

Михаил подошел к Петру. Старший Новгородцев лежал на нарах, плотно закутавшись в тюремное одеяло.

— Знобит?

Тот молча кивнул. Заболел он еще в Челябинске. В Иркутск его отправили из тюремной больницы вместе с группой усть-уйских большевиков. Частые побои, недоедание, подточили когда-то могучий организм, у Петра появились признаки туберкулеза. Заостренный нос, глубоко ввалившиеся глаза, острые лопатки, которые покрывала грязная рубаха, заставили Михаила невольно сжать кулаки:

— Гады, до чего довели человека!

Больной положил руку на плечо брата.

— При первой возможности беги, а я… — Петр выдержал короткую паузу и тихо закончил: — Отлежусь как-нибудь.

В полдень началась высадка.

— Стройся по двое! — раздалась команда. Со стороны станции, пересекая пути к эшелону, шли три офицера.

— Смирр-на!

Шагая вдоль нестройных рядов измученных людей, офицеры брезгливо окидывали их взглядом.

— Это что за чучело? — показывая на Петра, с трудом стоявшего на ногах, спросил контрразведчик с нашивками капитана.

— Больной, — ответил конвойный офицер.

— Сейчас ему пропишем микстуру, — отступив от рядов, капитан крикнул: — Эй вы, слушайте! На каждого арестованного у нас имеются документы. Если кто соврет, будет немедленно расстрелян. Допрос начнем с правого фланга.

Заключенные приглушенно заговорили:

— Не сознавайся, ребята. Документов у них нет. Берут на удочку.

— Не лучше ли сказать правду? Покорную голову меч не сечет.

Начался допрос.

Первым выступил из шеренги Клюшин.

— Большевик?

— Да, — ответил тот твердо.

— Какие должности занимал в октябрьские дни 1917 года?

— Был командиром рабоче-крестьянской дружины.

Офицер круто повернулся к конвоиру.

— Отвести в третью группу! — показывая на Клюшина, сказал он многозначительно. — Ну-с, а ты, старик, как попал сюда? — Вопрос относился к Ковальскому.

— Я член коммунистической партии большевиков. Работал в волкоме, — с достоинством ответил Ковальский.

— Понятно. В третью! — кивнул контрразведчик.

Очередь дошла до Михаила.

— Большевик?

— Да, — Новгородцев смело посмотрел в глаза колчаковцу.

— Казак?

— Троицкого округа станицы Усть-Уйской Оренбургского казачьего войска.

— С немцами воевал?

— Да. Имею георгиевские кресты за храбрость.

— Георгиевский кавалер и вдруг переметнулся к большевикам? Не понимаю, — пожал плечами капитан. — Запишите во вторую, — приказал он. — А этого… — указательный палец уставился на старшего Новгородцева: — в первую. Он и так сдохнет.

Вместе с Михаилом во вторую группу попали Ковиков из станицы Миасской и большевики из Долгодеревенской.

Слышались отрывистые слова команды: «В первую, вторую, третью».

Что это означало, никто не знал.

Окружив каждую группу конвоем, этапников повели во двор офицерского клуба.

Продрогшие на ветру заключенные тесно жались друг к другу.

В дверях показался офицер с бумагой в руках. Лица людей вытянулись. В свежем воздухе четко прозвучали слова:

— Первая группа пойдет на работу; вторая будет взята под особый контроль. Третью группу — расстрелять!

Михаил сделал попытку пробиться к Клюшину и Ковальскому, но удар прикладом заставил его попятиться.

— Товарищи станишники! — выкрикнул страстно Клюшин. — Будете живы, бейте гадов до конца!

Кто-то высоко и страстно начал:

Величавые звуки гимна понеслись над улицами города.

— Прекратить! — выскочивший из клуба капитан выхватил из кобуры револьвер.

Заключенные, взявшись за руки, продолжали петь:

— Готов-сь! — стараясь заглушить голоса, яростно выкрикнул офицер. Конвойные вскинули ружья.

— Огонь по третьей группе!

Раздался залп.

Под дулами винтовок, под ругань разъяренных семеновцев первая и вторая группа заключенных оставили страшный двор офицерского клуба и хмуро зашагали к баракам войскового хозяйственного управления.

Прошла томительная ночь. Никто не спал. Михаил ворочался на нарах, прислушиваясь к бессвязному бормотанью сонных. Плошки чадили.

«Бежать? У дверей часовой, за стеной барака — стража и высокая в несколько рядов колючая проволока».

Перед рассветом Михаил забылся, но скоро проснулся от холода. Кто-то стонал. Полумрак и смрад. В углу дико вскрикнул один из заключенных и забился в припадке. В бараке поднялся шум. Несколько человек соскочили с нар.

— По местам! — гаркнул часовой свирепо и щелкнул затвором винтовки. Заключенные неохотно улеглись на нары. Затих и припадочный.

Через оконную решетку было видно, как пелена тумана, медленно поднимаясь вверх, обнажала заросший бурьяном двор и низкие, сколоченные из досок бараки.