Глава девятая,

Вернувшись из поездки по Финляндии, государь в спешном порядке, несмотря на капризы и возражения детей, перевез семью в Царское Село.

— Конечно, дети любят Петергоф, его фонтаны и купание в заливе, — пояснял он Бенкендорфу, — и теперь должны лишиться сего удовольствия до следующего лета. Однако пора и честь знать. Царское — более подходящее место для решения государственных дел. К тому же мы обещали директору императорских театров перевезти сюда Неаполитанскую оперу. Дети должны приобщаться к прекрасному…

Не прерывая своей речи, Николай Павлович делал утреннюю зарядку с карабином: брал его на плечо, поднимал, опускал, запрокидывал за шею и выполнял махи в обе стороны. Наконец, резко выкидывал ружье вперед и колол штыком невидимого противника. Карабины были обязательным атрибутом во всех его кабинетах: и в Зимнем, и в Аничковом дворцах, и в Гатчине, и в Петергофе. Непосвященный мог бы подумать, что император заядлый охотник или держит оружие напоказ для острастки консулов недружелюбно настроенных к России государств. Однако все эти многочисленные ружья требовались русскому царю лишь для утренней гимнастики. Одно время он даже хотел привлечь к этим полезным упражнениям с карабином свою супругу Александру Федоровну, но это оказалось утопией, потому что императрица чуть ли не постоянно носила под сердцем очередного ребенка. Бенкендорфу царь также рекомендовал гимнастику, на что шеф жандармов полушутя, полусерьезно ответил: «Я любому карабину предпочитаю саблю, ваше величество, и доброго коня».

— Кстати, Неаполитанская опера уже в Царском? — поинтересовался император, приступив к приседаниям.

— Мало того что Неаполитанская опера уже здесь, так Виельгорский еще пригласил из Вены мировую знаменитость Генриетту Зонтаг, — сообщил Бенкендорф, — и она со дня на день должна прибыть в Петербург.

— Она одна приедет? Без труппы? — удивился Николай.

— Именно так. Зонтаг намерена дать в Царском две оперы Россини: «Отелло» и «Севильского цирюльника», и просит подыскать для нее партнеров.

— Пусть Виельгорский этим займется, — распорядился император.

Закончив с гимнастикой, Николай Павлович зашел за ширму, чтобы переодеться в свой любимый черкесский костюм, который носил запросто, по-домашнему, вместо халата. Слуга уже подогревал чай на спиртовой горелке. С дворцовой кухни принесли горячие сдобные булки с анисом и соленые крендели по-баварски. Так как император поднимался засветло, он предпочитал завтракать у себя в кабинете и только после прогулки и разбора бумаг, примерно в десятом часу, заходил на половину Александры Федоровны выпить чашечку кофе со сливками в семейном кругу. Утренний же чай он пил либо в одиночку, либо делил компанию со старым приятелем Алексом. Во время таких чаепитий шеф жандармов по просьбе императора зачитывал вслух список иностранцев, прибывших в Петербург. За те девять дней, что они провели в Финляндии, гостей значительно прибавилось. Николай слушал с интересом, время от времени останавливаясь на той или иной фамилии, казавшейся ему знакомой.

— Густав Гальтенгоф с сыном? Это не родственники ли нашего дорогого Фрица, любимого актера моей матушки?

— Думаю, что нет, — качал головой Александр Христофорович. — Эти Гальтенгофы приехали закупать пушнину. Завтра они отправятся в Архангельск.

— Разве им не проще было плыть по морю?

— Папаша Гальтенгоф страдает морской болезнью, — пояснял Бенкендорф, как всегда, осведомленный о самых ничтожных мелочах. — И к тому же он хотел показать сыну столицу.

Шеф жандармов продолжил зачитывать фамилии, больше не вызывавшие вопросов, пока в самом конце списка не назвал виконтессу Элен де Гранси и ее воспитанницу Маргариту Назэр.

— Кто это? — встрепенулся император.

— Надо думать, вдова виконта Армана де Гранси, — предположил Александр Христофорович.

— Разве виконт был женат вторично? Он ничего мне не сказал при нашей последней встрече…

Когда император осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года вернулся из-под Варны с победой над турками и гвардия приветствовала его криками: «Ура победителю нехристей!», императрица Мария Федоровна стремительно угасала в Павловске. Он застал у этого скорбного ложа виконта де Гранси, верного друга матушки на протяжении многих лет. Они обменялись всего лишь двумя-тремя любезными фразами во время ужина, данного Марией Федоровной. На следующий день императрица скончалась. После похорон виконт отбыл во Францию, и вскоре его тоже не стало. Николай узнал о его кончине от Бенкендорфа, а тот — из парижских газет.

— Возможно, он скрывал свой поздний брак, — предположил шеф жандармов. — Некоторые щепетильные старики таятся от света, женясь на слишком молоденьких девицах.

— Не будем гадать на кофейной гуще, — остановил его Николай Павлович и приказал: — Сам все тщательным образом выясни. Если эта женщина действительно окажется вдовой виконта Армана де Гранси, пригласи ее ко двору.

После чаепития они отправились на прогулку по парку. Их приветствовало безмятежное летнее утро, наполненное отчаянным птичьим гомоном. На обширных подстриженных лужайках еще держалась роса, в свежем воздухе иной раз чувствовалось прохладное дуновение — первый голос все ближе подступавшей осени. Николай шел размашисто, глубоко о чем-то задумавшись. Внезапно, остановившись и осмотревшись по сторонам, император вполголоса спросил:

— Что слышно о холере морбус?

Страшная, неизвестная ранее в России болезнь в прошлом году опустошила Оренбург, а этим летом вновь приплыла по Каспию из Персии и начала выкашивать южные губернии. Ее быстрое продвижение на север серьезно озадачило императора. «Этот враг похуже француза будет», — говорил он Бенкендорфу. Однако предпочитал скрывать смертоносную эпидемию от Александры Федоровны, не желая лишний раз ее волновать.

— Холера движется очень быстро вверх по Волге, — признался шеф жандармов. — В Астрахани умерло от нее две тысячи человек. Объявилась уже в Смоленске, Самаре, Казани и сейчас на подходе к Нижнему.

— Как ты думаешь, дойдет эта напасть до Москвы? Успеет до зимы? Что говорят медики?

— У них разные мнения на сей счет. Большинство склоняется к тому, что, благодаря карантинам, к Москве холера подберется только к первым заморозкам. Но доктор Гааз, например, имеет совсем противоположное мнение…

— У него всегда противоположное мнение, — с раздражением заметил император.

Известный на всю страну тюремный врач Федор Петрович Гааз забрасывал письмами и жалобами о жестоком обращении с заключенными и колодниками сначала императора Александра и министра внутренних дел Кочубея, нынче взялся за Николая Павловича и Бенкендорфа, тем самым вызывал раздражение у обоих.

— Он считает, что холера идет по воде, и никакие карантины Москву не спасут.

— Мало ли что он там считает! — рассердился Николай и приказал: — Окружи Москву карантинами! В два кольца окружи! И передай от меня Голицыну, пусть создает комиссию по холере, пусть приглашает в Москву лучших докторов…

Генерал-губернатор московский, князь Дмитрий Владимирович Голицын давно уже бил тревогу и подыскивал докторов, способных противостоять страшной эпидемии, двигающейся на Москву.

Отпустив Бенкендорфа, император еще какое-то время прогуливался по берегу Большого озера, обдумывая предстоящий разговор с императрицей. Утки, привыкшие, что из рук этого высокого человека им достаются вкусные крендели, сопровождали его, выжидающе покрякивая, желая обратить на себя внимание, но он их не замечал. Наконец, передернув плечами, глубоко вздохнув, будто проснувшись, Николай твердым шагом направился к дворцу.

Александра Федоровна встретила его приветливой улыбкой и подставила лоб для поцелуя:

— Ты уже с утра в заботах, Никс, а дети ждут не дождутся, когда придет папá и расцелует их в розовые щечки.

Дети уже сидели вокруг накрытого стола, даже для трехлетнего малыша Константина был придвинут высокий стульчик. Александра Федоровна подала знак слуге наливать кофе. Николай по очереди расцеловал всех пятерых отпрысков, начав с младшего. Его любимица, пятилетняя Сашенька, получила двойную порцию поцелуев, в обе щечки, потому что проказница ухитрилась шепнуть отцу: «Папенька, милый, я так по вас соскучилась!» Наследник, двенадцатилетний Александр, напротив, смотрел обиженно и, видимо, дулся. Он лишился утреннего купания в петергофском заливе и еще не успел с этим смириться. Остальные дети подшучивали над ним, наперебой придумывая, где он может купаться в Царском Селе.

— Купайся с уточками в пруду, — дразнила его восьмилетняя резвушка Ольга. — А мы тебе будем булочки крошить!

За столом по обыкновению было шумно и весело.

— Дорогая, после завтрака мне надо тебе кое-что рассказать, не при детях, — обратился Николай к императрице по-немецки, залпом выпив свой кофе.

За столом сразу же установилась напряженная тишина. И наследник, и обе старшие дочери, несмотря на юные годы, живо интересовались тем, что происходит в мире. Для них не были тайной ни революция во Франции, ни польские волнения, но слухи о страшной эпидемии, подступившей уже к стенам Москвы, еще до них не дошли.

— Что это вы вдруг замолчали? — усмехнулся Николай. — Разве у нас с маменькой не может быть тайны от вас? Может быть, мы хотим обсудить что-то очень секретное. Например, появление на свет нового братика или сестренки.

— Вот так тайна! — воскликнула одиннадцатилетняя Мария, считающая себя очень взрослой. — Этот ваш секрет знает даже Костя!

Все рассмеялись и очень вовремя обратили внимание на малыша, успевшего раскрошить по всей скатерти печенье и опрокинуть чашку с молоком.

Дети веселились вовсю, и только Александра Федоровна перестала улыбаться. Она уже не один раз с тревогой подняла глаза на мужа. Ее точеное правильное лицо, не утратившее к тридцати двум годам девичьих очертаний, заметно омрачилось. Как многие любящие женщины, она обладала сверхъестественным чутьем и безошибочно догадалась о том, что супруг принес ей очень скверную новость.

Виконтесса Элен де Гранси была в тот же день приглашена в Третье отделение Собственной Его Императорского величества канцелярии. Она прекрасно понимала, что рано или поздно у властей возникнет интерес к ее титулу и фамилии, поэтому нисколько не была удивлена, получив приглашение. О Бенкендорфе виконтесса уже была наслышана, однако имя это не вызвало никаких воспоминаний. Входя в кабинет шефа жандармов, Елена представить себе не могла, что встретит старого знакомого. Она сразу узнала генерала, который семнадцать лет назад искренне посочувствовал ее горю и дал совет ехать в Павловск, искать защиты у императрицы Марии Федоровны.

Александр Христофорович вышел из-за своего рабочего стола, почтительно приветствовал виконтессу и предложил ей кресло. Шеф жандармов не мог похвастаться такой же абсолютной зрительной памятью, как император. Хотя лицо Елены показалось ему смутно знакомым, он никак не мог припомнить, где и когда видел эту красивую блондинку с холодным взглядом огромных голубых глаз. «Наверное, из бывших актрисок, — разрешил он свое недоумение. — В любом случае, де Гранси не первый и не последний старый аристократ, решившийся на подобный брак, — рассуждал про себя Бенкендорф. — И уж конечно, виконт не стал бы хвалиться такой партией перед императором».

Елена уселась с любезно-равнодушным видом, не выказав ни малейшего намерения возобновить былое знакомство и напомнить высокопоставленному чиновнику о том, какую услугу он ей когда-то оказал. «Не стану же я ему рассказывать, как Мария Федоровна велела упрятать меня в острог и как я оттуда сбежала!»

— Вы впервые в Петербурге? — начал издалека шеф жандармов.

— Нет, однажды я уже здесь побывала. — Губы виконтессы дрогнули, чуть обозначив улыбку. — Правда, это было очень давно.

«Так и есть, актриска, — окончательно уверился в своей догадке Бенкендорф. — наверное, приезжала с гастролями».

— И как вы находите перемены в столице? — учтиво продолжал он.

— Перемены поразительные. Много выстроено за эти годы, — вежливо скучая, отвечала Елена. — Очень красивые соборы: Казанский и…

— Исаакиевский, — подсказал шеф жандармов и без перехода, быстро спросил: — А как было почтенное имя вашего покойного супруга?

— Виконт Арман Огюст Бертран де Гранси, — размеренно, чеканя каждое слово, произнесла Елена. — Он был другом покойной императрицы Марии Федоровны… Да и с вашими родителями виконт тоже был коротко знаком, — неожиданно добавила она.

— С моими родителями? — удивился Бенкендорф. — Вы уверены?

— О, да, — улыбнулась виконтесса. — Он так тепло вспоминал иногда вашу матушку, самую близкую подругу императрицы…

— Увы, я ровным счетом ничего про это не знаю. — Шеф жандармов выглядел озадаченным и даже сбитым с толку. — В ту нашу единственную встречу в Павловске виконт не говорил, что был дружен с моими родителями.

— Виконта отличала необыкновенная сдержанность, — кивнула Елена. — Он откровенничал редко, даже с теми людьми, которых хорошо знал. Он дружил с вашими родителями еще в Вюртемберге, до их приезда в Россию и до вашего появления на свет, и эти воспоминания были ему очень дороги…

Виконтесса наслаждалась эффектом, произведенным ее незамысловатой выдумкой. В считаные минуты она расположила к себе всемогущего Бенкендорфа, второго человека в государстве. «Бог простит мне эту маленькую ложь!» Елена подробно расспросила Алларзона о шефе жандармов, прекрасно понимая, что попасть ко двору можно только через этого человека. Узнав, что его мать, баронесса Анна Юлиана Бенкендорф, была самой близкой подругой императрицы Марии Федоровны с детства, Елена тотчас сообразила, что Арман де Гранси вполне мог быть знаком с покойными родителями начальника Третьего отделения. Возможно даже, ее выдумка не была столь уж голословной.

«Надо бы запросить из Парижа подробные сведения об этой милой виконтессе, — тем временем думал Александр Христофорович, сохраняя на губах приветливую улыбку. — Уж больно прытка да ловка. Не шпионка ли?» Тем не менее он выполнил распоряжение императора и пригласил Элен де Гранси вместе с воспитанницей посетить Царское Село.

Выйдя из кабинета, Елена застала в приемной чиновника, дожидавшегося аудиенции. Мельком взглянув ему в лицо, виконтесса вздрогнула. Ей примерещился призрак далекого прошлого. Был миг, когда она не сомневалась, что перед нею — Савельев, сыгравший некогда в ее судьбе столь роковую и неблаговидную роль. В следующий момент Елена усомнилась в этом. Смуглое, худощавое лицо мужчины украшал шрам от брови до подбородка, которого у бывшего гусара не было. Да и лицо того бесшабашного гуляки было порядочно-таки опухшим от регулярных возлияний. Тот Савельев вел себя развязно, а этот чиновник в мундире статского советника держался с достоинством и даже с некоторым аристократизмом. Нет, это был не он, окончательно убедилась в своей ошибке виконтесса. Чиновник учтиво поклонился ей, она ответила едва заметным наклоном головы и быстро вышла из приемной.

— Вызывали, ваше превосходительство? — обратился к начальнику Савельев, переступив порог кабинета.

— У меня для вас две новости, — заявил Бенкендорф. — Не знаю только, по вкусу ли они вам придутся. Боюсь, что нет.

— Я переварю новости любого рода, — с непроницаемым лицом ответил статский советник.

— Посмотрим! Итак, я вас перевожу в Третью экспедицию. Будете теперь работать исключительно с иностранцами и время от времени посещать дальние страны.

— Новость не сказать чтобы дурная, — улыбнулся Дмитрий Антонович.

— А я вас специально пугаю, Савельев, чтобы вы не воображали себе, будто работа со шпионами — это игра в пятнашки.

— Я никогда так не думал, ваше превосходительство…

— Да, и вашего помощника… Как его там?

— Коллежский секретарь Нахрапцев Андрей Иванович, Ваше Превосходительство, — подсказал Савельев.

— Его тоже в Третью. Весьма толковый молодой человек.

— К тому же знает иностранные языки, — снова вставил статский советник.

— Вот-вот, и вам не мешает, Савельев, засесть за учебники. — Бенкендорф подошел к нему почти вплотную: — А теперь вторая новость. Граф Обольянинов позавчера пересек границу Российской империи и направляется в Петербург. Наша тактика не сработала. По всей видимости, эта певичка Казарини не успела его предупредить…

О том, что шеф переведет его в Третью экспедицию, Дмитрий Антонович уже догадывался и сам. После того как он неожиданно получил от доктора Роше, брата певицы Казарини, ценнейший список французских шпионов и арестовал дворецкого Венсенна, повышение было очевидно.

— Оно и лучше, ваше превосходительство, что этот гусь сам плывет в наши руки, — высказал свое мнение Савельев. — Так проще будет свернуть его слишком гибкую шею…

— Вы так считаете? — прищурился Бенкендорф. — А за собственную шею не опасаетесь? Обольянинов опытный, изворотливый и, главное, безжалостный шпион.

— Так ведь и я не лыком шит. Сегодня мне довелось узнать о его истинных намерениях…

— От кого? — перебил шеф жандармов.

— Все от того же доктора Роше, брата певицы Казарини.

— Ему известно, чем должна закончиться вся эта обольяниновская увертюра? — удивился Бенкендорф.

— Мало того, он сам играет в ней первую скрипку.

— Он? Не певица?

Савельев покачал головой.

— Так откройте мне этот секрет, если он вам действительно известен! — нетерпеливо приказал начальник.

— Все должно увенчаться кражей документов из вашего личного сейфа и вашим… — Статский советник сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

— …физическим устранением? — закончил за него фразу Бенкендорф и насмешливо продолжил: — Какой же способ он избрал? Меня это крайне интересует!

— Яд.

Савельев не увидел в глазах начальника ни страха, ни удивления. Заложив руки за спину, тот молча мерил кабинет широкими шагами и вдруг остановился, раздраженно воскликнув:

— Что за болван этот Обольянинов! Какое самомнение у старого интригана! Он считает нас окончательными дураками? На важнейшее задание посылает двух неопытных юнцов, которые сами отдались нам в руки!

— Может, он рассчитывал на то, что неопытные юнцы ни в ком не вызовут подозрения? — предположил статский советник.

— Вот что, Савельев. — Бенкендорф снова подошел к нему вплотную и ткнул его пальцем в грудь. — Держите доктора Роше ближе к себе, ни в коем случае не упускайте из виду. Когда появится Обольянинов, не спешите, сразу его не трогайте. Надо еще выяснить, какие именно документы в моем сейфе интересуют этого проходимца.

Александр Христофорович вернулся за свой рабочий стол, отрывистым взмахом руки дав понять, что аудиенция окончена. Однако Савельев, обычно чутко улавливавший настроение начальника, не двигался с места.

— У вас еще что-то имеется ко мне? — поднял на него глаза Бенкендорф.

— Позвольте спросить, ваше превосходительство, — с запинкой произнес статский советник, — та белокурая дама, которая только что покинула ваш кабинет…

— А-а! — прищурившись, перебил начальник. — Обратили внимание? Красивая шельма! Мне она показалась знакомой. По-моему, из бывших актрисок, и когда-то гастролировала здесь с французской труппой. Нынче, представьте себе, виконтесса, вдова одного из благороднейших мужей Франции. Кстати, неплохо бы проверить, так ли это на самом деле. Ведь ее непременно хочет видеть у себя император. Вот что, друг мой, — обратился он к Дмитрию Антоновичу по-приятельски, — поручу-ка я вам и виконтессу тоже. Запросите сведения о ней у нашего консула в Париже.

— Как ее зовут?

— Элен де Гранси…

Савельев на ватных ногах вышел из кабинета начальника, сомнамбулой прошествовал через приемную, привычным путем добрался до своего кабинета. В коридоре его кто-то окликнул, но статский советник не расслышал. Усевшись за свой рабочий стол, он обхватил голову руками.

— Что с вами, Дмитрий Антонович? — склонился над ним испуганный Нахрапцев. — Вам плохо?

— Да, нехорошо что-то стало, — пробормотал Савельев. — Принеси-ка, голубчик, воды…

А когда помощник поспешно вышел, тихо застонал, морщась, как от зубной боли: «Элен де Гранси! Элен… Елена! Я не ошибся, это она! Елена Мещерская! Вне всяких сомнений…»

Глеб отчаянно скучал в Царском Селе, изнывая от безделья. Со дня приезда он еще ни разу не покидал стен дома, который они сняли с Каталиной. Выходить было некуда и незачем. Целыми днями молодой человек валялся на мягких диванных подушках, читая французские салонные романы, случайно обнаруженные в книжном шкафу. Чтение подобной ерунды не доставляло ему никакого удовольствия, но помогало убить время. Глеб перестал бриться, и его щеки покрылись рыжеватой щетиной. То была еще одна причина никуда не выходить — показаться в таком виде на улицу он не решился бы, потому что в России еще со времен Петра Первого бороды разрешалось носить только крестьянам да священникам. Вставал он поздно. Марселина приносила ему в комнату завтрак, а также газеты и журналы — самой различной степени свежести. Кроме «Санкт-Петербургских ведомостей», «Северной пчелы», «Телескопа» и «Сына Отечества», Глеб прочитывал еще парижскую «Этуаль», ультраправую монархическую газетенку. Не то чтобы его сильно интересовала политика, но с недавних пор он хотел находиться в курсе всех европейских событий. Как раз в «Этуаль» и была помещена статья об аристократах, бежавших на днях из Парижа в связи с июльскими событиями. Среди прочих имен указывались виконтесса Элен де Гранси и русский граф Семен Обольянинов, пожелавший вернуться на родину, в Россию.

Спустившись к обеду в столовую, довольно мрачную комнату, обставленную в елизаветинском духе, где за массивным столом из черного дерева его уже ждала Каталина, он первым делом положил перед девушкой «Этуаль»:

— Твой отец скоро пожалует к нам. Газета недельной давности. Судя по всему, со дня на день он прибудет сюда.

Каталина пробежала глазами статью и смяла дрожащими пальцами газетный лист:

— И зачем ты так поторопился расправиться с Венсенном? Он не успел предупредить отца.

— Ты могла бы сама написать ему в Париж, — возразил Глеб.

— Нет. Не могла. Он бы заподозрил самое худшее… Мы уже давно не состоим в переписке. — Девушка чуть не плакала.

Марселина внесла супницу и начала разливать душистый бульон с кореньями. Пока служанка не удалилась, молодые люди натянуто молчали.

— Отец погубит нас обоих, — прошептала Каталина, едва они снова остались одни.

— Я ведь предлагал тебе бежать, — напомнил Глеб. — Теперь, когда нет Венсенна, нас некому остановить…

— Меня останавливает опера, — покачала она головой. — Я не смогу спрятаться и гнить заживо в какой-нибудь щели, боясь высунуться, подать голос… Бросить петь, жить без сцены… Лучше уж умереть от яда!

— Все это только высокие слова… Посмотрю я, что ты скажешь, когда придет время принять этот самый яд! Не покажется ли тебе более заманчивым «гнить заживо в щели»?! Да только будет поздно что-то менять, сестрица…

— Ты лжешь, ты сам себе не веришь, а пытаешься обмануть меня! — с болезненной гримасой воскликнула девушка. — Ведь ты знаешь, что бесцельное существование хуже смерти, ты сам здесь медленно умираешь без врачебной практики, без своей лаборатории, без научных книг…

В столовую, хлопнув дверью, влетела испуганная Марселина.

— Человек разбился насмерть! — закричала служанка. — Прямо возле нашего крыльца!

Глеб тотчас бросился к двери, а Каталина метнулась к окну. В самом деле, в двух шагах от крыльца их особнячка, на булыжной мостовой в луже крови распластался пожилой мужчина, довольно рослый, крепкого телосложения. Вокруг толпился народ. Кое-кто уже снимал шапку и крестился. К месту происшествия во всю прыть бежал, а вернее, катился круглый, как шар, квартальный надзиратель, протяжно кричавший на ходу: «По-о-странись! По-о-странись!»

— Лошадь понесла и сбросила этого беднягу, — с жаром поясняла горничная. — Он ударился головой о камень. Видать, уже преставился.

Глеб выбежал, как был, в домашнем сюртуке, успев лишь прихватить свой докторский саквояж. Квартальный отгонял от пострадавшего толпу. Увидев человека с саквояжем, он воскликнул:

— Дохтур? Вот повезло так повезло!

Впрочем, он недоуменно поглядывал на щетину, покрывавшую щеки Глеба. Тут же предположив, что перед ним иностранец, нещадно потея от усердия, квартальный попытался применить свой более чем скудный арсенал французских слов:

— Мусью, э-э-э… Же ву… Тьфу, как бишь это… Маладэ ом, секу, вит-вит…

— Говорите по-русски, я вас лучше пойму, — предложил ему Глеб и тут же велел: — Впрочем, покамест помолчите.

Квартальный поднес палец к губам, и вокруг сразу же установилась тишина. Доктор приник ухом к груди окровавленного мужчины и тотчас констатировал:

— Жив!

Толпа издала единый удовлетворенно-разочарованный вздох. Многие зеваки, прибежавшие поглазеть на покойника, отправились восвояси. Самые упорные зрители остались, заворожено наблюдая за действиями доктора, как следили бы за фокусником в балагане. А тот сначала вылил на рану незнакомца пол-бутыля бурой жидкости, издававшей полынный запах. Больной глухо застонал, но глаз не открыл. Доктор принялся бинтовать ему голову.

— Помощь нужна, господин? — почтительно обратился к нему квартальный.

— Надо узнать, где он живет, и отнести его домой.

Тут зрители заговорили одновременно:

— Он из того серого дома, что в конце улицы.

— Богатый особняк!

— Иностранцы снимают.

— А он повар ихний, каждое утро на рынке мясо и рыбу покупает.

— После обеда на лошади моцион делает, туда и обратно, вот по этой самой улице.

— Доездился!

— Видать, оса или шершень лошадку цапнули, эти твари к осени злые, жгучие, спасу нет! Вот скотина с перепугу и понесла. Бывает, случается… На той неделе у молочника тоже лошадь тележку разбила…

Тут же вызвалось несколько добровольцев, желавших помочь пострадавшему. Повара осторожно подняли и понесли к серому особняку, видневшемуся в конце улицы. Доктор щелкнул замками саквояжа и собрался последовать за процессией, но квартальный его задержал.

— Покорнейше извините, господин дохтур, — пролепетал страж порядка, сильно смущаясь, — однако бородку лучше бы вам сбрить. Государь император наш не терпят эдакой запущенности… По долгу службы обязан вам указать, а вы уж как хотите…

— Раз так, непременно сбрею, — с комичным испугом пообещал Глеб. — Я уважаю обычаи стран, где мне приходится бывать, как бы обременительны они ни казались.

В доме, куда внесли едва живого повара, появление скорбной процессии вызвало настоящий шок среди челяди. Все метались, толкались, спорили, и вскоре Глеб понял, что хозяева отсутствуют и положиться в данный момент не на кого. Он схватил за рукав одного из лакеев и строго приказал:

— Отведи нас в комнату повара.

Тот повиновался, испуганно лепеча:

— Жескар сам себе хозяин… Комната наверняка заперта… Ума не приложу, куда он прячет ключ… Чужих в дом пускать не приказано, месье…

Но на счастье, комната повара оказалась открыта. Жескара, не издававшего больше стонов и не подававшего ни малейших признаков жизни, уложили наконец на кровать. Лицо его вытянулось и приобрело мертвенно-голубоватый цвет. Перекрестившись на образ Девы Марии, носильщики, осторожно стуча сапогами, удалились.

— Скажи на кухне, чтобы вскипятили воду и подали сюда в тазу или в кастрюле. Да поживее, шевелись, чертов остолоп! — приказал Глеб лакею. Тот, уловив в голосе доктора знакомые барские нотки, очнулся и опрометью бросился на кухню.

Оставшись наедине с больным, Глеб придвинул стул к кровати, присел и взял руку несчастного. Нитевидный, прерывистый пульс едва прощупывался и порою совсем исчезал. «Вот тебе и врачебная практика, по которой ты так скучал! — с горечью думал доктор. — Этому горемыке твои блестящие знания уже не пригодятся. Жить ему осталось не больше часа. Однако крепкий же у него череп! После такого удара о булыжник у большинства людей не было бы и этого шанса…»

Доктор не заметил, когда именно дверь за его спиной открылась и в комнату кто-то вошел. Он вдруг почувствовал легкое движение воздуха и тонкий цветочный аромат духов. Обернувшись, Глеб оцепенел. Рядом с ним стояла молодая девушка, один взгляд на которую заставил его онеметь, позабыв все приличия и условности. Он не мог вымолвить ни слова и оставался сидеть, между тем как незнакомка в нерешительности стояла.

Это было очаровательное существо, совсем юное, воздушное, «одной ножкой в облаках», как сказал бы галантный кавалер прошедшего столетия. Невысокого роста, стройная, с прелестными округлыми руками, точеной шеей и лицом безмятежного восточного божества — она ослепляла и покоряла, не произнеся ни слова, не сделав ни единого движения. Она показалась Глебу черноокой гурией, сошедшей со старинной персидской миниатюры, невинной, бесконечно желанной и в то же время неприкосновенной. Ее уста, словно вычерченные гениальным резцом древнего храмового скульптора, были воплощенной сказкой. Черные с поволокой глаза влажно мерцали, источая одновременно робость и нежность, вызывая в молодом человеке восторг, близкий к отчаянию. «Нет, не гурия! — пронеслось у него в голове среди роя других, вспугнутых, бесформенных мыслей. — Это Лакшми, золотая статуя Лакшми из лавки антиквара в квартале Орсей…»

— Скажите, пожалуйста, — видение обратилось к доктору на безупречном французском, но ошеломленный Глеб не сразу понял смысл адресованных ему слов. — Что с нашим добрым Жескаром? Он будет жить?

Глеб наконец опомнился и вскочил со стула.

— Позвольте представиться… Доктор Роше… — невпопад выдавил он.

— Маргарита Назэр. — Девушка также отчего-то смутилась, на ее щеках вспыхнул румянец. — Я воспитанница хозяйки дома. Но… вы ничего не ответили на мой вопрос.

— Я не знаю, что вам и сказать, мадемуазель. — Глеб постепенно приходил в себя. — Падение вашего повара на булыжную мостовую было крайне неудачным. Рана смертельная, но у старика, по-видимому, очень крепкий организм, он до сих пор борется со смертью.

— Сделайте что-нибудь, умоляю! — воскликнула она, едва сдерживая слезы. — Он был любимым слугой моего покойного отца. Больше, чем слугой — почти членом семьи!

— Обещаю сделать все, что в моих силах. — Глеб сам готов был расплакаться оттого, что не может дать этой сказочной красавице более надежного обещания. «Вот несчастье, я влюбился! Угораздило влюбиться! Я влюбился, черт возьми!» В его рациональной голове пылали самые фантастические миражи, а сердце, которое он впервые ощутил не как мышцу, исправно перегоняющую по жилам кровь, а как вместилище сонма экстазов и сомнений, бунтовало и норовило выскочить из груди.

В это время служанка внесла таз с дымящейся водой.

— Я могу вам хоть чем-нибудь помочь? — тревожно спросила Майтрейи (а это была именно она).

— Я намереваюсь промыть рану и сделать новую перевязку, — пояснил доктор. — И мне надо, чтобы кто-нибудь поддерживал голову больного. Однако зрелище будет не из приятных, да и кровь… Боюсь, вы упадете в обморок. Лучше попросить служанку.

— Я справлюсь, — твердо заявила Майтрейи и, жестом отослав горничную, отложила в сторону книгу, которую держала все это время в руках.

Доктор не был уверен, что это юное и хрупкое существо верно оценило свои силы, предлагая помощь, но возражать не смел. «Прогнать ЕЕ, когда ОНА сама захотела мне помочь, со мной остаться?! Пусть не ради меня, пусть ради этого несчастного повара… Счастливого повара, к которому ОНА так привязана! А меня такая девушка полюбить не сможет… Ведь в меня никто никогда не влюблялся… В Бориса — кто угодно, сколько угодно! В меня — никто и никогда!»

— А что за книгу вы читаете, позвольте узнать? — Глеб, заметив, как его помощница вздрогнула при виде свежей крови на разматываемых бинтах, решил отвлечь ее беседой.

— «Арманс», сочинение господина Стендаля, — судорожно сглотнув, ответила Майтрейи.

— Какое совпадение! — изумленно воскликнул Глеб. — И я читал «Арманс» буквально час назад, когда вашего повара угораздило так неловко приземлиться прямо под моими окнами на мостовую.

— Это правда? — Она с непонятной радостью заглянула ему в глаза, и ее доверчивый мягкий взгляд проник так глубоко, что Глеб почувствовал нечто вроде опьянения. — Мы читали одновременно одну и ту же книгу?!

Внезапно молодые люди смутились и, будто сговорившись, разом опустили головы, с преувеличенным вниманием занявшись перевязкой. Неловкое молчание первой нарушила Майтрейи.

— Вам нравится Арманс Зоилова? — спросила девушка, следя за ловкими движениями длинных пальцев доктора.

— Как вам сказать… Она уж слишком робка и нерешительна.

— А мне Арманс кажется, напротив, очень смелой, — вздохнула Майтрейи. — А главное, она честна, когда все вокруг лицемерят.

— Тут я соглашусь с вами. Арманс выгодно выделяется среди дам в салоне мадам Бонниве. Стендаль, разумеется, имел в виду салон мадам Рекамье и весьма похоже его изобразил.

— Вы бывали на приемах у мадам Рекамье? — удивилась Майтрейи.

— Случалось раза два или три, — произнес он угрюмо, вспомнив о своем неудачном шпионстве в Париже.

Она явно хотела спросить о чем-то еще, но ей помешали.

Дверь в комнату распахнулась настежь, без стука. На пороге появились виконтесса и граф Сергей. Их удивленным взглядам предстала сцена с полумертвым Жескаром, Майтрейи и незнакомцем, заканчивающим перевязку. Молодые люди сидели почти вплотную. Девушка поддерживала голову повара, а доктор, накладывая бинты, то и дело невольно касался ее пальцев.

— Что тут происходит? — вымолвила наконец Элен де Гранси.

— Жескар упал с лошади, и я… — начала было оправдываться Майтрейи, но виконтесса перебила:

— Я не об этом, мне уже сказали о Жескаре. Я спрашиваю, почему ты, Марго, осталась с глазу на глаз с незнакомым мужчиной? Где слуги?!

— Они так перепугались, что от них никакого толку нет… И потом, ведь тут Жескар! — воскликнула Майтрейи, вызвав невинностью своего возражения улыбку на лице графа Сергея.

— Дорогая виконтесса, — мягко обратился он к Элен, — стоит ли ругать это дитя, которое решило помочь старому слуге… Это трогательно, в конце концов!

— Замолчите вы! — прикрикнула на него де Гранси. За последние дни граф ей порядочно надоел, и она уже не церемонилась с ним. С ее губ были готовы сорваться еще более резкие слова, обращенные к самозваному доктору, но тот вдруг заговорил сам:

— Дорогая виконтесса, боюсь, вы несправедливы и к своей воспитаннице, выказавшей самое похвальное самообладание при виде такой тяжелой раны, и ко мне, называя меня незнакомым мужчиной. — Последние слова доктор произнес с улыбкой. Оторвавшись от больного, он поднялся со стула и сделал шаг к хозяйке дома.

— Глеб? — От удивления она выронила веер. — Как ты здесь очутился?!

— Я ведь доктор, — просто ответил он.

— Знакомьтесь, — обратилась обрадованная Елена к графу и Майтрейи, — это мой кузен, князь Глеб Ильич Белозерский.

— Нет-нет, — запротестовал Глеб, — нынче я всего-навсего доктор Роше. Чтобы заниматься любимым делом, мне удобнее не афишировать свою настоящую фамилию и титул.

— Воистину, настают новые времена! Теперь не диво встретить и доктора-князя! — воскликнул граф Сергей, после чего учтиво представился.

— Вы — сын бывшего московского губернатора? — немедленно заинтересовался доктор. — Какая оказия, однако… У меня была интересная встреча в пути, по дороге в Россию, и нам с вами надо бы кое-что обсудить…

— Погодите с обсуждениями! — перебила Элен, приблизившись к постели. — Что с нашим несчастным Жескаром? Он будет жить? Посмотрите, как опухло его лицо и лоб! Это же невероятно!

— Признаться, такие опухоли я видел только в Сорбоннском анатомическом театре, — кивнул Глеб. — Но ваш повар все еще жив, и наш долг — бороться, надеясь на лучшее. Сейчас я приготовлю мазь, с помощью которой попробую остановить отек. И будем уповать на его крепкий организм…

— И на Бога, — добавила Елена. — Я буду за него молиться…

Все четверо стояли вокруг кровати, глядя на беднягу с ужасом и сочувствием. Глеб на миг отвел глаза от больного, рассчитывая украдкой взглянуть на воспитанницу кузины. Но — вот удивительно! — обнаружилось, что девушка смотрит прямо на него, словно ожидая ответного взгляда. В бархатных черных очах «золотой Лакшми» он прочел такое нескрываемое восхищение, что его нервы зазвенели, как струны, невзначай задетые неловкой рукой. Глеб чувствовал себя одновременно очень счастливым и до крайности несчастным и не знал, что ему думать, на что надеяться.

Позднее Елена приказала растопить в гостиной камин. Дождливый промозглый вечер дышал сыростью в плотно закрытые окна, стекла которых запотели изнутри. Жескар по-прежнему не приходил в сознание, лавируя между жизнью и смертью. Глеба сменила у постели больного горничная, и он, перебравшись в гостиную, сидел с закрытыми глазами в кресле у камина, слушая, как потрескивают разгорающиеся дрова. Внезапно рядом раздался деланый кашель графа Сергея.

— Вы хотели со мной о чем-то поговорить, — напомнил он, усаживаясь в кресло напротив.

— В дороге я встретил вашу невесту, — сразу ошеломил его Глеб.

— Вы что-то путаете, друг мой, — засмеялся Ростопчин. — Благодарение Создателю, я ни с кем не связан словом…

— Я плыл из Генуи в Одессу на одном корабле с этой особой, — упорствовал доктор. — Лаура Дзанетти поднялась на борт в Неаполе…

— К-хак?! — граф издал звук, похожий на всхлип. — Лаура в России?!

— Она приехала с твердым намерением, выйти за вас замуж. — Вооружившись кочергой, Глеб поправлял медленно разгоравшиеся сырые поленья в очаге.

— Но это невозможно. Она ведь замужем! — выдохнул Ростопчин.

— Да, но под сердцем она носит ребенка. Вашего ребенка, граф. В Италии ее ждали позор и вечное осуждение, и, боясь своей родни, бедняжка решила приехать в Россию, броситься в ноги вашей матушке. Она очень рассчитывает найти у нее защиту и поддержку. Я расстался с госпожой Дзанетти в Москве.

— Боже мой, какой ужас! — Граф Сергей сдавил виски руками. Его лицо вытянулось и покрылось мертвенной бледностью.

— Вам дурно? — осведомился доктор и тут же поторопился его успокоить: — Но стоит ли принимать эту злосчастную историю так близко к сердцу? Неизвестно, приняла ли вообще ваша матушка итальянку…

— О, она ее приняла наилучшим образом, ручаюсь, — процедил сквозь зубы граф Сергей. — Лаура — католичка, а мать спит и видит меня в лоне католической церкви. А чтобы заполучить еще одного внука католика, она пойдет на все.

— Разве ее не остановит двусмысленность и неприличность этой ситуации?

— Моя мать сама решает, что прилично, а что нет, руководствуясь только собственной моралью, презирая чужие мнения… Вы не знаете, на что она может пойти, преследуя свои цели… — произнес граф Сергей надтреснутым голосом. Помолчав минуту, он встал и, кивнув, удалился. Походка у него была разбитая, как у старика.

Домочадцам виконтессы пришлось довольствоваться самым скудным ужином. Елена не успела нанять нового повара, а слуга, посланный в соседний трактир, вернулся с неутешительным известием, что горячих блюд больше не отпускают. В результате на столе оказались холодный ростбиф, страсбургский пирог, сыр и хлеб. Впрочем, никто не роптал.

То было странное застолье. Майтрейи не прикасалась к еде вовсе и все время молчала, по обыкновению витая где-то в облаках. Граф Сергей сидел мрачнее тучи, вяло переворачивая вилкой куски мяса и морщась, будто от зубной боли. Кузен с кузиной болтали, забыв об ужине.

— Я тебя не узнала из-за щетины. Ты ужасно зарос, братец, и бороденка смешная, как у дьячка, — поддевала гостя Елена. — А что, не думаешь ли ты податься в попы? Где врач, там и кюре! Сперва уврачуешь тело, потом душу!

— А что тут удивительного? — смущенно поглаживая щеки, отшучивался Глеб. — Вот возьму, брошу все и приму сан. В Европе принято, чтобы младший сын в священники шел.

— Только становись русским попом, ведь у католиков целибат, а здесь ты мог бы и жениться, и детишек завести! — веселилась виконтесса.

— А что, пожалуй, мне пора о женитьбе подумать. — Глеб с готовностью принимал ее игру, и если в его голосе слышалась горечь, то понятная лишь ему одному. — Разве я ущербный какой или урод?

— Ну, братец, в Нормандии говорят, что если от мужчины не шарахается лошадь, то он уже достаточно красив! Невесты-то на примете нет? — хитро поинтересовалась Елена.

Майтрейи, до этого момента целиком поглощенная созерцанием узоров на скатерти, вдруг подняла голову и жадно прислушалась. Ноздри ее точеного носика вздрогнули и напряглись, как крылья готовящейся взлететь птицы.

— Пока что нет, сестрица. Ты знаешь, такое бесценное сокровище, как я, должно достаться самой лучшей из смертных дев… Вопрос в том, достанется ли мне она! — Эту шутку Глеб произнес уже с нескрываемой недоброй иронией. Майтрейи наткнулась на его взгляд, внезапно ставший тяжелым, надменным и холодным, и содрогнулась всем телом, торопливо опустив глаза.

— Ничего, как говорят старые солдаты, для каждого капрала отлита своя пуля! — заключила Елена, принимаясь наконец за еду.

…Принято считать, что женщины чрезвычайно падки до всего необычного. Молодой русский князь, сменивший титул на скромную долю врача, был, безусловно, самым необычным человеком, встретившимся на пути Майтрейи, на гладком пути, усыпанном розами, с которых ее близкие тщательно удаляли все колючки. О бедности, горе и несправедливости она знала из книг. Сведения о любви черпались оттуда же. Неудивительно, что, отходя в тот вечер ко сну, Майтрейи неотступно думала о Глебе, сравнивая его с героем романа Стендаля виконтом Октавом де Маливером, в которого тайно была влюблена… До нынешнего вечера.

— У Октава такой же холодный, надменный взгляд, какой бывает у князя Глеба, — исповедовалась она Лучинке. Та, туго обвившись вокруг запястья хозяйки, уже спала. — Но при этом у Октава возвышенная и чистая душа. Он тоже любил естественные науки, мечтал бежать от света и под чужим именем устроиться на фабрику инженером. Он только мечтал, а князь Глеб осуществил свои мечты: захотел стать доктором и стал! Наверное, он потому смотрит так холодно, что много страдал и приносил много жертв, чтобы добиться своей цели… Но на меня он смотрел иначе там, в комнате бедного Жескара! Ты поверь мне, Лучинка, совсем, совсем иначе!

Девушка не осмеливалась еще признаться своей бессловесной подружке, что виконт де Маливер, ее любимый герой, по всем статьям проигрывает скромному «доктору Роше». Майтрейи уснула с именем Глеба на устах — ей доставляло удовольствие просто повторять его, едва размыкая губы. Она тут же увидела странный сон. Заснеженный, холодный город, незнакомый ей, пустой, словно вымерший. Она бредет в простом белом сари, ступая по снегу босиком. Войдя в какую-то подворотню, видит впереди телегу и замедляет шаг. Елена рассказывала ей, что после Бородинского сражения в такой же телеге, на ворохе соломы, лежал ее мертвый отец. Уже издали девушка видит, что телега полна покойников. Через ее борта свешиваются бледные, окоченевшие руки и ноги. Майтрейи смотрит на свои руки и ноги и видит, что они точно такие же бледные. И вот она уже стоит рядом с телегой. «Я тоже мертва! — проносится у нее в голове ужасающая догадка. — Мое место на этой телеге…»

Сделав страшное усилие, она очнулась от кошмара и до утра проворочалась в постели, терзаясь смутными страхами и пытаясь найти какую-то связь между своими последними мыслями о Глебе и этим жутким сном. Связь не обнаруживалась, но девушка между тем осталась при убеждении, что сон ей привиделся неспроста и он имеет прямое или косвенное отношение к «доктору Роше».

После ужина Глеб вернулся к постели Жескара с намерением дежурить рядом с ним всю ночь. У больного поднялся жар, он тяжело дышал и постанывал. Приходилось растирать его водкой. Это помогало ненамного и ненадолго.

В первом часу ночи в комнату крадучись вошел граф Сергей и попросил одолжить ему денег, чтобы добраться до Москвы.

— Я не осмеливаюсь просить у вашей кузины, — признался он. — И так уже слишком долго испытываю ее доброту. Я вам все верну до копейки, как только получу отцовское наследство, которое причитается мне по праву.

У Глеба еще оставалась небольшая сумма, полученная от Обольянинова. Он берег ее на черный день, на случай, если вдруг потребуется бежать вместе с Каталиной. Скрепя сердце он поделился с Ростопчиным своим скромным капиталом. Повеселевший граф Сергей тут же, на подоконнике, черкнул виконтессе записку, в которой благодарил ее за гостеприимство, и отправился на станцию. Он даже не стал просить заложить экипаж, заявив, что отлично прогуляется пешком, благо дождь давно кончился. Ему явно не хотелось ни с кем прощаться.

В третьем часу ночи Жескар вдруг очнулся и слабым голосом попросил воды. Он сделал всего один глоток и снова погрузился в забытье. Глеб собрался уже вздремнуть в кресле, но неожиданно дверь снова отворилась. На пороге возникла Елена в белом кашемировом ночном платье. Она зябко куталась в огромную персидскую шаль, концы которой свободно волочились по полу.

— Что-то не спится мне сегодня, — проговорила виконтесса, подходя к вскочившему Глебу. — За ужином я все шутила, а теперь мне так грустно! Со мной всегда так, я не умею веселиться долго… Иди спать, я подежурю.

— Спасибо, дорогая кузина, — поблагодарил он, — только мне тоже спать не хочется. И потом, этой ночью может случиться всякое… Если Жескар доживет до рассвета, его шансы возрастут раза в два. Я буду до утра с ним.

— Раз уж нам обоим не спится, давай болтать. Расскажи, как ты жил все эти годы? Ведь я ничего не знаю! — Женщина уселась в кресло рядом с кроватью.

И до утра они не сомкнули глаз, поверяя друг другу свои повести о годах, проведенных на чужбине. Глеб многое утаил от сестры, солгав, что жил в Генуе у дальнего родственника матери. Он не мог сказать ей всей правды. Кузина была с ним более откровенна, однако и у нее имелись свои скелеты в шкафу. Например, она ни словом не обмолвилась о Майтрейи, скрыв ее настоящее имя и происхождение. В общей сложности, они открыли друг другу лишь то, о чем могли бы поведать любому постороннему человеку. В обоих сказывалась многолетняя привычка к скрытности, вызванная необходимостью скрывать свои мысли и чувства.

Когда за окном забрезжил изжелта-серый рассвет, предвещавший еще один дождливый день, Елена поднялась и потянулась:

— Спасибо за компанию, братец. Пойду-ка я, посплю часок, да и тебе пришлю кого-нибудь на смену.

Она двинулась к двери, но остановилась, услышав хрипловатый, срывающийся голос Глеба:

— А я ведь знаю, зачем ты вернулась в Россию. Ты хочешь отомстить моему отцу.

Виконтесса, помедлив, обернулась. Глеб стоял у окна, сложив руки на груди, напряженный и прямой, как дуэлянт, бросивший противнику перчатку. Она внутренне содрогнулась, взглянув в его холодные, серые глаза — точно такие же, как у князя Ильи Романовича. Быть откровенной с человеком, у которого такие глаза? А что, если у него змеиная душа отца и его же черствое сердце?

— Я прекрасно понимаю, — продолжал Глеб, — он отнял у тебя все: наследство, родительский дом, и еще хуже — имя, титул… Ты имеешь полное право ему мстить. Но у меня есть право первенства! Ведь с тобой он расправился позже… Намного позже…

— Какое право первенства? — едва вымолвила ошеломленная виконтесса. У нее возникло впечатление, что Глеб бредит. Но тот не сводил с нее сверлящего взгляда, от которого женщине становилось почти дурно.

— У меня он отнял больше, чем у тебя! — отчеканил «доктор Роше». — Он забрал самое дорогое, самое бесценное, что может быть у человека. Мне не исполнилось и пяти лет, когда он убил мою мать…

— Нет! — воскликнула Елена, схватившись за спинку кресла, чтобы удержаться на ногах.

— Он отравил ее, не простив измены. И впоследствии травил меня, подозревая, что я — дитя преступной любви.

— Чудовище! — прошипела сквозь стиснутые зубы женщина. — Мерзкое чудовище!

— Сестра, ты должна дать слово, что не будешь мстить моему отцу, пока я первый не отомщу ему за мать. Я оставлю тебе такую возможность, не беспокойся… Ты успеешь…

Последние слова прозвучали так зловеще, что у Елены оледенело сердце. Она смотрела на молодого человека, но его облик как будто поглощала темная тень — призрак его отца, жестокого, беспринципного, черпающего наслаждение в чужих мучениях… «И эти глаза, это невероятное сходство! О, Глеб пойдет до конца!»

— Хорошо, — с трудом выговорила она, — обещаю. Пусть будет по-твоему…

Глеб одним прыжком оказался рядом, схватил ее дрожащие, похолодевшие руки и запечатлел на них поцелуй, в котором виконтесса угадала такую инфернальную благодарность, что едва не оттолкнула юношу. «Мы, как две гарпии, делим жертву, прежде чем разорвать ее на куски! — пронеслось у нее в голове. — О, князь Белозерский не впустую сеял семена ненависти в наших сердцах! Он соберет богатую жатву, и коса уже наточена и занесена…»