Глава пятая
Триста тысяч детей императора российского. – «Шарлатан» Ганеман и белая чемерица. – Польские отравители, французские шпионы и вишневая настойка из Малороссии. – Неверная жена барона Гольца. – Глеб Белозерский получает драгоценный подарок

Весть о начавшейся в Москве эпидемии застала императора в Зимнем дворце. Срочная депеша от московского генерал-губернатора Голицына была получена эстафетой вечером девятнадцатого сентября, почти через сутки после смерти студента Трофимова. Начальник Третьего отделения Бенкендорф был тотчас отозван из отпуска, который он проводил в своем прибалтийском поместье, в Фалле. Александр Христофорович по старой кавалерийской привычке приехал в столицу верхом в сопровождении денщика.

Был седьмой час утра, когда он вошел в кабинет государя, где застал Николая Павловича за обычной утренней зарядкой с карабином. Шефа жандармов, своего старого друга Алекса, император мог принять в любое время суток.

– Не уберегли мы с тобой Москвы от холеры, – вместо приветствия с укоризной произнес Николай. – Под самые холода, мерзавка, пришла в Первопрестольную! И карантины не спасли. Видать, прав был Гааз, по воде да по воздуху пробиралась, шельма!

Давно Александр Христофорович не видел императора в столь возбужденном состоянии. Взор Николая пылал гневом, когда он говорил:

– И главное, все эти наши хваленые знаменитости, светила медицины, оказались совершенно беспомощными, никуда не годными докторишками! Теперь известно, какова им цена!

– Вчера в одной газете, – припомнил вдруг Бенкендорф, – я прочитал, что в Смоленске в военном госпитале какой-то врач излечил нескольких пациентов от холеры. Может быть, врут?

– Узнай, кто таков! – сразу оживился Николай. – Потом срочной эстафетой передай Голицыну. Пусть немедленно выпишет его себе в Москву!

На этой фразе император закончил утреннюю процедуру, переоделся и приступил к завтраку, который по обыкновению разделил со старым приятелем. Они усаживались за маленький столик, как два добропорядочных бюргера, и, попивая чай, вели мирную беседу. Однако сегодня аппетит у обоих отсутствовал, и крендели остались нетронутыми.

– Москву следует закрыть, – рассуждал Александр Христофорович, – заранее предупредив об этом москвичей, чтобы те, у кого есть подмосковные имения, успели в них укрыться.

– Москву-то мы закроем, Алекс, – согласился император, – но… – Он сделал небольшую паузу, посмотрев старому другу прямо в глаза. – Лишь после того, как я въеду в Кремль.

– Это огромный риск, – слабо возражал шеф жандармов, прекрасно понимая, что переубедить Никса, если тот уже принял твердое решение, все равно, что прекословить мраморной статуе.

– Государь должен быть со своим народом в сей грозный час, – не без пафоса произнес Николай Павлович. Но Бенкендорф знал, что за этими громкими словами стоит подлинная любовь к Отечеству и своему народу, а также невероятная ответственность, которую император всегда глубоко чувствовал и осознавал. – Люди должны видеть, что государь рядом с ними, не бросил их на произвол судьбы и вовсе не боится холеры. Тогда и они превозмогут свой страх, не поддадутся панике, и болезнь отступит, как отступила от Москвы чума в тысяча семьсот семьдесят первом году…

– Но ведь твоя бабушка, Никс, не приезжала тогда в чумную Москву, – вставил Бенкендорф, слабо надеясь отговорить императора от рискованной поездки.

– Она послала графа Григория Орлова с большим штатом лекарей, – продолжал исторический экскурс Николай Павлович, – и они блестяще справились с эпидемией, так что бабушка только диву давалась. Ведь она уже панихиду заказала по Григорию, но граф оказался не робкого десятка. Он разъяснял московскому люду, что чума любит труса, и главное – побороть страх в себе и укрепиться духом.

– Так пошли в Москву меня, – предложил шеф жандармов, – зачем самому-то ехать?

– Я хочу укрепить дух москвичей, – помедлив, ответил император, – чтобы они не чувствовали себя оставленными, а, напротив, видели – государь с ними, и он не боится холеры…

Александр Христофорович в какой-то миг перестал слышать речь Николая. Он вдруг перенесся в затопленный, разоренный разрушительной стихией Петербург и увидел другого государя, которого народ нарек Благословенным. Во время страшного наводнения двадцать четвертого года генерал-адъютант Бенкендорф стоял рядом с императором Александром на каменной лестнице Зимнего дворца. Вода достигла уже шестой ступени. Императорский катер с матросами качался на волнах, привязанный к пристани. Нева хлынула в город, сметая все на своем пути. Мимо них проплыла сенная барка с женщинами и детьми, отчаянно кричащими, молящими о помощи. «Бенкендорф, голубчик, – обратился к нему император по-французски, – я не могу такое вынести… Попробуй что-нибудь сделать для этих бедолаг!» В небесно-голубых глазах Благословенного стояли слезы, лицо сводили судороги. Он из последних сил сдерживался, чтобы не разрыдаться.

Чтобы добраться до катера, Бенкендорфу пришлось плыть в ледяной, обжигающей тело воде. Дна, то бишь мостовой, под ногами уже не ощущалось. Взобравшись на борт, не успев как следует отдышаться, он тотчас стал отдавать команды. И только когда матросы налегли на весла и катер начал медленно разворачиваться, борясь с бурным течением, генерал-адъютант обернулся в сторону Зимнего. Каменная лестница дворца была пуста.

Вспомнив этот эпизод шестилетней давности, Александр Христофорович подумал, что Никс на месте брата поступил бы иначе. Он бы не испугался ледяной воды, хотя вовсе не имел «железного здоровья», как полагали многие. В ту ночь они были бы в одной лодке и вместе спасали бы людей, вылавливая из Невы живых и мертвых.

– А если, не дай Бог, ты заболеешь и умрешь? – напрямик спросил шеф жандармов. – Что будет с державой?

– Я не умру, – быстро, не задумываясь, ответил Николай.

О своем намерении ехать в холерную Москву император сообщил Александре Федоровне ближе к вечеру. Весь день он готовился к этому нелегкому разговору, не зная, с чего начать, ожидая самой непредсказуемой реакции со стороны супруги. Императрица была плохо осведомлена о неведомой ранее болезни. Бесконечно занятая детьми, она почти не вникала в происходящее и если что-то слышала о холере, то это задевало ее слух, но не сердце. Ей казалось, что эпидемия бушует где-то очень далеко, на границе с Персией или даже с Китаем. Поэтому, когда император сообщил ей, что зараза достигла Москвы, в первый момент Александра Федоровна оторопела.

– Холера в Москве? – с изумлением переспросила она. – Боже мой! Как это могло случиться? Какой ужас!

К Первопрестольной и государь, и государыня всегда относились с трепетом и особой душевной теплотой. Ведь именно в Кремле прошли первые месяцы супружеской жизни генерал-инспектора по инженерной части Николая Романова и прусской принцессы Шарлотты-Фридерики-Луизы-Вильгельмины. Именно там родился их первенец Александр и впервые была устроена кремлевская рождественская елка. Это Александра Федоровна, тогда еще великая княгиня, привезла из Берлина сей чудесный обычай, не прижившийся в свое время при Петре, и сделала его сначала московской, а потом всеобщей русской традицией. Москва для императрицы всегда была связана с праздником и со счастьем, и теперь ей было невыносимо тяжело узнать, что сейчас в этом городе свирепствует беспощадный мор.

– Шарлотта, я должен быть в Москве, с моим народом, – тихо произнес император, пристально глядя на супругу. – Это необходимо.

– Нет, ты не можешь так с нами поступить! – в отчаянии вскрикнула она.

– Ты же знаешь, я никогда не отменяю своих решений, – спокойно напомнил государь.

Обычно подобная фраза из его уст означала, что тема исчерпана. Но на этот раз Александра Федоровна так просто не сдалась. Поздним вечером она пришла в кабинет мужа с маленьким Костей на руках и с любимицей императора Сашенькой. Дочка бросилась к отцу и, сев к нему на колени, крепко обняла за шею. Императрица не могла говорить, слезы душили ее. Костя, посмотрев на сестру, так же крепко обнял мать, прижавшись личиком к ее щеке. Когда малыш понял, что мама плачет, он тоже немедленно разревелся. Николай Павлович, поглаживая Сашенькины вьющиеся шелковистые волосы, произнес фразу, ставшую впоследствии знаменитой:

– У меня в Москве триста тысяч детей, и они погибают… – Помолчав, он добавил: – Наберитесь мужества и молитесь за меня…

Когда первый холерный больной поступил в Старо-Екатерининскую больницу, доктор Гааз, к ужасу всего медицинского персонала, обнял его и троекратно расцеловал, приговаривая: «Не волнуйся, голубчик, мы тебя непременно вылечим!»

– Что вы делаете, Федор Петрович? – попытался его урезонить после в ординаторской кто-то из докторов. – Ведь это форменное самоубийство!

– Еще раз повторяю вам, дорогие мои, – с невозмутимой улыбкой отвечал Гааз, – холера – это не чума, она не передается от человека к человеку, а разносится только через воду, пищу и по ветру.

– А зачем же вы обещаете больному выздоровление, когда везде мы наблюдаем лишь летальные исходы?

– Больной должен верить в выздоровление, иначе никакая медицина его не спасет! – твердо отвечал врач. – Доктор тоже должен верить в то, что он может помочь больному, даже если ситуация безвыходная. В противном случае вовсе не стоит заниматься медициной.

Первый холерный пациент доктора Гааза умер через несколько часов. Травяные ванны ему не помогли, но значительно облегчили мучения. В начале эпидемии в Старо-Екатерининской больнице не было ни одного случая выздоровления, впрочем, как и в других московских лечебницах. И только на пятый день произошло чудо: с помощью ванн удалось спасти семилетнего мальчика, он пошел на поправку.

– Если кому-то это помогает, значит, все было не зря, – говорил Федор Петрович молодым университетским докторам Гильтебрандту и Белозерскому за чашкой чая, приехав к ним с приятной новостью. И тут же добавлял: – Но не надо обольщаться! Организму мальчика требовалось немного воды для восстановления, и у него здоровое молодое сердце.

Иоганн курил трубку перед распахнутым окном и, казалось, был погружен в свои мысли. Глеб внимательно выслушал Гааза, а потом предложил:

– Мне кажется, мы сможем достичь большего эффекта, если заменим травяные ванны солевыми. Ведь вместе с водой из организма человека вымываются, прежде всего, соли.

– Я тоже так считаю, – поддержал Гильтебрандт, оторвавшись от своих раздумий и выбив трубку о подоконник. – Коллапс сердечный вызван в том числе и отсутствием в организме солей.

– Почему бы не попробовать? Хорошая идея! – воодушевился Федор Петрович.

– И все-таки я считаю ванны малоэффективным средством, – продолжал настаивать на своем главный врач университетской больницы. – Вот если бы можно было воду ввести прямо в кровь пациенту, мы бы имели тогда совсем другую картину…

– Неплохо бы еще иметь какое-нибудь лекарство от холеры, особенно предохранительное, – выказал сокровенное желание Гааз.

– У меня есть такое лекарство! – немедленно откликнулся Белозерский.

– Опять ты со своей гомеопатией! – возмутился Гильтебрандт.

– Ну-ка, это интересно! Что там у вас? – Федор Петрович, открытый всему новому, чуждый гордыни совершенно, по свойству своего нрава хватался за любую соломинку.

Глеб рассказал о белой чемерице.

– Veratrum album? Старинное и ныне почти забытое рвотное? Кто бы мог подумать? – удивлялся Гааз.

– Я снабдил им всех своих знакомых, – признался Белозерский, – и пока что никто не заболел. Могу с вами поделиться. – Он выдвинул ящик из своего личного стола и достал несколько порошков, аккуратно, как в аптеке, завернутых в бумажные фунтики.

– Вот ведь умница, Глеб Ильич! – восхищался Федор Петрович, сгребая сверточки себе в карман. – Непременно попробуем сегодня же! Испытаем в первую очередь на себе…

– Порция самая минимальная, – предупредил Глеб, – буквально на кончике ножа. Такое количество порошка рвоты не вызовет, а от холеры предохранит.

Один пакетик с порошком доктор Гааз оставил на столе.

– Иоганн, – строго обратился он к Гильтебрандту, – возьми, испробуй на себе!

– Даже не подумаю! – снова отвернулся к окну Иван Федорович, разжигая очередную трубку. В эти роковые дни он курил не переставая. – В гробу я видел все эти Ганемановы зелья и снадобья!

– Какой же ты после этого врач, Иоганн, – ласково пожурил его Федор Петрович, – если порошка испугался? Да еще и дымишь в ординаторской, как боцман с каперского корабля! Я не могу этого одобрить! Вот что, голубчики мои, – не меняя отеческого тона, продолжал знаменитый доктор, – завтра у нас предвидится расширенное заседание Комитета по холере. Прибудет из Смоленска доктор, у которого холерные по большей части излечиваются и не умирают. Я думаю, всем интересно будет его послушать. Непременно приходите… А мне пора уже и честь знать! – Поднявшись со стула, он вдруг по-свойски обратился к Белозерскому: – Проводишь меня, Глеб Ильич?

Оставшись наедине с Глебом, доктор Гааз уже совершенно серьезно спросил:

– Скажи мне, сынок, только честно, без утайки… Ты ведь в Париже посещал лекции Самуюэля Ганемана? И наверняка читал его «Органон врачебного искусства»?

Зная о презрительном отношении врачей-аллопатов к гомеопатии, молодой доктор никогда, ни при каких обстоятельствах не признался бы в том, что втайне от своих парижских преподавателей ходил на лекции скандального Ганемана. Однако обманывать Гааза он не посмел. В этом человеке было нечто, внушающее отвращение к всякой подлости.

– Да, я слушал его лекции в Париже, – невозмутимо сообщил Белозерский, будто речь шла о каком-то рядовом, провинциальном фельдшере, – и читал «Органон».

– Так я и думал! – погрозил молодому доктору Федор Петрович и немедленно поспешил его успокоить: – Ты только не волнуйся, сынок! Эта твоя страшная тайна останется между нами. Наши московские немцы недолюбливают этого выскочку-саксонца и ничего не хотят слышать о гомеопатии. Я тоже до некоторых пор воспринимал Ганемана как шарлатана и никак не более того. Считал, что ему следовало бы пойти по стопам его родителя и многочисленных предков, создавших знаменитый мейсенский фарфор, а вот заниматься медициной ему не стоило бы… Однако в последнее время я склоняюсь к тому, что в некоторых случаях гомеопатия может быть полезна. Да-да! Возможно, как раз при эпидемических заболеваниях, таких, как холера…

И, выдержав многозначительную паузу, доктор с лукавым видом спросил:

– Признайся, Глеб Ильич, ведь ты о белой чемерице прочитал не у индусов, а у этого шарлатана Ганемана?

– О белой чемерице я узнал еще в детстве из одной старинной книги, – с чистой совестью признался Белозерский, – и однажды, на свой страх и риск, применил этот порошок на практике как противоядие. Опыт оказался удачным, потому я и поверил Ганеману.

– Молодец, сынок! – похвалил зардевшегося молодого врача знаменитый доктор. – Все должно проверяться практикой. Без практики наше дело не живет… Надо идти и на риск, если это потребуется!

Распрощавшись с Глебом, Гааз направился к коляске, которая ждала его возле университетских ворот. Молодой врач смотрел ему вслед, не в силах отвести взгляд от этой ничем не примечательной фигуры. Впервые в жизни ему хотелось кого-то назвать отцом, но… Между ним и доктором Гаазом невидимо вставала фигура князя Белозерского, обозначался жестокий взгляд его серых глаз, язвительная усмешка на тонких губах… И лучшие порывы, самые сокровенные сердечные движения доктора гасли, разбиваясь об эту преграду.

Статский советник Савельев, приехавший в Москву еще до того, как начался мор, был принят губернатором Голицыным в его кабинете.

Будучи осведомлен о беспокойстве императора и шефа жандармов Бенкендорфа насчет распространяемых в Москве слухов о причастности поляков к эпидемии холеры, князь Дмитрий Владимирович поделился с чиновником Третьего отделения своими мыслями.

– Слухи эти, ничем не обоснованные, – сообщил он, – возникли еще в августе. Некто Самохвалов, приказчик очень богатого и уважаемого купца Астахова, на рыночной площади призывал изгнать всех поляков из Москвы. Никаких последствий его тогдашние призывы не возымели. Однако уже в сентябре, когда холера со всех сторон окружила город, тот же Самохвалов и еще несколько человек напали на двух поляков-лавочников и жестоко избили их. Если бы не подоспели жандармы, то, скорее всего, эти разбойники забили бы несчастных до смерти…

– Осмелюсь спросить, ваше превосходительство: удалось ли жандармам арестовать оного Самохвалова? – воспользовавшись паузой, поинтересовался статский советник.

– Увы, того и след простыл, – развел руками губернатор и продолжил: – Возможно, что его уже нет в Москве. Я известил об этом инциденте Александра Христофоровича. Он ответил мне, что пришлет вас для расследования. – Князь, видимо волнуясь, налил из графина стакан воды, отпил немного и доверительным тоном добавил: – Пока вы ехали к нам, произошло еще кое-что. Буквально на третий день после избиения лавочников утонул шляхтич Тадеуш Заведомский, тесть известного всей Москве купца первой гильдии Казимира Летуновского. На теле покойного не было найдено никаких следов насилия, поэтому было решено, что поляк либо покончил с собой, либо упал в реку случайно, по пьяному делу, так как любил подкуражить. Однако впоследствии нашлись свидетели, видевшие, как пьяного шляхтича сбросили в реку с моста.

– А чем торгует купец, у которого служил этот самый Самохвалов? – спросил Савельев.

– Понятия не имею, голубчик, – в своей мягкой манере произнес губернатор, – но мысль вашу я, кажется, разгадал. Вы, очевидно, думаете, что пан Летуновский перешел Астахову дорогу, у того возникла ненависть ко всем полякам и он подговорил своего приказчика распространять антипольские настроения?

– Все может быть…

Князь Дмитрий Владимирович попросил статского советника по возможности скорее расследовать это дело и по завершению доложить о нем начальнику Третьего отделения.

Савельев, ничего не откладывавший в долгий ящик, тем же вечером нанес визит Казимиру Летуновскому. Поляк принял важного чиновника с опаской, а когда узнал, что тот приехал из Санкт-Петербурга вести следствие по поводу антипольских настроений в городе и потому интересуется его покойным тестем, то и вовсе растерялся.

– Не могли бы вы назвать имена свидетелей, которые видели, как сбрасывают с моста в реку вашего тестя Тадеуша Заведомского? – спросил статский советник, удобно устроившись в собственном кресле Казимира Аристарховича. При этом Савельев смаковал вишневую наливку, любезно предложенную ему хозяином кабинета, где происходил разговор. – Наливка весьма хороша, – похвалил он между делом, – вишневую особо уважаю. После нее и сон крепче, и голова яснее… Но в меру, конечно…

– Смею ли я предложить вам, ваше высокородие, бутылочку-другую из собственных запасов? – заискивал перед ним встревоженный Летуновский. – Такой наливочки вы во всей Москве не сыщете, мне ее поставляет один зажиточный помещик из Малороссии…

– Да, вишня в Малороссии необыкновенная! – с несвойственным ему восторгом воскликнул чиновник Третьего отделения, а затем, хитро прищурив глаз, напомнил: – Так как же насчет ваших свидетелей, Казимир Аристархович?

Ростовщик мучился дилеммой: соврать или сказать правду? Если соврать, опять придется платить подставным свидетелям, и еще неизвестно, не испугаются ли они повторить свои слова перед таким высоким чином. К тому же ушлого чиновника Третьего отделения вряд ли удастся провести…

– Тут такое дело, ваше высокородие… – Летуновский достал из кармана носовой платок и старательно промокнул пот со лба. – В тот злополучный день у меня с тестем вышла небольшая домашняя ссора из-за денег… Покойный пан Тадеуш уж слишком злоупотреблял моей снисходительностью… Впрочем, он злоупотреблял весьма многим и весьма часто! – Признание давалось Летуновскому со страшными трудами, его бросало то в жар, то в холод. – Мы нехорошо расстались, и он, вероятнее всего… То есть, я так думаю… Что он сам пошел к реке и утопился. Хотя не могу быть до конца в этом уверенным! Однако священники в подобных случаях не соглашаются ничего слушать, а моя супруга – женщина весьма набожная, религиозная, впечатлительная… Бедняжка так еще молода и много страдала… Я не мог допустить, чтобы ее отец покоился за кладбищенской оградой…

– То есть, вы подкупили лжесвидетелей? – не выказав ни возмущения, ни удивления, закончил Савельев.

– Мой грех, ваше высокородие, каюсь, – удрученно опустив голову, признался поляк. – Исключительно ради спокойствия супруги… Мне не было никакой корысти что-то скрывать! Пусть бы его похоронили, где ему полагается, за оградой, мне все равно… Но женщины…

– Ну что же, истина в данном случае мне дороже всего, – отставив в сторону рюмку с недопитой наливкой, заключил статский советник. – Благодарю вас за откровенность, Казимир Аристархович. Могу вас заверить, что этот разговор останется между нами!

Летуновский, не ожидавший такого легкого исхода, рассыпался в благодарностях. Он порывался немедленно послать слугу в погреб за вишневкой, не желая слушать возражений чиновника, который никогда и ни при каких обстоятельствах не брал мзды. Также хлебосольный поляк настойчиво приглашал статского советника отужинать в кругу его семьи, заночевать попросту, «по-московски», и вообще, всячески располагать его домом как своим собственным.

– Дома-то ведь все одно лучше и здоровее, нежели в гостинице, на казенных харчах! – уговаривал визитера Казимир Аристархович. – Жена будет рада! Если вы боитесь стеснить нас, так это совершенно напрасно!

Но Савельев был непреклонен.

– Благодарю за гостеприимство, но принять его не могу – у меня дел огромное множество, – отговаривался он.

– Так может, я буду вам хоть чем-то полезен? – искренне расстроился Летуновский. – Как-никак, я здешние нравы знаю отлично, да и людишек всех назубок… Изучил досконально!

– Вот как? Ну, а с купцом Астаховым, к примеру, знакомы? – забросил удочку чиновник. – Дела с ним имели?

– Как же, известен он мне довольно! Купчишка-меховщик, так себе, – Казимир Аристархович скривил рот, – негодный. Прямо скажу: не козырная карта в колоде. Дел я с ним никаких не имел никогда.

– Отчего же он негоден? Вроде прибыльное дело меховое? – поинтересовался Савельев.

– Дело-то прибыльное, – подтвердил поляк, – да только купчик этот больше охоч не до дела, а до дамского пола, и все капиталы родительские (свои так и не нажил!) спускает на девиц. С законной супругой уже больше года в разъезде. Скандальная история… Долго бедняжка терпела его похождения, но последней подлости не вынесла.

– Что же он натворил? – сощурился статский советник.

– Да этот дуралей Астахов вздумал крутить роман с модисткой жены! – выпалил Летуновский, наслаждаясь сплетней. – Ну, и француженка быстро взяла его в оборот. Нашла подходец… Так завертела им, что он даже детей родных из дому прогнал, да к тому же лишил их наследства.

– Француженка, значит, – задумчиво повторил Савельев. – Ну что же, благодарю! Мне и впрямь пора, хотя поболтали мы с вами очень мило! Передайте супруге мой почтительный поклон!

«Цепляйтесь за любой французский след, Дмитрий Антонович, – напутствовал его начальник Третьего отделения, отправляя в Москву. – Король Луи-Филипп после июльских событий боится нашего вторжения во Францию и поэтому хочет натравить на нас Польшу. Любых французов, которые попадутся в деле, немедленно хватайте и допрашивайте!»

…Француженка-модистка Луиза Кавана была арестована на другой день и допрошена в кабинете главного полицмейстера. Она призналась, что получила задание от своего знакомого, работающего во французском консульстве. Однако купец Астахов, над которым она заимела такую власть, рассмеялся ей в лицо, услышав байку о поляках, будто бы заразивших Волгу холерой. «Да ты, поди, шпионка! – бросил купчик. – Из-за тебя, Луизка, я детей родных из дому прогнал, опозорился на всю Москву, а теперь ты, стерва, хочешь, чтобы я еще и родине своей вредить стал? У, гадина… Не бывать этому!» Однако, изрядно поругавшись, патриот не спешил идти в Управу и доносить на любовницу. Луиза же тем временем принялась за его приказчика Самохвалова, показавшегося ей подходящей кандидатурой. Она не мудрствовала и поступала так же: обольщение, покорение, байка о поляках, «пустивших в Волгу холеру». Молодой человек, в делах любви еще неискушенный, совершенно потерял голову. Однажды, изрядно выпив, он отправился на рыночную площадь, где частенько собирался народ, чтобы обсудить последние новости. В основном все обсуждали надвигающуюся на Москву эпидемию холеры. И тут воспламененный приказчик произнес гневную, разоблачительную речь, прямо призвав ошеломленных слушателей к избиению поляков и выдворению их из Москвы. Кто-то в недоумении пожимал плечами, кто-то отмахивался, мол, пустое, «колокол льют», но были и такие, которые поддержали Самохвалова. «Правильно! Бить надо шляхту!» – раздавалось тут и там. «Они завсегда на наше добро точат зуб… В двенадцатом, вона, с Наполеоном к нам пришли!» Однако дальше гневных выкриков дело не пошло. Не так-то просто оказалось своротить народ на расправу, ведь горожане собирались на рынке всего лишь для того, чтобы почесать языками.

«Вот дуралей! Простофиля! – Луиза последними словами отчитывала провинившегося приказчика. – Тоже Цицерон выискался! Надо было просто подговорить верных людей, напоить их да пойти громить поляков!» Так приказчик в следующий раз и поступил. На деньги француженки Самохвалов напоил трех своих товарищей. Их громкие пьяные речи о «мерзавцах-поляках» были дружно подхвачены завсегдатаями трактира, уже довольно сильно подкуражившими. Известно, что в пьяную голову любая идея проникает легче… Кто-то вспомнил, что неподалеку находятся две польские лавочки: парфюмерная и «стеклянная». «Так чего же мы сидим, братцы?! – не своим голосом вскричал Самохвалов. – Громить этих кровопийц! Немедля! Без всякой пощады!» «Братцы» взвыли…

Ворвавшись в обе лавки одновременно, пьяная толпа учинила настоящий погром, превратив весь товар на полках в груды стекла. Затем громилы выволокли на улицу хозяев лавок и принялись их избивать. Кто-то из приказчиков или домочадцев несчастных поляков сбегал в Управу и позвал жандармов. Это спасло беднягам жизнь. Погромщики, услышав полицейские свистки, бросились врассыпную, однако кое-кто из них едва стоял на ногах. Некоторые народные мстители были тут же схвачены и препровождены в Управу. Самохвалову удалось скрыться. Он прятался у коварной модистки, боясь выйти на улицу и показаться на глаза своему хозяину, купцу Астахову, которого уже вызывали на допрос к главному полицмейстеру. Стоит ли говорить, как был этим доволен Астахов…

Выслушав признания Луизы Кавана, Савельев приказал тут же арестовать модистку вместе с приказчиком и держать их в тюрьме до особого распоряжения начальника Третьего отделения. Он эстафетой послал Бенкендорфу полный отчет о проведенном расследовании. Шеф жандармов ответил не сразу, так как находился на отдыхе в своем прибалтийском поместье. Самохвалова и француженку он велел покамест держать в тюрьме, потому что собирался лично их допросить. Статскому советнику приказано было оставаться в Москве и поступить в полное распоряжение московского генерал-губернатора.

Эта депеша от Бенкендорфа была получена, когда в городе уже началась эпидемия холеры.

– Кто бы мог подумать, что вы уложитесь в какие-то два-три дня по приезде?! – удивлялся князь Голицын. – Блестяще, голубчик! Выше всяческих похвал! – и после паузы добавил: – А теперь я попрошу вас об одной весьма срочной услуге…

Именно Савельеву было поручено привезти из Смоленска доктора Хлебникова.

– Вам, как чиновнику Третьего отделения, ни на одной станции не посмеют отказать в лошадях, – резонно рассуждал генерал-губернатор, – тогда как моя власть будет становиться все слабее по мере вашего удаления от столицы! Никто быстрее вас не сможет доставить в Москву столь необходимого нам сейчас человека… С Богом!

По дороге в Смоленск статский советник размышлял о столь странном стечении обстоятельств. Покидая Петербург, он сетовал на то, что не успел разыскать некоего доктора Хлебникова, бывшего начальника военного госпиталя в Яссах, служившего там во время турецкой кампании одиннадцатого года. Доктор проходил у него по делу мнимого барона Гольца, по всей видимости, французского шпиона, останки которого были найдены недавно в лесу неподалеку от Павловска. И вот теперь Савельев направлялся в Смоленский военный госпиталь тоже за каким-то доктором Хлебниковым. «Быть может, родственник?» – не веря в такое удачное совпадение, вопрошал себя Дмитрий Антонович. Дело в том, что в документах Молдавской армии не было указано ни имени-отчества доктора, ни даже его инициалов.

«Хорошо бы, если родственник, а не однофамилец, – с надеждой думал чиновник Третьего отделения. – Вдруг удастся навести справки…»

Сам он тоже в одиннадцатом году лежал в госпитале в Яссах после ранения в коленную чашечку. Савельев смутно помнил те дни, потому что ежедневно напивался допьяна, не в силах перенести свалившиеся на него разом несчастья. Во-первых, то была смерть отца, по завещанию отпустившего на волю крестьян. Это сделало сына практически нищим. Во-вторых, то был конец военной карьеры, о которой Савельев мечтал с самого детства. Хромой гусар – уже не воин.

Однажды он был вызван к начальнику госпиталя по очень неприятному поводу. В очередной раз напившись, штабс-капитан Савельев переполошил ночью всю лечебницу, устроив стрельбу из пистолетов, которые прятал под подушкой. С пьяных глаз ему привиделось, будто бы его самым оскорбительным образом вызвали на дуэль. Доктор Хлебников осмотрел тогда его плохо сросшееся колено, затем велел посадить скандального офицера на лошадь и отправить, от греха, домой, в Кострому.

Статский советник неохотно вспоминал те дни, да и вспомнить мог немногое. Как ни силился он восстановить в памяти лицо начальника госпиталя, ничего не выходило.

Алексей Серафимович Хлебников принял чиновника из Петербурга с удивлением, но весьма радушно. Объяснив ему суть дела, Савельев попросил поторопиться со сборами.

– Надо срочно возвращаться в Москву, – твердил он, – вас ждут и надеются на вашу помощь…

– Конечно, конечно, – тут же засуетился бодрый старичок и, моментально собрав свой большой клеенчатый докторский саквояж, рапортовал по-военному: – Готов, ваше высокородие!

– Это все? – удивился Дмитрий Антонович. – Лекарства и инструменты? Из одежды потеплее ничего не хотите взять? В Москве скоро наступят холода.

– Холодов не боимся с двенадцатого года, – махнул рукой Хлебников.

– Вы тогда были в Смоленске?

– И в Смоленске, и на Березине, – улыбнулся доктор, – и в Битве Народов под Лейпцигом принимал участие, – не без гордости добавил он.

Дмитрий Антонович всегда испытывал чувство зависти к участникам Отечественной войны, даже к тем, кто находился в армейском тылу. Ему стыдно было признаваться, что он в это героическое время гонял по лесам дезертиров да колодников, а в перерывах между расправами устраивал в Костроме пьяные оргии и позорил свою фамилию самыми грязными выходками.

– Я заметил, вы немного прихрамываете, – садясь в карету, мягко сказал Алексей Серафимович. – Подагра? Ранение?

– Турецкая пуля, – небрежно ответил бывший гусар.

– Вот оно что! – протянул доктор. – Вы тоже участвовали в турецкой кампании? Мне ваше лицо как будто знакомо…

– А вы не были начальником госпиталя в Яссах? – с запинкой выговорил Савельев. Он не мог поверить в такую удачу.

– Та-ак… Вы, очевидно, лечились у меня? – догадался Хлебников. – Что же не признали-то сразу? Неужели я сильно изменился?

– Я сам изменился с тех пор, доктор, я! – улыбнулся статский советник. – А в те дни был словно помешанный…

Он подробно рассказал доктору о своем пребывании в госпитале, а тот мечтательно заключил:

– Невероятный был случай… Пьяный гусар ночью устроил пальбу прямо в палате! Как же, помню, помню! Правда, вас и не узнать! Вы теперь такой серьезный, корректный… Шрам у вас откуда?

– На дуэли получил, – признался Савельев. – Дело давнее…

– Да вы, как я погляжу, большой были сорвиголова, ваше высокородие! – рассмеялся Алексей Серафимович.

Дальнейшая беседа велась непринужденно, ведь встретились два старых армейских ветерана. Однако чиновник Третьего отделения не торопился с вопросами, которые должны были установить истину в деле барона Гольца. Только когда они уже подъезжали к Москве, статский советник, словно о чем-то внезапно вспомнив, спросил своего спутника:

– А не знавали ли вы в те времена капитана первого ранга Конрада Гольца, получившего тяжелое ранение под Рущуком?

Реакция, последовавшая за этим вопросом, удивила Савельева. Доктор переменился в лице, опустил голову и, помешкав, тихо произнес:

– Я знал, что когда-нибудь мне придется за это ответить…

– За что же ответить, Алексей Серафимович? – недоумевал статский советник. Для него очевидной была та версия, которую они разработали с помощником: барон Гольц умер в госпитале от ран, а кто-то из персонала больницы воспользовался его документами. – В чем вы себя-то вините?

– Как же мне себя не винить, ваше высокородие, когда я вступил в сговор с преступником…

– С бароном Гольцем?!

– Увы, – сокрушенно кивнул Хлебников. – Стыдно признаваться на старости лет, да молчать нельзя, унесу в могилу тяжелый грех… Ведь он поступил ко мне не с тяжелым ранением, а с самым наилегчайшим: шрапнелью задело плечо, вырвало кусок мяса, не повредив даже кости. Прусак этот окаянный сразу стал уговаривать меня, чтобы я записал ему тяжелое ранение в живот. Я сперва не понимал, зачем ему это нужно, а потом он уж сам раскрыл карты. Ему необходимо было срочно вернуться на родину, занятую французами, под другим именем. А капитан первого ранга Конрад Гольц должен был навсегда остаться в Яссах…

– Другими словами, барон хотел дезертировать, – уточнил Савельев.

– Однако надо заметить, что он не был российским подданным, – возразил доктор, словно пытаясь уменьшить свою вину.

– Да, и все же он присягал на верность русскому государю-императору, – настаивал на своем статский советник, – значит, все-таки дезертир!

– Значит, ваш покорный слуга помог дезертиру сбежать из армии во время военных действий! – Алексей Серафимович произнес это с досадой, ударив себя кулаком в грудь. – Никогда себе этого не прощу! Но ведь Гольц умолял меня поступить таким образом, потому что он узнал из письма друга, что жена изменяет ему с французским офицером.

– Значит, он собирался проникнуть на оккупированную территорию под чужим именем, – рассуждал Савельев. – А где же он собирался раздобыть новые документы?

– Понятия не имею, – пожал плечами доктор.

– А его документы вы уничтожили?

Хлебников опустил голову и после паузы произнес:

– Мы не имели права уничтожать документы умерших офицеров. Я отправил их в штаб Молдавской армии…

– Надеюсь, их благополучно туда доставили? – почувствовав растущее напряжение, с каким Алексей Серафимович проговаривал слова, статский советник с еще большим рвением преследовал истину.

– Нет, – помолчав, признался доктор. – Мой помощник, доктор Михельгаузен, которого я послал в штаб Молдавской армии, обратно не вернулся. Документы Гольца пропали.

– Это довольно запутанная история, – улыбнулся довольный Савельев, для которого тайна уже почти прояснилась. – Ваш помощник, доктор Михельгаузен тоже был родом из Пруссии, так же, как и капитан первого ранга Конрад Гольц?

– Кажется, да, я уже точно не помню, – пожал плечами Хлебников.

– А сможете припомнить, не было ли у вашего помощника лицо изрыто оспой?

– Было! – воскликнул пораженный доктор. – Откуда вы знаете?

– Теперь мне нетрудно представить всю картину, – подытожил Дмитрий Антонович. – Именно Михельгаузен доставил Гольцу письмо из Пруссии от его якобы гамбургского друга (Гольц был родом из Гамбурга). Письмо, скорее всего, поддельное, потому что ваш помощник был мастером подделывать письма. Барон, прочитав письмо, впал в отчаяние, но Михельгаузен тут же подсказал выход. Зная ваш мягкий характер, он быстро придумал, как надо действовать. Умерший на бумаге Конрад Гольц мог преспокойно вернуться в Гамбург к неверной женушке с документами доктора Михельгаузена…

– Но для чего затевался весь этот спектакль?! Не пойму! – всплеснул руками возмущенный Алексей Серафимович, для которого представленная картина вовсе была лишена смысла.

– С документами капитана первого ранга, да еще с титулом барона наш герой мог без труда проникать в расположение русских войск, а также вольготно себя чувствовать в высших кругах Москвы и Санкт-Петербурга…

– Вы хотите сказать, что мой помощник изначально был шпионом? – не верил своим ушам доктор.

– Он был настоящим негодяем, авантюристом, мошенником, картежником, не гнушавшимся самой грязной работы на мсье Савари, – подвел черту Савельев. – Однако закончил мнимый барон свои дни бесславно. Это произошло в мае тысяча восемьсот тринадцатого года. У него до последнего времени не было даже могилы, его останки обнаружили случайно в болоте под Павловском…

Князь Илья Романович встретил сына против обыкновения довольно прохладно, и на это имелись основания. Тот не предупредил о своем приезде и свалился, как снег на голову, как раз, когда князь вознамерился продать библиотеку Мещерских. Сделать это планировалось втайне от Бориса. «Надо же такому конфузу случиться! – мысленно сокрушался Белозерский-старший. – Будто почувствовал, что я библиотеку продаю… Что ж, потерпим еще немного, отпуск у него наверняка краткосрочный». Князь прекрасно понимал, что тех денег, которые Изольда Тихоновна держит у себя под замком, надолго не хватит. Ведь с продажей имений он лишился дохода, а только на содержание особняка в год уходила немалая сумма. Если не продать в самое ближайшее время библиотеку Мещерских, придется ради экономии перебираться в Тихие Заводи, как это было заведено еще во времена Натальи Харитоновны.

В первый же день своего пребывания в Москве Борис был зван на ужин к Ростопчиным. Графиня Екатерина Петровна не очень жаловала драгунского офицера, памятуя о том, что он когда-то против ее воли стал женихом покойной Лизы. Однако Борис, наделенный счастливым даром привлекать сердца, умел расположить к себе даже такую злопамятную особу, как графиня Ростопчина. Он почтительно преподнес ей маленькую, изумительно изящную статуэтку Парижской Богоматери из слоновой кости, приобретенную им в антикварной лавке на Невском. Екатерина Петровна весьма расчувствовалась и не без умысла заявила: «Я была бы счастлива, если бы такие подарки мне делали мои сыновья!» Присутствующий при этом граф Сергей парировал: «Маман, в следующий раз я вам привезу из Неаполя Святого Януария. Лаура выберет самую роскошную статую! – обратившись к находившейся тут же сожительнице, он перевел ей свои слова. – Поставите ее прямо при въезде в Вороново! Мужики будут шапки ломать…» Злая ирония или даже издевка заключалась в том, что император Николай запретил католикам устраивать места для богослужения в домах и поместьях. Сидевшая рядом незаконная жена графа, чей супруг в данное время находился в Неаполе в сумасшедшем доме, бурно защебетала на неаполитано, возбужденно жестикулируя, видимо пытаясь изобразить, какую великолепную статую выберет для своей покровительницы. «Помолчи, будь добра! – грубо оборвала ее графиня и обратилась к сыну, сверля его холодным, надменным взглядом: – А ты, Сережа, забудь о загранице и не поминай больше об этом. Достаточно уже покуролесил!»

Екатерина Петровна поставила старшему сыну условие: он будет получать двадцать тысяч франков ежегодно, как завещал ему отец, только в том случае, если останется в Москве. В противном же случае он лишится всяких средств. Таким образом графиня решила привязать Сергея к себе. Она прекрасно понимала, как только он вырвется на свободу, Лаура с ребенком будут брошены на произвол судьбы – он вовсе не был нежным супругом и родителем. Не дай бог, снова пойдут карты и кутежи… Между матерью и сыном то и дело вспыхивали ссоры. «Вы решили, маман, запереть меня здесь наравне с приживалками? Ей-богу, даже в долговой тюрьме мне не было так скучно и душно, как у вас в доме, с вашими иезуитами и богомолками!» – негодовал граф Сергей. «Иногда, Сережа, приходится и поскучать, – внешне спокойно, а на самом деле едва сдерживая гнев, отвечала графиня на выпады сына. – Все одно лучше, чем грешить и развратничать… Поживешь у меня с годок, пообвыкнешься, – добавляла она по-русски, освоив к старости лишь крестьянскую разговорную речь, – глядишь, ужо и охолынешь к странствиям да к пустым хлопотам!»

Андрей, оказавшись в эпицентре семейных дрязг, брезгливо морщился во время пикировки матери с братом и в разговор не встревал. «Здесь Содом и Гоморра, – шепнул он на ухо Борису, – католической благодатью даже не пахнет!» «А по-моему, немного пахнет!» – штабс-капитан с улыбкой указал на Лауру. Неаполитанка, как всегда во время ссор, сидела с закрытыми глазами, сложив ладони лодочкой, и молилась. Внезапно из соседней комнаты, где помещалась няня с ее сыном, раздался плач младенца, и тогда, прервав молитву, уже немолодая тучная мамаша горной серной бросилась к своему чаду. Малыша окрестили Франческо, но граф Сергей упорно называл сына Федором.

За ужином, чтобы поддержать не клеившийся разговор, граф Сергей обратился к Борису:

– А кстати! Ведь я путешествовал из Парижа в Петербург с одной вашей родственницей, нынче подданной Франции… Имел честь ее сопровождать…

– Вы, верно, имеете в виду мою кузину, – догадался драгунский офицер, – виконтессу Элен де Гранси? Так вы ехали в одной карете?

– Да, – самодовольно подтвердил Ростопчин. – Я служил щитом для обеих дам.

– Вы, очевидно, имеете в виду воспитанницу моей кузины, мадемуазель…

– …Маргариту Назэр, – поспешил вставить граф Сергей, дабы штабс-капитан не произнес вслух настоящее имя принцессы, словно угроза для дочери магараджа Синха исходила от старых дев, приживалок Екатерины Петровны. – Божественное создание! – восхищался он. – Добрая, скромная и весьма неглупая девушка. Всю дорогу читала сочинение мсье Стендаля… А какое сердце! Когда я рассказал ей о нашей бедной Лизе, она двое суток оплакивала ее и никак не могла остановиться…

– Вы рассказали ей о Лизе? Но зачем?! – Лицо Бориса залилось краской, он тяжело дышал. Могло показаться, что граф Сергей нанес ему страшное оскорбление и он вот-вот вызовет его на дуэль.

Андрей, прекрасно понимая, что сейчас творится с его другом, накрыл ладонью руку Бориса и крепко ее сжал, что, по всей видимости, означало: «Держись холоднее! Не выдавай своих чувств!»

– Ваша кузина живо интересовалась нашей семьей, и мы много об этом говорили! – спокойно ответил Ростопчин, отправляя в рот кусок заливной телятины и запивая его рубиновым лангедокским вином из погреба покойного графа, выставленным по случаю приезда Андрея. – И не удивительно… Ведь Элен с детства дружила с нашей Софи. Маман, – громко обратился он к графине, которая никогда не прислушивалась к пустой застольной болтовне, витая в эмпиреях, – вы помните Елену Мещерскую? Так вот, вообразите, она нынче виконтесса де Гранси.

– Разумеется, я помню, – с неудовольствием отвечала Екатерина Петровна, так резко отвлеченная от своих мыслей. – Ведь мы встречали ее в Париже в салоне мадам Свечиной…

«Значит, Майтрейи посвящена в историю моей юношеской любви, – с горечью размышлял про себя Борис Белозерский, полностью утратив аппетит. – И, возможно, даже знает про клятву, которую я давал Лизе: никогда и никого, кроме нее, не любить. Об этой клятве известно каждому в семействе Ростопчиных, а граф Сергей, судя по всему, не из тех, кто хранит чужие тайны…»

Для штабс-капитана вечер окончательно был испорчен, когда он узнал еще одну новость. Граф Сергей, продолжая рассказ о кузине, упомянул имя Глеба.

– Надо сказать, что ваш брат – искусный доктор, – сообщил Ростопчин-старший, – он вернул повара виконтессы буквально с того света. Редкий дар для аристократа!

– Глеб сейчас в Петербурге? – изумился Борис.

– Не знаю, где он сейчас, но в августе был в Царском Селе…

«В августе был в Царском Селе! Черт! – выругался про себя драгунский офицер. – И я там был в августе… И Гатчина совсем рядом! У него есть адрес моего полка. Почему он не подал о себе никакой весточки? Впрочем, на Глеба это похоже… Бирюк! Нелюдим!»

Борису вдруг захотелось расплакаться, как в детстве, когда брат не проявлял к нему ответной сердечности, а, напротив, выплескивал свою злобу и желчь, насмехаясь над его первыми виршами. Он был так расстроен, что хотел уже встать и откланяться, хотя в разгар застолья это выглядело бы весьма странно и неучтиво, как вдруг Лаура возбужденно и оглушительно затараторила на своем итальянском диалекте. Никто, кроме графа Сергея, ее не понимал.

– Ишь ты, раскудахталась, несушка! – Екатерине Петровне явно доставляло удовольствие говорить «по-крестьянски», но словарного запаса графине часто не хватало, и волей-неволей приходилось возвращаться к французскому. – Тебя ведь никто не слушает, милочка, а поговорить-то хочется!

– Лаура, когда волнуется, может говорить только на неаполитано, – пояснил для гостей Ростопчин-старший. – Ничего, я переведу. По стечению обстоятельств или по воле божьей она плыла в Одессу на одном корабле с вашим братом Глебом. Она была на последних месяцах беременности, к тому же страдала морской болезнью. Если бы не доктор Белозерский, который сопровождал ее до самой Москвы, Лаура отдала бы богу душу. Кстати, в Россию он приехал под другой фамилией…

– То есть как под другой фамилией? – встрепенулся штабс-капитан. – От кого он прятался?

– Таких подробностей она не знает, – продолжал переводить граф Сергей, – но когда у них проверяли документы в Одесском порту, у Глеба оказался французский паспорт на имя доктора Роше…

«Так вот почему он не черкнул мне письма, – немного утешился Борис. – Глеб жил в Царском Селе под чужой фамилией! Значит, были у него на то причины! Однако кузине «мсье Роше» доверился… Впрочем, кузина – не драгун, к тому же французская подданная…» Ему очень хотелось найти убедительную причину для молчания любимого брата.

Штабс-капитан с трудом досидел до конца ужина и откланялся, почти не различая лиц, бормоча что-то обязательное и бессвязное. Он приехал к Ростопчиным в гости верхом, по военной привычке не пользуясь экипажем, и сейчас внезапно пожалел об этом. Борис чувствовал легкое головокружение и дурноту. «И чем меня опоили Ростопчины?» Он пытался настроиться шутливо, но перед глазами неотвязно вставала одна картина за другой: толпа у трактирного крыльца, мертвая женщина с живым младенцем на груди, сельская больница в Алтуфьеве, колодец, возле которого он так славно утолил жажду прямо из ведра…

Во двор своего дома он въехал полулежа, обняв за шею коня, запутавшись пальцами в его гриве, почти теряя сознание. Преданный шел медленно, чтобы не уронить хозяина. Без понуканий он прошел от Малой Лубянки до Яузских ворот и уже у особняка князя издал густое, тревожное ржание. Выбежавшие слуги сняли Бориса с коня и на руках отнесли в дом. Илларион тотчас доложил князю Илье Романовичу, что его сын приехал из гостей в бесчувственном состоянии.

– Пусть проспится! – махнул рукой Белозерский. – Я в его годы из гостей в другом виде и не приезжал. Это даже считалось неучтивым – не напоить гостя до беспамятства! Сейчас времена другие, скудные… И веселиться-то толком не умеют! Пускай себе спит!

– И то верно, ваше сиятельство, – залебезил перед господином дворецкий, – сон – лучшее средство для того, кто сверх меры подкуражил! Я сразу так и распорядился: уложить молодого князя и не тревожить!

– Распорядись еще там, чтобы к утру ему в комнату рассолу огуречного поставили, – добавил заботливый отец.

Первым забил тревогу Архип.

– Да что же это такое, барин? – ворвался он в покои князя под утро и начал его трясти за плечо что было мочи. Сил у старика оставалось еще предостаточно, а уж если он впадал в гнев, то дворня даже побаивалась его оплеух.

– Ведь у Борисушки нашего, у красавчика нашего бесценного, кажись, холера! – кричал на весь дом старый преданный слуга, и в его тусклых старческих глазах метался ужас. – Не пьяным он из гостей явился, а больным!

– Ты, старый пень, совсем сбрендил? – возмутился спросонья князь. – Пора, ой, пора тебя взашей гнать! Поставлю на своем – поедешь в Тихие Заводи клопов кормить!

– Мне уже скоро червей кормить придется, барин, так что, больно-то клопами не стращай! – дерзко ответил слуга. – Ты на сына своего глянь да вели за дохтуром скорее послать…

Весь дом словно вскипел от одного слова «холера». Илья Романович, едва увидев сына, в жару, без памяти, отправил карету за Штайнвальдом. Через полчаса карета вернулась без доктора.

– Что же теперь делать, а?! – схватился за виски Илья Романович. Им вдруг овладела паника, которой никто никогда у него не наблюдал. – Что делать?!

Он привык, что доктор приезжал всегда по первому зову, а тут не обещали даже, явится ли он вообще. Москва охвачена эпидемией, все врачи, без исключения, заняты в больницах.

– Как же это… Мой Борисушка умрет и никто ему не поможет?!

Князь упал на колени перед постелью и, обхватив руками ноги любимого сына, стал покрывать их бурными поцелуями и орошать слезами.

Этот внезапный порыв, сотрясший кровать, на минуту возвратил Борису сознание. Он приоткрыл измученные глаза и прошептал:

– Не надо, не плачьте… Чему быть, того не миновать…

Стоявшая в углу его комнаты Изольда Тихоновна, в одной сорочке и в шали, едва не спадающей с полных плеч, наблюдала всю сцену от начала и до конца. Она была до такой степени изумлена переменой в князе, которого всегда считала бесчувственным, что на какое-то время лишилась дара речи. Наконец экономка пришла в себя и, обретя свою прежнюю рассудительность, произнесла:

– И в самом деле, князь, вы еще, слава богу, не на похоронах, чтобы так убиваться. Надо подумать о деле. Нужно перенести Бориса в карету и отвезти в ближайшую больницу… Уж там доктора не посмеют от него отказаться!

– Что-о-о?! – возмущенно пропел Илья Романович, поднимаясь с колен и сжимая кулаки. – Вы мне намерены указывать? Вы хотите, чтобы я, столбовой дворянин, отправил своего сына в больницу умирать вместе с плебеями? С кучерами?! С бродягами?!

– Хорошо, будь по-вашему… Пусть умирает здесь, на руках у столбового дворянина, – отчеканила она, смерив князя ледяным взглядом. – Не удивлюсь, если завтра заболеете и вы…

– Пошла вон! Вон, дура! – не дав экономке договорить, заорал Белозерский, сотрясая в воздухе кулаками.

Изольда Тихоновна удалилась с высоко поднятой головой, завернувшись в шаль с величием патрицианки. Ее гордость была страшно уязвлена – оскорбление было нанесено при слугах.

– Что делать, Илларион? – в отчаянии обратился Илья Романович к дворецкому.

– Искать другого доктора, – последовал ожидаемый ответ.

– Где искать?! Какого доктора?! Все сейчас на дежурствах в больницах, ведь эпидемия в городе…

Илларион промолчал.

– Я знаю хорошего дохтура, – неожиданно вставил Архип. – Дай карету, барин! Он, хоть и неподалеку живет, да, кажись, тоже на дежурство ходит… Придется в больницу заехать!

– Так ведь доктор с дежурства не поедет, – засомневался Илья Романович.

– Этот поедет! – твердо заявил старик, ткнув указательным пальцем в потолок, словно намекая на известный ему свыше факт.

– Езжай, старый, – упавшим голосом ответил князь. – Вся надежда на тебя теперь…

Но в его голосе не было никакой надежды. Князь в сопровождении Иллариона вышел отдать распоряжения.

Архип, оставшись наедине с больным, достал из кармана маленький пакетик с порошком белой чемерицы, который приготовил для своего старого слуги Глеб. Взяв порошка на кончике ножа, как учил молодой доктор, он размешал его в стакане воды.

– Архип… умираю! – услышал он за спиной голос молодого хозяина. Борис лежал, едва приоткрыв воспаленные веки, и смотрел на старика в упор.

– Эх-эх, разве такие богатыри помирают? – покачав головой, с укоризной ответил Архип. – Небось, еще до ста лет доживете! И жить еще надоест! Вот лекарство выпьете, и сразу полегчает…

– Что это? – недоверчиво прошептал офицер. – Ведь доктор еще, кажется, не приезжал.

– Пейте, не спрашивайте! – строго приказал старый слуга и добавил со значением: – Это дохтур из самого Парижа прописал…

– Доктор из Парижа… Как наш Глеб… – улыбнулся Борис и выпил все без остатка.

Когда Архип, усевшись на козлах кареты (от кучера он решительно отказался), тронул лошадей, окончательно рассвело. Подъехав к пекарне Дерябина, он увидел свет в щелях закрытых ставней в окнах первого этажа. Булочник вставал спозаранку и с двумя подмастерьями принимался за работу. Услышав, что к дому подъехала карета, Фрол Матвеевич открыл ставень и выглянул в окно. Узнав старого приятеля, он ударил себя ладонями, белыми от муки, по ляжкам и воскликнул:

– Батюшки мои! Да неужто ты, божий старичок, привилегию на старости лет получил – разъезжать в барской карете для утреннего моциону?

– А некогда мне с тобой лясы точить, Фрол, – строго остановил его старик. – Беда у нас дома – холера у молодого барина. Глеб у себя нынче или в больнице на дежурстве?

– Мы его уже третьи сутки не видим, – сообщил сразу посерьезневший Дерябин. – Надеюсь, что жив, здоров, а то ведь говорят, что и доктора некоторые тоже заболели…

Архип не стал дальше слушать, спешно распрощался с другом и поехал на Моховую. В университетскую больницу он прибыл в десятом часу утра. Здесь его ждало новое разочарование.

– Глеб Ильич вместе с Иваном Федоровичем только что отбыли к губернатору на совещание! – совсем юный доктор сочувственно смотрел на старика сквозь толстые линзы очков.

– Святые угодники! – в отчаянии вскрикнул Архип. – Это когда же они оттедова воротятся?

– Хорошо бы к обеду, – вздохнул парень и пожаловался: – Поутру еще двое преставились и четверо новеньких поступили.

Старик стянул с головы шапку, перекрестился и тихонько, прежде оглядевшись по сторонам, спросил:

– А скажи, сынок, правду старому человеку… Кто-нибудь от холеры этой проклятой выздоравливает?

– У нас пока не было таких случаев, – покачал головой ординатор, – а вот у доктора Гааза один мальчонка на поправку пошел…

Архип уселся на стул в глубине коридора, втиснувшись в самый уголок, чтобы никому не мешать, и принялся ждать.

У генерал-губернатора князя Голицына на расширенном заседании Комитета по холере собрались лучшие медицинские умы Москвы. Первым выступил главный врач Голицынской больницы Михаил Антонович Маркус. Он подвел итог первых дней эпидемии. Картина была удручающая. Число умерших перевалило за сотню, а выздоровевшим считался всего один человек. Доктору Гаазу удалось спасти семилетнего мальчика, да и то на ранней стадии болезни. Впрочем, ничего нового доктор Маркус не сообщил. Все присутствующие прекрасно знали, что дела с холерой морбус обстоят крайне скверно и в России за три месяца умерли уже более двадцати тысяч человек. Добравшись, наконец, до самого густонаселенного города страны, зараза и не думала останавливаться. Впрочем, преамбула доктора Маркуса была короткой. Все с нетерпением ждали выступления смоленского доктора Хлебникова, ради которого губернатор Голицын и созвал расширенное заседание.

Присутствующие, кто прямо, кто исподволь, разглядывали пожилого мужчину, сухощавого, не лишенного былой выправки. Отсутствие растительности на его голове с лихвой заменяли седые бакенбарды, по-военному сросшиеся с усами. Из-под очков смотрели живые серые глаза, в которых было больше любопытства, нежели робости. Он сидел между князем Голицыным и прибывшим из Петербурга чиновником Третьего отделения Савельевым.

Федор Петрович Гааз, устроившийся рядом с молодыми университетскими врачами, шепнул на ухо Глебу:

– Михаил Антонович уговаривал губернатора не привозить в Москву Хлебникова. Он подозревает в нем гомеопата и даже знахаря.

Доктор Маркус считался одним из самых ярых противников гомеопатии. Несколько лет назад он даже написал брошюру, ядовитый памфлет, направленный против учения Ганемана.

Глеб старался вообще не смотреть в сторону губернатора и смоленского врача, потому что рядом с ними сидел тот самый жандарм, который собирался сделать из него профессионального шпиона и от которого молодой доктор, в конце концов, сбежал в Москву. В какой-то миг ему показалось, что Савельев разглядывает его с интересом, будто сомневается, он это или нет? Глеб достал из кармана блокнот с карандашом и, низко склонившись, принялся что-то писать.

– Господа! – обратился к присутствующим московский генерал-губернатор, после того, как доктор Маркус закончил вступительную речь. – Отнюдь не умаляя ваших познаний в области медицины, хочу вам представить доктора Алексея Серафимовича Хлебникова, приехавшего к нам из Смоленска, где он весьма преуспел в лечении холеры. Всем нам будет небезынтересно послушать о его методах лечения.

– Честное слово, господа, – после паузы начал смоленский врач, – не понимаю, почему именно меня пригласили сюда в качестве образца для подражания, в то время когда есть более достойные примеры. Например, у доктора Арнольда в Казани и доктора Львова в Саратовской губернии смертность от холеры еще ниже, чем у меня. Они спасли уже не одну сотню людей…

– Мы их тоже непременно пригласим, – заверил его князь Дмитрий Владимирович.

– Не думаю, ваше превосходительство, – покачал головой старый доктор, ничуть не смущаясь тем, что возражает такому высокопоставленному лицу. – Названные мною доктора пользуются гомеопатическими средствами.

По залу прошел неодобрительный ропот.

– Я, господа, – возвысив голос, продолжал Хлебников, – старый военный врач и всегда был приверженцем традиционной медицины. Когда холера вступила в Смоленск, я начал с кровопусканий и магнезий. И должен вам с полной уверенностью сказать, что кровопускания при холере – это… Заведомое убийство!

Ропот нарастал, временами совершенно заглушая смоленского доктора, но тут все перебил громкий голос Федора Петровича Гааза:

– Абсолютно согласен с вами, коллега! – прогремел он, и наступила тишина, словно Гааз взмахнул волшебной палочкой. – Вы абсолютно правы! Когда организм теряет такое количество воды, кровопускание может привести к сердечному коллапсу.

– И не раз приводило, – с горечью в голосе уже в полной тишине продолжил Хлебников. – Не стану от вас скрывать, что в первые дни эпидемии в Смоленске я был в растерянности. Неизвестная у нас доселе болезнь не поддавалась никакому лечению. И тут, на счастье, в мой госпиталь поступил молодой доктор, проходивший практику в Оренбургской губернии. Мало кто знает, но холера морбус пересекла границу Российской империи еще в прошлом году. А именно, пришла с Каспия, по рекам Урал и Ялик, в Оренбургскую губернию. Два доктора-аллопата Эллениус и Львов сумели ее остановить, и она не распространилась дальше на Урал. Как же это им удалось? Поступивший к нам новый доктор показал мне тетрадь, составленную Львовым, с подробным описанием всех стадий холеры. И для каждой стадии болезни был подобран соответствующий порошок, который в разведении давал положительный эффект. Разведения эти подобрал некий помещик Корсаков…

– Помещик? – переспросил изумленный доктор Маркус. – У него нет медицинского образования?

– Представьте себе, нет, – с улыбкой ответил Хлебников. В зале снова раздался ропот. – Он служит коллежским советником при Министерстве внутренних дел. С недавних пор увлекся гомеопатией и состоит в личной переписке с доктором Ганеманом.

– С шарлатаном Ганеманом! – выкрикнул кто-то из присутствующих.

– Я прошу вас, господа, относиться спокойнее к словам нашего гостя, – вмешался губернатор и вновь обратился к смоленскому доктору: – Продолжайте, пожалуйста, Алексей Серафимович. Мы вас внимательно слушаем.

– Так вот, помещик Корсаков Семен Николаевич, только ознакомившись с описанием всех стадий холеры, предложил разведения для каждой стадии. Для самого начала болезни и как предохранительное средство весьма помогает Veratrum album – белая чемерица…

При этих словах доктор Гааз с восхищением посмотрел на Глеба и даже подмигнул ему. Он тоже достал блокнот и принялся записывать. Что касается молодого Гильтебрандта, то Иван Федорович посмотрел на своего заместителя скорее с подозрением. «А не состоишь ли и ты, братец, в переписке с Ганеманом?» – как бы вопрошал его взгляд.

– На второй стадии Корсаков рекомендовал сироп ипекакуаны, ядовитого растения, произрастающего в Индии и в американском Арканзасе. На третьей – Mercurius solubilis…

– Ртуть? – брезгливо переспросил доктор Маркус и с иронией добавил: – Замечательно! Вы слышали, господа? – обратился он ко всем присутствующим. – Нам снова предлагают применять ртуть, которую раньше выписывали сифилитикам и которая отправила на тот свет тысячи несчастных…

– На четвертой стадии, – не обращая внимания на выпады и замечания докторов, продолжал Хлебников, – когда у пациента наступает уже анемия и близится коллапс… – Он сделал в этом месте паузу и с глубоким вздохом продолжил: – Рекомендуется Arsenicum album…

– Белый мышьяк! – с усмешкой воскликнул главный врач Голицынской больницы. – И вы хотите нас убедить в том, что ваши пациенты после всех этих ядов не покидают наш грешный мир?

– Представьте себе, большинство выживает, – спокойно ответил ему смоленский доктор. – Мышьяк возбуждает весь организм, заставляет работать внутренние органы, как-то: печень, почки, сердце, легкие. Конечно, действие его сопровождается весьма неприятными ощущениями: жжением в печени, в мочевом пузыре, а иногда даже жжением в голове, чесоткой и так далее. Но вскоре все эти симптомы проходят, а пациент выздоравливает. Корсаков также рекомендует на последней стадии применять хину – кору хинного дерева, произрастающего в Андах. Все эти порошки имеются в аптеках. Надо отдать должное Корсакову: как только я начал все эти средства применять, летальные исходы в моем госпитале уменьшились в разы.

– Но ведь это дикость! – воскликнул доктор Маркус, чье негодование перешло все мыслимые пределы. – Самое настоящее варварство!

– Интересно, коллега, весьма интересно, – спокойно вставил Федор Петрович Гааз, отрываясь от записей, сделанных в блокноте. – А что же сам этот ваш помещик… Практикует?

– Семен Николаевич сейчас находится в своем поместье, в селе Турусове, Московской губернии, – ответил Хлебников, – лечит от холеры крестьян всех окрестных деревень. Я с ним переписываюсь. У него поразительные результаты, господа! На четыре сотни заразившихся мужиков и баб всего три летальных исхода…

По залу вновь прошел гул, но уже не возмущенный, а, скорее, одобрительный.

– Удивительный человек этот Корсаков, – взглянул в сторону молодых университетских врачей доктор Гааз, – помещик вроде, а ухаживает за крестьянами! – А потом вновь обратился к Хлебникову: – Скажите, дорогой коллега, как вы восстанавливаете потерю воды у холерных больных? Ведь это вопрос…

– Я применяю теплые травяные ванны, – ответил Алексей Серафимович, – однако эффект от них невелик. А вот один смоленский мещанин закутал своих умирающих детей в простыни, пропитанные уксусом, и обложил их распаренной соломенной трухой. Дети его выжили, и он стал лечить таким манером других людей. И многих спас. Я этот метод тоже использую. Он дает потрясающий эффект! Холерные после «соломы» встают на ноги, господа!

– Дикость! – снова повторил доктор Маркус, качая головой. – Чистой воды знахарство!

– Позвольте с вами не согласиться, дорогой Михаил Антонович, – вступил в дискуссию с главным врачом Голицынской больницы Федор Петрович. – Метод действительно интересный и имеет научное объяснение. И уксус, и распаренная солома – прекрасные дезинфицирующие средства. Вот после уксуса и соломы неплохо бы больного окунуть еще и в травяную ванну, – рассуждал Гааз.

– Именно так я и поступаю! – Хлебников оценил поддержку знаменитого доктора и во время своего рассказа обращался именно к нему.

– Ну что же, это было весьма и весьма полезно, – подытожил генерал-губернатор Голицын, – мы сегодня узнали достаточно много о лечении холеры морбус. Осталось только применить все это на практике. – Он окинул присутствующих своим мягким, совсем не властным взглядом и вдруг, придав голосу не свойственную ему суровость, сообщил: – Государь-император встревожен большим количеством смертей в Москве, поэтому надеюсь, очень надеюсь, что с вашей помощью картина в ближайшие дни резко изменится. Я уповаю на вас, господа. А вы, Алексей Серафимович, – обратился он к смоленскому доктору, – приступайте прямо сейчас к лечению больных в Мещанской больнице. У нас там самое катастрофическое положение с медицинским персоналом…

Услышав это, Глеб оторвал голову от блокнота и поискал глазами доктора Штайнвальда. Однако наткнулся на взгляд статского советника Савельева, который едва заметным кивком головы поздоровался с ним. Глеб сделал вид, что не заметил этого приветствия. Внутри у него все похолодело.

– А где Густав Карлович? – спросил он Гааза. – Вы давно его видели?

– Пожалуй, давненько, – отвечал Федор Петрович, тоже поискав глазами Штайнвальда.

– А что у них там в Мещанской? Что случилось с персоналом? – забеспокоился Белозерский.

– Вы разве ничего не слышали? – раздался голос за его плечом. Глеб обернулся и узнал доктора Пяста из Голицынской больницы. – В Мещанской и среди докторов, и среди ординаторов многие заразились. Штайнвальд, говорят, уже при смерти…

Покинув губернаторский дом, университетские врачи и Гааз тотчас бросились к извозчикам. Молодые люди хотели немедленно ехать к Штайнвальду, но Федор Петрович остановил их юношеский порыв, здраво рассудив:

– Я думаю, не стоит нам всем вваливаться к старине Густаву. Доктора не любят и не умеют болеть. А мне все равно по пути, так что заеду к нему и по возможности уговорю переехать ко мне, в Старо-Екатерининскую…

На том и порешили.

По дороге в больницу Гильтебрандт некоторое время не произносил ни слова, не желая, по-видимому, обсуждать услышанное на заседании Комитета по холере. Его сознание, впрочем, как и сознание многих докторов наступившего века прогресса и науки, противилось тому, чтобы лечить даже самых тяжелобольных пациентов с помощью ядов.

– Если кровопускание – смерть для холерного, – заговорил он, наконец, нервно и взволнованно, словно все это время мысленно спорил с Глебом, – тогда надо поступить наоборот. С помощью шприца ввести в вену больного… – Тут Иван Федорович запнулся, ударил себя ладонью по колену и чертыхнулся. – Ну, не кровь же им вливать, в конце концов! Большинство переливаний крови заканчиваются летальным исходом. – И тут же робко, неуверенно, что совсем ему было не свойственно, предложил: – Может быть, воду им вливать, Глеб?.. Шприцем… в вену…

– Я тоже об этом думаю каждый день, – признался Белозерский, – только, скорее, не воду, а солевой раствор, ведь вместе с водой из организма уходят соли! – И добавил, глядя в глаза коллеге, ставшему уже другом: – Надо рисковать, Иоганн, как рисковали те двое докторов-аллопатов, которые в Оренбурге давали умирающим от холеры белый мышьяк…

– По рекомендации некоего помещика, вступившего в переписку с Самюэлем Ганеманом, – покачав головой, выделяя каждое слово, подытожил Гильтебрандт. – Все-таки это абсурд!

Когда они прибыли в Университетскую больницу, к ним навстречу бросились ординаторы, сообщая о тех, кто сегодня умер, а также о поступивших больных.

– Глеб Ильич! – раздался старческий, молящий голос, заглушаемый голосами молодых врачей. Белозерский обернулся, увидел своего старого слугу и поспешил к нему навстречу. Гильтебрандт сделал ординаторам знак замолчать.

– Архип? Что случилось? – Глеб прекрасно понимал, что старик не станет его беспокоить по пустяковому поводу, поэтому приготовился к самому худшему.

– Борис заболел, – коротко ответил слуга.

– Разве он в Москве?

– Прибыли с приятелем давеча из столицы, а сегодня ночью слегли…

– Что у него? Головокружение? Рвота? Рези в животе? – придирчиво расспрашивал молодой доктор.

– Голова кружилась шибко, так что с коня снимать пришлось… И рвота была… – Старик продолжал перечислять другие признаки заболевания, однако врачам, каждый день сталкивающимся с холерными больными, было достаточно услышанного.

– Кто заболел? – поинтересовался Гильтебрандт.

– Мой родной брат, – ответил Глеб, стараясь не выказывать острой боли и тревоги. Но главный врач, уже успевший изучить характер своего заместителя, так ценивший его спокойную уверенность и целеустремленность, увидел вдруг растерянного человека, у которого выбили почву из-под ног, и понял, какой удар только что получил Глеб.

– Поезжай к брату немедленно! – приказал Иван Федорович. – Даже не раздумывай! Сам знаешь, каждая минута дорога…

– Погоди! – остановил его благородный порыв Белозерский. – Мне надо кое-что тебе отдать… Архип, подожди во дворе, – попросил он старика, – я мигом…

Они вбежали в ординаторскую, и Глеб бросился к своему столу. Отперев ключом ящик и рывком вытащив его, молодой врач показал, что тот весь был наполнен одинаковыми пакетиками с белой чемерицей.

– Костромин! Сизов! – с воодушевлением позвал Гильтебрандт своих помощников и приказал: – Возьмите порошки! Это – Veratrum album. Разводить две трети унции на литр кипяченой воды и давать в обязательном порядке всем вновь поступившим больным.

– Спасибо, Иоганн! – радостно воскликнул Белозерский.

– Не за что меня благодарить, Глеб, – горько усмехнулся главный врач, – если бы не мой ослиный характер, то, возможно, многих бы удалось спасти. Я немедленно закажу в аптеке ипекакуану, ртуть и хину. От мышьяка избавь меня, мой друг. Не смогу я давать мышьяк моим пациентам.

– Ну и бог с ним! Не давай! – Глеб не узнавал своего начальника. Ему казалось, что на совещании у губернатора тот довольно скептично слушал доклад доктора Хлебникова.

Тем временем Гильтебрандт открыл сейф, стоящий у него на столе, и достал оттуда большую медную коробку, похожую на шкатулку без узоров.

– Вот, взгляни! – подозвал он заместителя.

На дне коробки, на сложенном вчетверо куске полотна лежали два новеньких шприца. Они были полностью стальные, поршневые, рассчитанные на сто миллиграммов. Глеб видел такие в Париже, на выставке. Шприцы нового поколения были еще не доступны для большинства докторов. Их совсем недавно изобрели в Англии, заменив ими допотопные старинные шприцы из бычьего пузыря с медными иглами.

– Один – тебе, другой – мне… – Иван Федорович протянул Белозерскому шприц со словами: – И запомни, мы должны с тобой сделать это во имя науки…

– Мы должны с тобой, в первую очередь, спасти людей, – как всегда, возразил начальнику Глеб. Он завернул драгоценный подарок Гильтебрандта в чистую тряпицу и положил его в свой саквояж.