Глава шестая
Легко ли выжать из камня слезы. – Виконтесса играет роль и срывает цирковое представление. – Тайна маски Прозерпины. – Незваные гости князя Белозерского

Догадка виконтессы Элен де Гранси оказалась верна. Казимир Летуновский по ее поручению через Иллариона немедленно выяснил, что в доме князя Белозерского побывал известный московский букинист. Он несколько дней работал в библиотеке князя, переписывая и оценивая книги.

– Вот поэтому князя больше не интересуют ни алмазы, ни изумруды, – заключила виконтесса. – Истинные богатства дядюшка приобрел в библиотеке моего отца, от которой уже давным-давно хотел избавиться.

– Это катастрофа! – воскликнул бывший ростовщик, хватаясь за голову. Разговор происходил в его кабинете, и он то и дело подбегал к двери и приоткрывал ее, дабы убедиться, что их никто не подслушивает. Теофилии очень не нравилось, что он до сих пор занимается этой историей с князем, по ее мнению, грязной и греховной, поэтому она вполне могла подослать к нему одну из своих горничных, а то и подкрасться сама.

– Ну, это еще не конец, Казимир Аристархович, – усмехнулась Елена, и от этой усмешки повеяло таким могильным холодом, что поляк содрогнулся. – Катастрофа наступит, когда я подожгу библиотеку Мещерских, чудом уцелевшую в московском пожаре двенадцатого года. Библиотеку, которую собирали три поколения моей семьи… Видно, ей судьба сгореть!

– Вы ведь не сделаете этого? – робко пролепетал Летуновский.

– Отчего же? Сделаю! Я думаю об этом с того самого момента, как поняла, что дядюшка, наконец, оценил мою библиотеку и намерен распродать книги по самым высоким ценам. – Виконтесса говорила спокойно, даже чересчур, и только это выдавало терзавшую ее ярость. Ни тени волнения не отобразилось на ее лице, и голос был тверд. – А я не хочу предоставить ему новую возможность разбогатеть!

– Но… Неужели у вас поднимется рука сжечь библиотеку с редчайшими фолиантами, которые на протяжении столетия собирали ваши предки? – Казимир Аристархович был потрясен и с трудом подбирал слова. – Это немыслимо… У меня в голове не укладывается!

– Так или иначе, библиотека Мещерских все равно больше не будет существовать, – заметила Елена. – Зачем же мне жалеть о ней?

– Но ведь вместе с библиотекой может сгореть и весь особняк, ваш отчий дом, – пытался урезонить ее Летуновский, – дом, в котором прошло ваше детство…

– Бросьте, Казимир Аристархович, – отмахнулась виконтесса, – после пожара двенадцатого года это уже совсем другой дом. Мне ничто в нем не дорого… – Она вдруг осеклась и, не удержав вздох, добавила: – Кроме библиотеки…

Елена стояла перед тяжелым выбором. Самые теплые воспоминания детства были для нее связаны с библиотечным флигелем. Она просиживала там часами вместе с папенькой, Денисом Ивановичем. Любила смотреть, как он работает, слушать, как скрипит его перо в тишине. Взгляд отца был сосредоточен, лицо озарялось таинственным светом. Она помнила тембр его мягкого голоса – как часто отец убаюкивал ее, рассказывая истории из прошлого или читая сказки. Истории она любила даже больше, ей чудилось в них нечто опасное и тем более волнующее… Елена засыпала в старом бархатном кресле, стоявшем напротив письменного библиотечного стола, а отец потом переносил ее на руках в детскую. За этим самым столом она и уснула вечером второго августа двенадцатого года, когда в доме начался пожар. Библиотечный флигель спас ее от гибели… И вот теперь она своими руками должна его сжечь. Должна ли? Ее мучили сомнения. Она вспомнила о своем кузене Глебе Белозерском. Эта библиотека и ему некогда спасла жизнь – мальчик выискал в ней рецепт противоядия и тем спасся от яда, которым его пытался отравить отец… «Для Глеба эти книги были дороже жизни… Как я взгляну ему в глаза, если сожгу библиотеку?!»

Ее холодный, надменный взгляд вдруг сделался растерянным, она скинула маску, приставшую к лицу за много лет, и на минуту опять превратилась в прежнюю Аленку, как звал ее в детстве отец, в ту девочку, какой помнил ее бывший ростовщик.

– Что же мне делать? – произнесла она, в отчаянии сплетая пальцы. – Это тупик! Я не смогу равнодушно наблюдать, как он распродает библиотеку моих предков, и в то же время у меня не хватает силы духа, чтобы ее сжечь! Ведь я после этого не смогу спокойно спать! Отец и дед проклянут меня на том свете!

Елене было физически плохо от одной только мысли, что пустить по миру своего заклятого врага у нее не получится и все предпринятые усилия были тщетны. «И смерть Алларзона была напрасной!» Трусливый Летуновский даже в подметки не годился мудрому, но любящему риск парижскому сыщику. Бывший ростовщик боялся сделать лишний шаг, чтобы не навредить своей коммерческой репутации, да и казался слишком старым для подобных дел.

– Может быть, в таком случае… – робко проговорил поляк, – стоит положиться на волю Бога и не предпринимать никаких опасных действий…

В эту трудную минуту он внезапно заговорил о божьей воле, в которую не верил совершенно и о которой думал бы очень мало, не будь Теофилия одержима подобными мыслями.

– На волю Бога? – сдвинув брови, опомнившись, виконтесса смерила бывшего ростовщика прежним холодным, презрительным взглядом. – А где эта воля была в тринадцатом году, когда мой дядюшка вышвырнул меня на улицу, отобрав и честное имя, и наследство?!.. По-вашему, могу я полагаться на божью волю после этого?! Да разве было только это?!

Элен де Гранси продолжала перечислять свои претензии к богу, все больше распаляясь, но Казимир Аристархович уже ее не слышал. У него в голове звучал мелодичный, кроткий голос Теофилии: «Значит, так нужно было Господу. Он испытывал виконтессу в тринадцатом году и нынче вновь хочет ее испытать. Возможно, будут и другие испытания, раз она не смирилась… Все имеет свой таинственный смысл – и счастье, и несчастье…» Летуновский даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, настолько ясно он слышал голос жены. Повторить эти слова вслух он не решился, предвидя, какой гнев они могут вызвать у виконтессы.

Когда Елена, расстроенная, рассерженная, в самых смятенных чувствах, уехала, Казимир Аристархович поспешил в покои супруги. Он застал Теофилию в будуаре за чтением молитвенника, который с недавних пор вытеснил с книжных полок все любимые ею прежде французские романы. Сам будуар тоже изменился: из прежнего кокетливого гнездышка, где царило легкомыслие и модное безумие, куда день за днем низвергался поток парижских безделушек, которые надоедали Теофилии раньше, чем их распаковывали, он превратился в подобие кельи. Голые стены, лишенные многочисленных зеркал в золотых рамах, смотрели испуганно и печально, как ограбленные. Картины светского содержания исчезли, их сменила одна-единственная – копия Мадонны Мурильо. Туалетный столик, еще так недавно ломившийся от флаконов и баночек с притираниями и мазями, вовсе не нужными красоте Теофилии, теперь украшало распятие на подставке. По инкрустированной перламутром столешнице змеились простые черные четки.

Летуновский и прежде замечал перемены в обстановке будуара, но они совершались не сразу, а постепенно, поэтому он лишь махал рукой, словно это была очередная блажь его красавицы Теофилии. Теперь он вдруг испугался.

– Сейчас у меня было одно интересное впечатление… – несколько собравшись, проговорил ростовщик. – Признайся-ка, ты думала обо мне, когда я сейчас встречался с виконтессой? Я как будто наяву слышал твой голосок…

Супруга не сразу оторвалась от молитвенника. Летуновскому даже показалось, что она не слышит и не чувствует его присутствия. После затянувшейся паузы, когда он уже не ждал ответа, Теофилия вдруг произнесла:

– Я молилась и просила Мадонну, чтобы она образумила эту женщину и не дала ей совершить страшный грех… Виконтесса стала добычей дьявола, это он подсказывает ей одну злую мысль за другой. Ее сердце черно… Но надежда есть для всех, пока человек не умер!

И бывший ростовщик понял, что перемены, совершившиеся в будуаре, полностью отражают то, как изменилась его жена. Прежде он считал ее чрезмерно набожной, только и всего. Но перед ним явилась женщина, верующая так глубоко, что ей была дана способность передавать свои мысли на расстоянии и внушать их окружающим. Для человека приземленного, впервые столкнувшегося с чем-то сверхъестественным, это было настоящим потрясением.

Лишь в пятом часу утра он провалился в сон, но почти тотчас из него вынырнул. Ему приснилась Теофилия. Она стояла на коленях перед статуэткой Мадонны и молилась. Потом, словно ощутив его взгляд, обернулась и попросила: «Помолись со мной!»

Ни секунды не раздумывая, Казимир Аристархович вскочил с постели, взял со столика горящую свечу и отправился в покои жены. Он застал ее на коленях перед Мадонной, как увидел во сне. Уже ничему не удивляясь, ростовщик опустился рядом на колени. Теофилия читала розарий, медленно перебирая четки. Остановившись на миг, она прошептала:

– Молись за моего отца…

«Вот те на! А на отпевании отца еле-еле две слезинки обронила!» Летуновский и думать забыл о покойном тесте, хотя с момента похорон прошло немного времени. Теофилия носила траур, разорила свой будуар, постоянно молилась, произносила странные речи, а он ничего особенного в этом не видел, считая перемены краткосрочной прихотью. Ведь надоедали же Теофилии дорогие наряды, украшения, безделушки, надоест и эта игра в религиозность… Ан нет, дело оказалось серьезное! «Что же, можно помолиться за Тадеуша, хотя что толку молиться за самоубийцу? Он ведь в аду. Другое дело души Чистилища, за тех и велено молиться, жертвовать на мессы… А этот…»

Он механически читал молитвы, не вдумываясь в слова, не особо веря в их силу. Его мысли неотступно вращались вокруг покойного тестя. «Теофилия прокляла отца, – думал он, странно волнуясь, – Заведомский пошел и утопился в Яузе. Даже умер будто назло! Получается, Теофилия косвенно повинна в его смерти…» Он украдкой взглянул на жену.

«А ведь в тот злополучный вечер Тадеуш сперва зашел ко мне, просил денег… Сумма не была такой уж неподъемной… Негодяй, правда, не стоил моих забот, но если бы я дал Тадеушу денег, он не пошел бы к Теофилии, она не прогнала бы его… И мой драгоценный тесть мог бы жить и по сей день, никого этим, правда, не радуя, кроме кредиторов… Получается, я виной всему? Из-за меня Теофиличка так переменилась и страдает?!»

Казимир Аристархович с изумлением ощутил под веками вскипевшие едкие слезы. Это было так непривычно ростовщику, что все его тело пронзила острая боль.

Покинув дом Летуновского, виконтесса решила заехать в один из самых престижных букинистических магазинов Москвы. Его содержал некий француз, мсье Перрен, представительный старик высокого роста, с богатой шевелюрой непослушных седых волос, напоминающей львиную гриву. Он сразу распознал в Елене знатную особу и учтиво расшаркался перед ней, изгибая юношески стройный стан с тем изяществом, которое доступно лишь уроженцам Франции.

– Какие книги вас интересуют, мадам? – спросил букинист.

– Меня интересуют распродажи частных московских коллекций, – прямо заявила она, не видя смысла в мистификациях. – У вас имеются такие сведения?

– Конечно, мадам, – тряхнул седой гривой старый букинист. – Вот, извольте взглянуть.

Он подвел ее к своей конторке, из-за которой вышел, когда виконтесса появилась в магазине, выдвинул один из ящиков и с поклоном подал листок, исписанный по-французски красивым, каллиграфическим почерком.

– Вы можете убедиться, сударыня, что в ближайшем месяце мы ожидаем три любопытных аукциона!

На листке были указаны даты и адреса намеченных распродаж, а также фамилии владельцев библиотек. Имени Белозерского в списке не значилось.

– Как часто проводятся в Москве подобные аукционы? – поинтересовалась виконтесса.

– Довольно часто… однако, – букинист несколько замешкался, – указанные здесь аукционы вряд ли состоятся в ближайшее время…

– Почему? – Елена недоуменно подняла на него взгляд.

– Эпидемия, мадам. Сами понимаете, – развел руками старый букинист. – Все откладывается на неопределенный срок… Москвичи уезжают… Покупателей нет, и книгами никто не интересуется!

– Ах, вот что… – протянула Елена.

– Это время надо просто пережить, сударыня, и все будет по-прежнему. Если я чем-то еще могу служить вам, я весь к вашим услугам!

Виконтесса украдкой перевела дух, от сердца сразу отлегло. Роковое решение, которое ей предстояло принять, откладывалось вместе с аукционами, среди которых маячил еще не назначенный, но неизбежный аукцион Белозерского. Мсье Перрен показался Елене очень милым человеком, и она, чтобы как-то его отблагодарить, с любезной улыбкой произнесла:

– Я, собственно, ничего определенного не собиралась покупать, но раз уж я здесь… Не могли бы вы отыскать для меня книгу, которой зачитывалась ваша бабушка?

– О, мадам! – растрогался букинист, сделав честь чувствительности своей нации. Его кроткие голубые глаза увлажнились. – Я с удовольствием отыщу для вас такую книгу, однако должен вас предупредить: то, что нравилось нашим бабушкам сто лет назад, вряд ли придется по вкусу нынешней читательнице. Это может показаться сентиментальным… даже смешным! Новый век, новые нравы, знаете ли… Моя бабушка любила романы мсье Мариво. Например, «Удивительные действия взаимного влечения». Еще «Фарзамон, или Новые романические безумства». Также был прекрасный роман «Карета, застрявшая в грязи». Однако этих книг у меня сейчас в наличии нет…

«И слава богу! – подумала Елена, успевшая пожалеть о своем капризе. – Как я такое подарю Майтрейи, уже читавшей Стендаля?!»

– Зато есть очень редкая книга – «Жизнь Марианны» того же самого автора, изданная в тысяча семьсот двадцать восьмом году известной парижской издательницей вдовой Кутелье. Вы непременно получите удовольствие от чтения, сударыня, – доверительно добавил Перрен, – история любовная, авантюрная и в высшей степени запутанная… И вполне приличная!

В карете, положив изящно упакованный томик Мариво на колени, Элен де Гранси с усмешкой подумала: «Вот и я, подобно моим предкам, начала собирать библиотеку. Недурное начало: расхожая фривольная книжонка прошлого века!»

Домой она вернулась лишь поздно вечером и сразу почувствовала неладное. Ей немедленно бросилась в глаза излишняя суетливость слуг.

– О, мадам! – всплеснув руками, выбежала ей навстречу горничная Мари-Терез, одна из самых преданных и честных служанок, нанятая когда-то еще виконтом де Гранси. – У нас беда! Принцесса заболела! В доме холера, не иначе!

Девушка была напугана до крайности и готова разрыдаться. В ее глазах, расширенных от ужаса, уже стояли слезы.

– Не может быть! – вздрогнула Елена. – Что за басни?! Возьми себя в руки! Вытри глаза и расскажи все по порядку.

– Днем после обеда мы гуляли с принцессой по бульварам, – волнуясь, заговорила Мари-Терез. – Мадемуазель захотела, и непременно, дойти до Хитрова рынка, все говорила о каких-то странных яблоках, которые можно там купить… Я ничего не поняла! На рыночной площади выступали циркачи: карлик и великан. Принцесса засмотрелась на них и вдруг сказала, что видела их как-то в компании вашего кузена. Мы посмотрели все выступление до самого конца, и Майтрейи заплатила карлику целый рубль!

– Неужели она спросила его о Глебе?

– Спросила, мадам… – потупив взгляд, призналась служанка.

– Боже мой! – покачала головой Елена. «До чего доводит любовь! – с грустной иронией добавила она про себя. – Принцесса обращается за помощью к уличному фигляру, если она влюблена…»

– Карлик ответил, что ваш кузен лечит холерных больных и целыми сутками пропадает в больнице, – сообщила Мари-Терез.

– Этого и следовало ожидать, – со вздохом заключила виконтесса. Мысль о мести князю не оставляла ее ни на минуту. Елена засыпала и просыпалась с намерением рассчитаться с человеком, сделавшим ей так много зла. Известие о том, что кузен, также ненавидевший князя и взявший с нее слово позволить ему самому осуществить мщение, посвятил себя вместо этого лечению холерных больных, угнетало ее. «Прекрасно, наш доктор занимается своим благородным ремеслом и мстить своему папеньке не собирается!» – негодовала Элен.

– Мы пошли по рядам, и принцесса отыскала те самые яблоки, о которых говорила, – продолжала Мари-Терез. – Когда мы вернулись домой, она съела одно яблоко и взялась за чтение, но вскоре утомилась и захотела прилечь. Она отправилась в спальню. А час назад я заглянула к ней… У принцессы сильный жар и рвота…

– Это еще ничего не значит! – виконтесса не хотела верить в самое страшное. – Идем к ней!

Проходя в сопровождении горничной через столовую, она увидела блюдо с яблоками. Это были те самые «звонки» ее детства, плоские яблоки, в которых косточки «звенели», как в погремушке, если плод потрясти возле уха. Елена рассказывала о них Майтрейи, когда та была еще совсем маленькой. Ни в Лондоне, ни в Париже они не могли отыскать этих яблок старинного московского сорта, казавшихся принцессе сказочными, мифическими, вроде молодильных яблок из русской сказки или того яблока, которое Парис присудил Прекрасной Елене. Да и сама виконтесса уже не верила в их существование, ведь огромное количество московских садов погибло в пожаре двенадцатого года и возродилось уже с новыми сортами деревьев. Но оказалось, на Хитровом рынке в тысяча восемьсот тридцатом году еще можно было купить этот исчезающий сорт.

– Никогда не слышала, чтобы кто-то заразился и умер оттого, что съел яблоко, – сказала она служанке, остановившись у стола и взяв один румяный «звонок». Виконтесса не удержалась от искушения послушать, как гремят в нем косточки, но вместо умиления этот звук вызвал в ней глухую тревогу. «Холера? Быть того не может! Просто Майтрейи узнала, что Глеб лечит холерных больных, а при ее впечатлительности недолго и вообразить себя больной… Еще бы, от милого все мило, даже «холера»! До чего она мнительна и нервна… Я не была такой в ее годы!»

Комната Майтрейи была, пожалуй, самой мрачной в этом доме на Маросейке и сильно напоминала склеп. Девушка, повинуясь странному капризу, какие у нее случались, сама выбрала для себя это помещение, хотя Елена предлагала принцессе занять более светлую и просторную комнату. Каждый раз, заглядывая сюда, виконтесса думала, что не иначе как в этой самой комнате бывший хозяин дома убил жену и дочь, и намеревалась позвать священника, чтобы тот освятил дом. Сейчас ее мучила мысль, что она не успела это сделать.

Увидев Елену, Майтрейи приподнялась на локте. Змейка Лучинка, свернувшись клубком, грелась у нее на груди и никуда не думала уползать.

– Наконец-то ты вернулась! – радостно произнесла девушка, одарив Елену слабым подобием прежней сияющей улыбки. Взгляд у нее был отсутствующий, как у человека, поглощенного одной навязчивой мыслью, смуглое лицо страшно побледнело. – Мне ведь еще в Петербурге приснился сон о том, как я умираю от холеры, помнишь, я говорила… И вот сон сбывается…

– Не болтай чепухи! – прервала ее виконтесса. – Кто тебе сказал, что это холера? Какие глупые выдумки!

Она села рядом на кровать и положила холодную ладонь на лоб принцессе. Девушка горела в лихорадке.

– По-твоему, я здорова? – прошептала Майтрейи.

Ее лоб пылал огнем, и теперь Елена понимала, что ни о какой нервной симуляции речи быть не могло.

– Я думаю, ты больна другой болезнью, – мягко заметила виконтесса, желая поднять дух своей воспитанницы и отвлечь ее от мыслей о холере. – Ну-ка, я попробую поставить диагноз… Так-так-так… Мне кажется, ты страдаешь от любви к моему кузену Глебу!

– Не все ли равно, от чего умереть: от холеры или от любви? – Глаза Майтрейи, с трудом произносившей эти слова, помутились. – Сегодня ночью или завтра утром я непременно умру. И ты ничем не сможешь мне помочь, дорогая моя Элен.

– Не говори о смерти! Зачем об этом думать, если ты молода и любишь… Ведь ты его любишь? – шепотом спросила виконтесса де Гранси, приблизив губы к уху принцессы. Она не хотела, чтобы Мари-Терез, вносившая в это время тазик с водой, уксус и полотенце, чтобы делать больной компрессы, слышала ответ принцессы. Но Майтрейи нечего было скрывать.

– Да, люблю, – чуть шевельнув пересохшими губами, призналась она. – И никого, никогда в жизни так не полюблю!

– А если он в скором времени окажется здесь, рядом с тобой, тебе станет лучше? – Елена говорила вкрадчиво, как с капризным маленьким ребенком. – Ты тогда бросишь свои фантазии и передумаешь умирать?

– Не знаю, Элен, – Майтрейи смотрела куда-то вдаль, ни на чем не фиксируя взгляда. – Мне кажется, если я его увижу, то сразу умру…

– Ну, я за тебя спокойна, милая моя! Это любовная горячка, – поставила окончательный диагноз виконтесса, переглянувшись со служанкой. Мари-Терез, лукаво сощурившись, кивнула в ответ и с важным видом водрузила на пылающий лоб принцессы первый компресс.

Всю ночь виконтесса провела в спальне больной. Под утро Майтрейи начала бредить. Ей, по-видимому, представлялось, что она маленькая девочка и живет в Лондоне, в доме виконта де Гранси. Она то и дело обращалась к старому виконту и просила, чтобы он рассказал, как погибли ее родители в Бенгале, а когда открывала глаза и видела перед собой виконтессу, умоляла ее не ездить больше в Гайд-парк: Флоренс утверждает, что по ночам там бродят привидения. Елена вспомнила, что в Лондоне у них действительно служила старая бонна Флоренс, которой доставляло удовольствие пугать маленькую принцессу духами и привидениями, так что виконт, в конце концов, вынужден был рассчитать вздорную старуху.

Мари-Терез время от времени подменяла виконтессу, и та могла минуту-другую подремать в креслах. Когда забрезжил рассвет, Елена сказала служанке:

– Ну, медлить нечего, ночь была скверная. Надо срочно найти моего кузена Глеба. Эти циркачи с рыночной площади могут знать его адрес, как думаешь?

– Наверняка, – кивнула Мари-Терез.

Елена хотела тотчас послать девушку на Хитров рынок, но вовремя вспомнила, что Мари-Терез, хоть и понимает по-русски почти все, совсем не говорит на этом языке.

– Я сама туда пойду, – решила виконтесса. – Мари-Терез, дай мне одно из своих платьев! Наряжусь в служанку, иначе, боюсь, господа циркачи не станут со мной откровенничать.

– Вас никто никогда не примет за служанку! – всплеснула руками Мари-Терез. – Платье не скроет вашего происхождения!

– Представь себе, людей чаще всего встречают по одежке, – усмехнулась Елена. – Ты плохо знаешь жизнь… К счастью для тебя!

Виконтесса легко ориентировалась в лабиринте переулков, ведущих к Хитрову рынку, и через полчаса была на месте. Кроме скромного черного платья из тонкого сукна она одолжила у служанки еще широкий серый плащ – с утра моросил мелкий дождь. Ее фигура сделалась малоприметной, в утренней толпе спешащих на рынок мещанок мелькало немало таких же нарядов. Елена переживала, что по случаю дождя циркачи отменят свое выступление, но тревоги ее оказались напрасны. Не то артисты сильно нуждались в заработке, не то презирали плохую погоду, но, войдя на рыночную площадь, виконтесса сразу увидела «карлика и великана», описанных Мари-Терез. Те еще не начали выступления, а только раскладывали реквизит. На прощание служанка посоветовала ей обратиться к карлику, так как великан казался глухонемым. Елена так и поступила. Даже не взглянув на великана, она заговорила с Иеффаем, который был занят тем, что прилаживал к своей скрипке маленький зонтик.

– Послушайте-ка! – она осторожно коснулась ладонью его плеча, пытаясь обратить на себя внимание. Скрипач резко обернулся и оглядел незнакомку с ног до головы. В его взгляде отразился немой вопрос.

– Вы уж меня извините, – невинным голосом продолжала Елена. – Давеча моя госпожа видела ваше представление, здесь, на рынке, и расспрашивала вас об одном докторе. А сегодня ночью ей стало плохо, и она послала меня сюда, чтобы вы сказали, где можно найти того доктора…

– А-а… Ваша госпожа, верно, это та красавица индианка, которая вчера была к нам очень щедра… – Объехав с цирком множество стран, Иеффай без труда мог по внешности человека угадать любую национальность. – Да неужели твою госпожу ночью свалила холера? Вчера она выглядела здоровой!

– Никто не знает, что с ней, – отрывисто ответила Елена. – Вся надежда на молодого доктора с парижским дипломом.

Иеффай пожал плечами:

– Раз вся надежда только на него… Доктор снимает комнату в Подколокольном переулке, в пекарне, у самого пекаря. Дерябин, кажется, фамилия хозяина. Только вряд ли вы сейчас доктора дома застанете. Наверняка он в больнице.

«Вот ведь досада! – посетовала про себя виконтесса. – Я только что проходила мимо пекарни Дерябина!» Она поблагодарила карлика и протянула ему серебряный полтинник, но циркач наотрез отказался.

– Мы берем деньги только за выступление… Мы – не нищие!

Елена торопливо удалилась, а он продолжил возиться со скрипкой и зонтиком, которые никак не хотели соединяться в одной целое.

– Как это тебе нравится, Геракл? – рассуждал он при этом, протяжно выпевая слова. – Она себе думает, что Иеффай – простак, ярмарочный дурачок! Она напрасно это себе думает! Служанка за просто так, за несколько слов дает мне полтинник! Либо Москва настолько разжирела, что у служанок денег куры не клюют, либо она вовсе не служанка. Такие-то дела! А кто она тогда? И откуда она знает про нашу вчерашнюю индианку? Вот была красавица, брат Геракл! Ради таких красавиц мужчины делают всякие безумства… И, боже ж мой, я себя спрашиваю: зачем всем этим дамам вдруг позарез понадобился мой Глеб! Скажешь – холера? Да, холера не любит шутки шутить… Холера – дама серьезная, она строгая дама! Она хватает тебя за шею, потом за бока, а потом – ап! – и укладывает в яму. Она большая грубиянка, эта холера…

Так как атлет всегда молчал, что бы ему и при нем ни говорили, Иеффай за время их совместных странствий сделался чрезмерно болтлив. Тишины он не любил.

– Ты меня спросишь, почему я не взял у нее денег? Да еще в такой ненастный день, когда мы рискуем своим здоровьем и когда нам от публики вряд ли много перепадет? На это я тебе отвечу, брат Геракл, что…

В этот миг Иеффай впервые за все время своего монолога взглянул на Геракла и обнаружил, что тот застыл, как в столбняке, глядя вслед удаляющейся незнакомке, чей серый плащ мелькал в самом конце переулка. А если бы он взглянул на своего партнера раньше, во время беседы с мнимой служанкой, то имел бы возможность наблюдать, как равнодушный к любым проявлениям внешнего мира атлет смотрел на незнакомку с выражением самого инфернального ужаса на лице.

– Тебе так понравилась эта служанка? – осторожно поинтересовался карлик, проследив за взглядом атлета. – Она и вправду красива, хоть уже и не девчонка. Но ты, брат Геракл, не забывай, что мы пришли сюда не с барышнями знакомиться, а зарабатывать на хлеб насущный…

Геракл, никак не комментируя это замечание, встал с ящика с гирями и размашисто зашагал в ту сторону, где мелькнул за поворотом переулка плащ незнакомки.

– Эй, куда?! – в панике закричал Иеффай. – А ящик?! Что за шарлатанство?! Мне же не поднять этот ящик!

Но атлет уже исчез из вида.

– Ай, сумасшедший! – в отчаянии всплеснул руками карлик. – Как ты, глупый Иеффай, можешь теперь говорить, что разбираешься в людях?! Ты думал, это скала, кремень… Надежный товарищ! А он оказался сухой соломой – упала на него искра, и он ф-фу! Вспыхнул и сгорел!

Зонтик и скрипка, словно сочувствуя его горю, внезапно перестали сопротивляться, и Иеффай собрал их, наконец, воедино. Встав на ящик с гирями, чтобы быть заметнее в толпе, карлик начал играть грустную еврейскую мелодию. Было что-то сказочное в маленькой фигурке Арлекина, стоявшего на ящике, украшенном наивными аппликациями, в резких и жалобных звуках скрипки, словно негодующей вместе со своим владельцем на покинувшего их великана. В стоявшую рядом шляпу, куда до этого сыпались только капли дождя, начали падать мелкие монеты.

Фрол Матвеевич ничуть не удивился тому, что его спрашивает о Глебе незнакомая женщина. Слух о том, что в доме булочника снимает комнату молодой доктор из Парижа, который лечит холерных, быстро распространился по всему околотку, не без помощи тетушек-приживалок, обитавших под кровом Дерябина.

– Здесь он живет, здесь, – ободрил булочник Елену, – да только Глеб Ильич очень занят, не знаю, когда и ждать его! Тут ведь беда случилась неподалеку, у Белозерских, в том доме, что у Яузских ворот. Холерой заболел родной брат Глеба Ильича…

– Вот как… – виконтесса, пораженная известием, растерянно вертела в руках перчатки.

– Если у вас дело срочное, я отпущу сына, пусть проводит вас, – предложил пекарь, видя замешательство гостьи.

– Нет, не стоит… – пробормотала она. – Я знаю, где этот дом…

«Явиться туда просительницей, когда я хотела вернуться в этот дом победительницей, полностью разорив дядю? Просить о помощи как о милости? Пусть не самого дядю, но его сына… Что из того – ведь он тоже Белозерский, да и потом, судя по всему, позабыл о своих планах мести! Нет, просить невозможно! Немыслимо, после всего, что я вынесла… Но как же быть с Майтрейи?» Она терзала перчатки, вовсе не вязавшиеся с ее скромным нарядом, – ажурные, из тончайшей саксонской кожи. «Эта маленькая дурочка возомнила, что умирает от любви к моему кузену! Она так впечатлительна, что, чего доброго… Я не могу вернуться ни с чем и посмотреть в ее глаза!»

Она взглянула на Дерябина, почтительно ожидавшего ее слов. Проницательного пекаря не обманул ее костюм, и дело было даже не в перчатках, которые горничная из богатого дома могла получить в подарок от госпожи, купить или попросту украсть. Руки, терзавшие перчатки, были слишком миниатюрны и белы и безнадежно разоблачали весь маскарад.

– Мне кажется неудобным беспокоить доктора, когда он занят больным братом, – обратилась она к пекарю. – Но, если это возможно, передайте ему записку. Дело очень важное и касается его лично…

…Через несколько минут сынишка пекаря бежал к дому князя Белозерского со спрятанной в картузе запиской. Кроме адреса, в ней была всего одна фраза: «Майтрейи умирает!»

Чиновник Третьего отделения Дмитрий Антонович Савельев нанес визит Илье Романовичу в самый неподходящий момент. Князь был убит горем. Любимый сын Борис находился в критическом состоянии, уже сутки корчился от боли и был бледен, как покойник. Надежд на молодого доктора, которого вчера привез Архип, князь не возлагал никаких. Белозерский думал увидеть маститого профессора, солидного, убеленного сединами старца. Вместо этого перед ним оказался тощий, бледный мальчишка с угрюмым выражением лица, в старом потертом сюртуке. Князь ни слова не сказал врачу, чей вид немедленно вызвал у него недоверие и неприязнь, а только в сердцах махнул рукой и ушел к себе в кабинет. «Старик совсем спятил! Мозги, видать, уже высохли! – честил он про себя Архипа. – Схватил и привез какого-то молокососа! Небось, студента еще, а не настоящего врача… А где настоящего-то взять в такую проклятую пору?! Пропал мой Борис!»

– Никого не принимать! – приказал он Иллариону, который с этого момента один имел доступ в княжеский кабинет. Илларион с наслаждением вспоминал былые времена своей службы у Белозерского и успешно играл роль лютого цепного пса, как и семнадцать лет назад. Он помыкал всеми слугами, распоряжался ими полновластно, а строптивым не стеснялся дать в зубы, чтобы знали свое место. Даже всевластная Изольда Тихоновна утратила, казалось, свое прежнее влияние на князя. Белозерский все еще был зол на нее после стычки у постели больного сына, а экономка затаила обиду.

– Никого видеть не желаю, слышишь?! – рычал князь Иллариону. – Всех гони к чертовой матери, даже не докладывай мне ни о ком!

Однако чиновнику Третьего отделения Собственной Его Величества Канцелярии Илья Романович никак не мог отказать в приеме. Как он ни был угнетен духом, этот визит его обеспокоил.

– Я пришел к вам по стародавнему делу, – начал с места в карьер Савельев, не видевший смысла церемониться. – Надеюсь, подробности его свежи в вашей памяти, князь! А именно, в мае тринадцатого года вы возвращались с бала-маскарада, данного матушкой-императрицей Марией Федоровной… Царство ей Небесное! – Дмитрий Антонович перекрестился. – Вы ехали в одной карете с графом Обольяниновым и неким бароном Гольцем. Вы подтверждаете это?

При упоминании о том злосчастном бале в Павловске Белозерский невольно переменился в лице. Впрочем, он тут же попытался надеть маску светской непринужденности и с кривоватой улыбкой ответил:

– Вы, сударь, чересчур высокого мнения о моей памяти… Неужто вы в самом деле полагаете, что я способен упомнить, когда и с кем возвращался с бала много лет назад? Я не сочту и всех балов, на которые был зван!

– Ну, тот бал вы должны были запомнить навсегда! – невозмутимо заметил Дмитрий Антонович. – Да и спутников ваших вам затруднительно было бы забыть! С графом Обольяниновым вы познакомились на водах в Липецке и попросили его представить вас матушке-императрице. Кстати, для маскарада вы заказали себе костюм Прозерпины в магазине у Тоньяццио. Маска была украшена подвесками из зеленого ограненного стекла… Весьма приметная маска… По вашему лицу я вижу, что вы начинаете припоминать?

Илья Романович сидел весь багровый и часто, тяжело дышал.

– Да, что-то такое действительно припоминаю… – едва выдавил Белозерский. – Маскарад… Ребячество…

– Во время бала вы встретили барона Конрада Гольца, – продолжал статский советник, – от которого скрывались, потому что за вами числился карточный долг в размере двадцати пяти тысяч рублей. С бала вы уехали втроем в карете графа Обольянинова. По дороге из Павловска в Санкт-Петербург барон Гольц был убит и брошен в болото в придорожном лесу… – Дмитрий Антонович сделал паузу, глядя прямо в глаза князю. Тот сидел, почти закрыв глаза, и цвет его лица сохранял все тот же угрожающий апоплексический оттенок.

– Я не понимаю, что за историю вы мне рассказываете… – прохрипел князь. – И к чему вы клоните…

– Я хочу заметить, ваше сиятельство, что именно вам была выгодна смерть вашего кредитора, – Савельев говорил почти мягко. – К тому же граф Обольянинов дал против вас такие показания, что оправдаться вам будет весьма нелегко…

– Обольянинов – мерзавец! Он подлец! – закричал вдруг Илья Романович, вскочив с кресла и замахав кулаками, словно собираясь драться. – Как он посмел меня оговорить?! Да это клевета, он сам и есть убийца! Он! Вы не знаете, с кем имеете дело!..

– Успокойтесь, прошу вас! – Савельев сделал примирительный жест. – Напрасно вы думаете, что я не осведомлен касательно деятельности графа Обольянинова. Он много лет шпионил в пользу Франции…

– Да, он шпион! – задыхался от негодования Илья Романович. – Мерзкий шпион и убийца! И настоящий дьявол! Он требовал, чтобы я стал его подручным, чтобы я, князь Белозерский, наушничал, доносил, читал чужие письма…

– Так расскажите мне все, что касается этого негодяя, а я с ваших слов запишу! Да велите подать бумагу, перо и чернила, я что-то их не замечаю… – И Савельев осмотрел письменный стол князя, где валялась лишь пара неразрезанных книжек романов.

В такие минуты Дмитрий Антонович от души жалел о своем помощнике Нахрапцеве, оставленном в Санкт-Петербурге. У того был прекрасный почерк и настоящий талант к скорописи. Савельев был докой лишь по части дознания – писал бывший гусар не быстро.

На звонок князя явился дворецкий. Статский советник, присмотревшись к нему, внезапно с удивлением воскликнул:

– Ба! Так ведь это Калошин?! То-то мне еще в передней почудилось, что лицо будто знакомое… Ну, верно, ты! Какими судьбами?

Признав в слуге Белозерского бывшего частного пристава, служившего под его началом в Гавани, он поднялся с кресла и по привычке протянул руку. Илларион, страшно сконфузившись и пряча глаза, завел руки за спину и неуклюже поклонился.

– Вот, служу… – бормотал Илларион, – служу, ваше высокородие…

– Мир тесен, ей-богу! – Савельев обвел взглядом позументы на ливрее дворецкого. – Ладно, потом перемолвимся словечком…

От этих слов смуглое лицо дворецкого заметно побледнело. Ему сделалось очень не по себе: бывший начальник мог вложить в последнюю невинную фразу самый неприятный смысл. Савельев был наверняка осведомлен как о том, что Илларион несколько лет покрывал тайный публичный дом в Петербурге, так и о том, что отставной пристав до сих пор находится в розыске. На деле же Дмитрий Антонович понятия не имел о давнем скандале в Гавани, хотя и был когда-то в местной управе главным полицмейстером.

Калошин не рискнул больше показываться на глаза Савельеву. Бумагу, перо и чернила принес другой слуга, Калошин же прямиком направился в комнаты экономки.

Изольда Тихоновна, как уже было сказано, находилась в негласной опале у князя с того самого момента, как заболел Борис. После своего замечания о том, что Бориса нужно везти в больницу, ненавистная всем домочадцам экономка окончательно впала в немилость. Князь и раньше предпочитал не афишировать свои отношения с ней во время сыновних визитов, однако до подобных грубых крайностей никогда не доходило. То была закономерная агония изрядно остывшей страсти князя.

Тут необходимо заметить, что Изольда Тихоновна не так горевала об утраченной нежности Белозерского, как о своем пошатнувшемся авторитете в доме. Будучи особой весьма рассудительной и заметив, что князь все менее расположен ей повиноваться, она давно уже сообразила, что при изменившихся условиях ей нужен сильный сторонник. Им она и назначила Иллариона, кидавшего на нее жгучие взгляды с момента своего появления в доме. Она была в его вкусе – сдобная, степенная, знающая себе цену. Покорить бывшего разбойника оказалось нетрудно, и потому Изольда не очень гордилась этой победой. Она была умна и властолюбива, ее любовник – только жесток. Уступив ему, Изольда все же несколько презирала его.

Дворецкий вбежал к ней сам не свой, когда Изольда уютно расположилась за самоваром. Таким она любовника никогда не видела.

– Что случилось? – Экономка поставила на стол блюдечко с налитым чаем и настороженно перекрестилась. – Неужто молодой князь преставился?

– Что – князь! Тут пришла беда такая, что… – Илларион метался по комнате, натыкаясь на мебель. – У Ильи Романыча сидит человек, который знает обо мне… Знает… Словом, он меня может схватить и услать на каторгу!

– На каторгу? – экономка сдвинула брови. – Что за выдумки? За что такое тебя да на каторгу?

– Есть за что, по старой памяти! – признался Калошин. – Только недосуг теперь рассказывать… Что же, приходится пожитки собирать да улепетывать. Кончилось мое спокойное житье, знать, не судьба…

– Как же бежать, ведь кругом карантины? – рассудительно заметила его возлюбленная, очень мало удивившись признанию Иллариона. Казалось, оно не произвело на нее никакого особенного впечатления. Видя это, дворецкий слегка остыл и тоже приобрел способность рассуждать.

– Петербургская дорога покамест не перекрыта, – размышлял Илларион, – да только в Петербург мне никакого резона ехать нету… Это все равно, что в огонь броситься живому, – меня там знают все и тотчас выдадут! А вот если бы за границу…

– На заграницу денег нужно, – все так же бесстрастно заметила Изольда, вновь берясь за блюдце с чаем. – Жизнь повсюду дорога… А у тебя-то разве деньги есть?

– А нет ли у тебя сбережений, Изольда Тихоновна? – черные глаза Иллариона внезапно сверкнули диким волчьим огоньком. – Для начала-то немного и нужно, после я добуду… Со мной не пропадешь! Закатимся туда, где не найдут нас ни в жизнь! Барыней заживешь, увидишь!

– Какие у меня сбережения? – повела полным плечом экономка, беря кусочек колотого сахара. – Я здесь княжеское добро берегу, а не свое. У меня отродясь ста рублей не водилось, а тут и тысячей не обернешься! Сказал тоже – немного нужно… Тебе, может, и немного, да мне-то нужно побольше! Я под кустом спать не стану и хлеба сухого в рот не возьму!

В наступившей тишине громко тикали настенные ходики. Остывающий самовар слегка посвистывал.

Изольда гляделась в его начищенный бок, самодовольно улыбаясь своему отражению.

– У князя деньги есть, – внезапно хрипло произнес Илларион.

– Мало ли… – Экономка косо на него взглянула. – У многих деньги есть, да нам не дадут!

– Сами можем взять! Ценные бумаги, я понимаю, у тебя под замком?

– Ты и впрямь каторжный! – возмутилась Изольда Тихоновна, сощуренными глазами обводя статную фигуру любовника. Произнесено это было не без уважения, которое она впервые к нему испытала. – Да ты знаешь, как это называется? Да меня за это в кандалы и по этапу!

– Женщин в кандалы не заковывают, – авторитетно поправил ее Калошин. – Да и бояться нечего! С деньжищами-то мы вмиг доберемся до границы, а там – сам черт нам не брат!

– Да ведь князь устроит погоню! – не сводила с него взгляда экономка.

– До того ли ему нынче, Изольда Тихоновна! – Дворецкий окончательно овладел собой и заговорил очень уверенным тоном, между тем как его любовница начинала колебаться. – Уж очень подходящий момент – молодой князь болен, при смерти… Илья Романыч ни бумаг сразу не хватится, ни нас самих!

– Отчаянный ты… – пробормотала женщина. Взволнованная уже всерьез, она покусывала пунцовую нижнюю губу острыми белыми зубками, похожими на мышиные. – Ну, положим, возьмем мы бумаги, сбежим за границу, а дальше-то что?

– Что дальше? Дальше заживем! – горячо уверял ее бывший разбойник. – Поженимся… Магазин отличный откроем! Заживем как птицы небесные, душа в душу… Чтобы, значит, ни ссор промеж нами, ни драки… Это ведь все от нищеты бывает!

Последние слова он произнес с видом глубокого убеждения. Экономка была ошеломлена таким напором. Натянув на плечи шаль, она поежилась, хотя в комнате было душно от остывшего самовара.

– Поженимся, говоришь?.. – пробормотала она. – Больно ты скор… Еще мое согласие нужно!

– Неужто ты не согласна, голубушка моя?! – Илларион потянулся было к ней с видом героя-любовника из третьесортного уездного театра, но женщина с мягкой кошачьей грацией отстранила его жадные руки:

– Погоди, постой, не трогай меня сейчас… Уйди совсем, дай подумать. Что ты мне наговорил тут… Глупостей бы не натворить!

– Думай, да недолго, – Илларион обернулся в дверях. – У меня времени нет на твои думки! Говорю тебе – попаду в каторгу, не увидимся больше! А ты так и будешь тут с князем вековать… Со старым, с немилым! Неужто думаешь, в завещании тебя помянет? Держи карман шире, Изольда Тихоновна, – не тот это фрукт! Он сына родного по миру пустит, если прежде не закопает. Так-то! Думай… А я в трактир побегу, тут, неподалеку, – человека одного нужно повидать…

С этими словами дворецкий скрылся. Оставшись одна, женщина положила ладони к загоревшимся щекам. Ее пышная грудь бурно волновалась под складками пунцовой шали, взгляд был мутен, словно от любовного томления. «Дьявол какой… – прошептала она чуть слышно, оборотившись к двери, закрывшейся за любовником. – Смутил совсем… Нет, нет, как можно?! Этого нельзя…» Она присела опять к самовару и попыталась продолжить свое чаепитие, но все валилось у нее из рук. Разбив чашку, она с досадой оттолкнула от себя осколки, а порезав ладонь, коротко вскрикнула и долго высасывала кровь из ранки.

Тем временем статский советник записывал показания князя Белозерского. Тот излагал давние события с жаром, обстоятельно, ни разу не сбившись, требуя, чтобы «все было зафиксировано со всевозможной точностью», и постоянно напоминая, что дает эти показания добровольно, из любви к порядку и уважения к закону. Князь рассказал о своем страшном карточном долге, о том, как барон Гольц, которому он был должен, внезапно уехал на войну, а потом столь же неожиданно объявился в освобожденной от французов Москве. Признался князь и в том, что решил отыграться, да едва не залез в еще более безнадежные долги. И в том, что ему пришлось из-за всех этих неприятностей срочно, не в сезон, посреди весны, укрыться в Липецке на водах. Там и состоялось его роковое знакомство с графом Обольяниновым. Об этой фигуре князь был весьма много наслышан и рассчитывал с его помощью приблизиться ко двору. Князь в мельчайших подробностях описал также свое пребывание в Петербурге и свое гощение с сыном в доме графа. Тяжелее всего ему дался рассказ о злополучном бале в Павловске, где он вновь, нежданно-негаданно, повстречал Гольца. Много лет это было его кошмаром: как барон сел в карету графа, намереваясь продолжить картежную игру, как он по дороге упомянул о том, что следил за Белозерским и Обольяниновым из окна гостиницы, расположенной напротив дома графа. Гольц похвастался тогда складной подзорной трубой, которую всегда держал при себе. Илья Романович в ярких трагических тонах, достойных пера Расина, описал, как Обольянинов, взбешенный слежкой и шантажом, выхватил неведомо откуда нож и вонзил его в грудь барона Гольца.

– Как сейчас, все стоит перед глазами… – измученный собственным рассказом, князь промокал лоб платком. – Кровь… Хрипы… Господь свидетель – я никого не убивал!

– Охотно верю вам, князь, тем более я вижу вашу готовность содействовать следствию… – кивнул Дмитрий Антонович. – Кстати, о содействии: имеется одна маленькая деталь, которую мне бы хотелось уточнить! А именно: каким образом в кулаке покойника оказалась зажата стеклянная зеленая подвеска с вашей маски Прозерпины? Ведь это улика, скажем так, весьма весомая, несмотря на свою миниатюрность!

Схватившись за виски, князь выдохнул:

– Ах, конечно! Моя маска! Маска лежала у меня на коленях, так как в карете я, понятно, уже ее снял… А так как барон сидел рядом, то в момент нападения машинально ухватил ее и удерживал, пока бился в агонии. Когда все было кончено, я с трудом вырвал маску из его руки! Но я не убивал, клянусь вам честью! Вы говорите, у меня была корысть в том, чтобы барон навсегда исчез… Но поверьте, граф Обольянинов совершил это злодейство, не посоветовавшись со мной! Он решил разом порешить мои прискорбные финансовые дела, избавив меня от старого картежного долга! – заключил Белозерский.

– Зачем же ему потребовалось оказывать вам такую услугу? – резонно усомнился Савельев. – Неужто вы были так дружны?

– Какая там дружба… – князь презрительно оттопырил нижнюю губу. – Да он просто хотел связать меня навсегда этой услугой и сделать из меня шпиона! Ему это было выгоднее, чем мне, поверьте! Что – долг… Долги я всегда платил, вам это скажет любой! Заплатил бы и ему… У меня нет привычки убивать своих кредиторов!

И князь приосанился, на миг обретя прежнее чванливое выражение лица. Савельев смотрел на него выжидательно и невозмутимо:

– Значит, он хотел сделать из вас шпиона? Он вам об этом прямо сказал?

– Разумеется! Однако не сразу, а несколько месяцев спустя, приехав ко мне в Москву…

Илья Романович подробно рассказал и о том визите Обольянинова, не забыв сообщить о своем решительном отказе шпионить, но не упомянув одну немаловажную деталь. Он ни словом не обмолвился о том, что пытался тогда отравить графа, подсыпав яд в настойку травника, и что тот лишь чудом, благодаря стараниям маленького Глеба, не отдал богу душу. Признаваясь государственному чиновнику в своих неизменно горячих патриотических чувствах, Белозерский был очень рад тому, что не пришлось вдаваться в некоторые подробности относительно бала-маскарада в Павловске, на который он так стремился попасть при посредничестве Обольянинова. Между тем Савельев знал, что главной целью поездки князя было опередить Елену, искавшую защиту у матери-императрицы от козней дядюшки. Белозерскому необходимо было очернить племянницу перед Марией Федоровной, исключив всякую возможность высочайшей помощи «этой авантюристке». Однако статский советник решил не смущать своего собеседника. Он дотошно, хотя и слегка неряшливо записал показания князя и на прощание сказал:

– Вполне возможно, вам придется приехать в Санкт-Петербург и там подтвердить ваши слова.

– На Евангелии поклянусь, – сложив ладони и закатив глаза к потолку, пролепетал Илья Романович. – Ни перед Господом не грешен, ни царю не виноват!

Выйдя во двор уже в сумерках, незаметно сгустившихся над Москвой, Дмитрий Антонович повернул за угол особняка, чтобы сесть в ожидавший его наемный экипаж. Там он столкнулся с очень странной процессией, направлявшейся в гостевой флигель усадьбы Белозерских. Возглавлял ее молодой человек, который нес на руках девушку. Та казалась бездыханной. Сумерки не помешали зоркому взгляду Савельева опознать в юноше доктора Роше, а в девушке – индийскую принцессу, блиставшую на балу в Царском Селе, где она танцевала с самим государем-императором. Статский советник был настолько ошеломлен, что не нашелся с вопросом и молча посторонился, уступая дорогу. Юноша на него даже не взглянул, так он был поглощен созерцанием своей драгоценной бесчувственной ноши. За доктором по пятам следовали старый слуга и горничная, одетая не без кокетства и похожая на француженку. Они также едва обратили внимание на уступившего им дорогу господина. Замыкала процессию одиноко идущая дама. Ее осанка и походка показались Савельеву смутно знакомыми, и когда он взглянул даме в лицо, то не удержался от негромкого возгласа:

– Елена Денисовна?! Вот встреча!

– Савельев?! – Елена была изумлена не меньше. – Вы меня напугали… Выскочили из-за угла, как черт из табакерки! Вы всегда возникаете на моем пути не к добру…

– Как знать, – пожал плечами статский советник, – может быть, именно сейчас я оказался в этом месте и в это время вам на благо?

– Прошу вас, не философствуйте, это вам нейдет! – раздраженно воскликнула виконтесса. – То, что мы снова встретились с вами, для меня ничего не значит. Позвольте, я тороплюсь…

Елена намеревалась идти, но Савельев решительно преградил ей дорогу.

– Я удивлен еще тому, что вижу вас здесь, – выделил он последнее слово, – в доме вашего заклятого врага.

Елена взглянула мимо него, сощурившись, и молча, жестом, приказала ему посторониться. Статский советник повиновался, поняв, что никаких объяснений не воспоследует. Он видел, что виконтесса необычайно взволнована, с трудом держит себя в руках, и потому счел за благо больше ей не докучать. И все же, не удержавшись, почти не надеясь получить ответ, окликнул ее:

– Елена Денисовна, еще два слова! Откуда вам известен доктор Роше?

– Как откуда? – обернулась она. – Что же тут удивительного, ведь он мой кузен!

– Простите?! – оторопел статский советник. – Вы хотите сказать, что…

– Он сын князя Белозерского! – Елена скривила губы, вымолвив ненавистное имя, и невольно взглянула на темные окна особняка. – Но сейчас он, прежде всего, врач! Не задерживайте меня, неужели вы не видели больную?!

Савельев молча поклонился, а выпрямившись, уже не увидел перед собой виконтессы – та скрылась за углом, оставив после себя лишь легкий аромат вербены, которым веяло от ее шелкового платья. Статский советник еще несколько минут стоял неподвижно, вдыхая его, и даже когда аромат совсем исчез, продолжал ощущать, что вечерний осенний воздух пахнет весенними цветами.

…Глеб, получив записку кузины об угрожающем состоянии Майтрейи, первым делом позвал Архипа, который уже прочно обосновался в гостевом флигеле. Старик еще накануне заявил князю, что не отойдет от постели Бориса, пока тот не выздоровеет, и потому не станет выполнять никаких других дел. «Да ты кем себя возомнил, пес паршивый?!» – набросился на него с кулаками дворецкий, но был тотчас остановлен окриком хозяина: «Не тронь! Пусть остается при Борисе! Заодно и за лекаришкой этим присмотрит… Сам же его и нашел!» Архип даже не смотрел при этом на Иллариона, которого терпеть не мог с тех давних пор, когда тот служил князю. Отвечать на его ругань он считал ниже своего достоинства.

– Архип, беда! – взволнованно обратился к своему старому слуге доктор. – Представь, на Маросейке заболела одна девушка… – Глеб смущенно умолк, встретив понимающий взгляд слуги. – Я должен ехать туда, немедленно! И должен остаться здесь… И еще больница! Голова кругом… Не знаю, что делать? Я же не могу разрываться между больницей и двумя домами, а больные не смогут ждать… Брата оставить невозможно, но и ее… Оставить нельзя!

– Не догадливы вы, Глеб Ильич! – отмахнулся старик. – Просто-напросто знакомую вашу надобно перевезти сюда же, к нам, в гостевой флигель. Здесь имеется еще одна вполне сносная комнатка. Устроите тут свой госпиталь, куды там вашей больнице!

Глеб сразу понял, о какой комнате говорит слуга. Это была комната в мансарде гостевого флигеля, принадлежавшая когда-то его бабушке и няне Евлампии. Комната пустовала с тех самых пор, как Евлампия с Глебом уехали из Москвы.

Ключи нашлись быстро, но заржавевший замок поддался с трудом. Глеб не сразу решился переступить порог. Здесь все напоминало о Евлампии: иконы, лампада, книги. Только не было знаменитого старинного сундука с мифическим «приданым», на котором спала карлица. Сундук она возила с собой по всему белому свету, хотя никакого жениха себе, конечно, не ждала. То была единственная материальная память о ее прошлом, о родительском доме… Сундук, прежде неразлучный с Евлампией, так и остался стоять в Генуе, в доме графа Обольянинова, откуда няня внезапно исчезла.

В комнате пахло затхлостью, по углам колыхались клочья паутины. Глеб, решившись, наконец, войти, немедленно отворил окно, впустив прохладный осенний воздух, пахнувший дымом костров и яблоками.

– Сейчас же здесь приберут, – пообещал Архип, – и постелю приготовят, самую покойную…

Кровать, изготовленная в допотопные времена, чудом уцелевшая в пожаре двенадцатого года, занимала треть помещения. Кроме нее, маленького столика и стула, в комнате больше ничего не помещалось.

– А если отец узнает? – обеспокоился Глеб.

– Куда ему? Он сюда лет пятнадцать не являлся, – возразил старик.

– Илларион донесет! – сомневался доктор.

– А мы задами пройдем, чтобы ни дворецкий, ни экономка ничего не пронюхали, – подмигнул Архип. – Вся дворня их ненавидит и будет держать язык за зубами. Не боись, Глеб Ильич! Среди живых людей живешь!

В комнате закипела уборка, а Глеб взял извозчика и поспешил на Маросейку по указанному в письме Елены адресу.

– Наконец-то! – воскликнула виконтесса при виде кузена. – Я уже отчаялась!

– Что Майтрейи? – с порога спросил он.

– Сильный жар, бредит…

– Тошнота, рвота, сильные боли в желудке? – перечислял с замиранием сердца доктор. Елена кивками подтверждала все его слова.

– Я думала сначала, это любовная горячка, ведь она не на шутку влюбилась, должна тебе признаться…

– Это холера морбус, сестра, – не дал ей договорить Глеб. Перед его глазами пронеслось огненное видение: бал в Царском Селе, Майтрейи и Борис танцуют французскую кадриль, говорят о чем-то, принцесса смущенно отводит взгляд… «О да, она влюбилась! Как можно не влюбиться в Бориса!»

Проходя мимо столовой, где на столе на блюде все еще лежали яблоки-«звонки», доктор заметил:

– Яблоки ни в коем случае не ешьте сырыми, только в печеном или вареном виде.

– Она их ела сырыми, – с горечью припомнила виконтесса.

Майтрейи металась в жару, но когда Глеб снял с ее лба нагревшийся компресс и приложил вместо него свою холодную ладонь, девушка вдруг успокоилась. Бледная тень улыбки скользнула по ее губам.

– Ее надо срочно перевезти отсюда, – сказал Глеб, не оборачиваясь к Елене.

– Куда?

– Туда, где я смогу регулярно ее наблюдать, в дом моего отца. Да, да, в твой бывший дом, – доктор все еще не решался взглянуть на кузину. – Там уже подготовили комнату…

– Ты с ума сошел?! – вскричала кузина, когда вновь обрела дар речи. Она забыла даже о Майтрейи, которую могла обеспокоить. – Ты забыл о нашем разговоре в Царском Селе?! Забыл, что я клялась вернуться туда, лишь отомстив за все свои мучения и унижения?! И ты, ты тоже мне клялся!

– Я все прекрасно помню, Элен, – заверил ее Глеб, – но обстоятельства иногда переворачивают все с ног на голову. Сначала заболел Борис, и я вынужден был инкогнито переехать в дом отца. Он видел меня мельком и, к счастью, не узнал. Теперь в опасности Майтрейи. Я не смогу разрываться между университетской лечебницей и двумя домами. Поступить так – значит пожертвовать жизнью кого-то из пациентов. Майтрейи необходимо перевезти в дом князя или в твой бывший дом, если тебе угодно, все равно, как назвать, главное, действовать как можно скорее.

– Ты сошел с ума… – в отчаянии прошептала Елена. – Рушатся все планы, которые я вынашивала несколько лет! Я жила только мыслями о мести а теперь ты отнимаешь у меня жизнь!

– Я хочу сохранить жизнь ей, – Глеб указал на постель, где лежала горевшая в жару девушка. – И брату. И еще многим людям. Борис и Майтрейи находятся на пороге смерти, сейчас нужно забыть о мести и думать в первую очередь о них! И на время отложить наши замыслы!

– Как легко ты сдаешься, – виконтесса мучительно ломала пальцы. – А мне что прикажешь делать? Поселиться в доме моего врага? Я ведь не могу бросить Майтрейи.

В это время больная застонала, у нее начались жесточайшие рвотные позывы.

– Поступай как знаешь, – бросил Глеб кузине, – а я беру извозчика и увожу ее! Прикажи горничной одеть Майтрейи…

Он поднялся со стула и решительно направился к двери.

– Нанимай коляску! – крикнула ему вслед Елена.

У ворот особняка Белозерских их поджидал Архип. Комната в гостевом флигеле была готова принять пациентку.

Глубокой ночью, когда закончились все хлопоты этого бесконечного дня, Елена могла как следует обдумать свое ложное положение. Она сидела в кресле, которое раздобыл для нее Архип, перед кроватью Майтрейи. Служанка Мари-Терез спала прямо на полу – старый слуга устроил ей ложе под столом. Принцессе стало немного легче, и она также уснула. Виконтессе же не спалось. Она не могла поверить, что вновь оказалась в этой комнате, свидетельнице ее несчастий и унижений. После того как дядюшка объявил ее авантюристкой, после предательства Евгения и жестоких слов его матери тогда, семнадцать лет назад, она бросилась к реке, чтобы утопиться в проруби. Ей помешала карлица. Евлампия привела ее в эту самую комнату, обогрела, накормила и вселила в ее сердце крохотную надежду на справедливость.

«Я выжила, чтобы мстить, вернулась, чтобы мстить, – говорила себе Елена, – а вместо этого вынуждена ждать и терпеть! Одно пребывание в этой комнате – мука для меня!»

Не помня себя от ярости, не находившей выхода, она ударила кулаком по широкому подлокотнику кресла. От этого звука проснулась чуть задремавшая Майтрейи.

– Элен, который час? – еле слышно спросила принцесса. – Что это за комната?

– Без четверти три, – посмотрев на свои карманные часы, ответила виконтесса. – Мы у друзей, не беспокойся.

– А где Лучинка? – поинтересовалась Майтрейи.

И в самом деле, о маленькой змейке, вечной спутнице принцессы, в суете импровизированного и нелегального переезда никто не вспомнил. Елена хотела, было, обещать Майтрейи послать за Лучинкой утром, но каково же было ее удивление, когда она обнаружила свернувшуюся клубком змейку на подушке, рядом с головой Майтрейи! Та никому не ведомым образом умудрилась последовать за своей хозяйкой, вероятно спрятавшись в складках ее одежды.

– Лучинка здесь, – успокоила воспитанницу виконтесса. Встав, она взяла змейку и вложила ее в ладонь Майтрейи. Та сразу обвилась вокруг тонкого смуглого запястья, превратившись в экзотический браслет. – Я не буду больше шуметь, прости… Ты должна спать! – Елена погладила принцессу по голове, как часто делала раньше, когда воспитанница была маленькой. – И тогда обязательно поправишься…

– Я поправлюсь, – прошептала больная, глядя на виконтессу огромными черными глазами, в которых еще жила тень пережитых недавно страданий. – Потому что Глеб рядом…

Вскоре она вновь уснула. Тишину комнаты нарушало лишь негромкое, добродушное похрапывание Мари-Терез, доносившееся из-под стола, да шум разыгравшегося ветра за окном. Елена долго еще не могла уснуть в своем кресле – ее угнетала близость князя, которую она чувствовала сквозь стены флигеля и особняка. «Пусть прощают те, кто хочет и может, – твердила она про себя. – Я не прощу, даже если бы могла!»

На этом заканчивается первая часть четвертой книги «Авантюристка».